Она говорила тише, спокойнее, и он повернулся, чтобы взглянуть на нее. Стоя в двух шагах от него, подавшись вперед всем телом, она оперлась на столик, на который он только что налетел, ее лицо было почти неразличимо против света из окон, и он не видел, что оно выражало. Он не мог выносить белизну зари, пожал плечами и пошел в спальню. Она за ним.
— Где ты был? — повторила она.
Тон ее голоса был скорее горьким, чем раздраженным. Она осталась стоять на пороге, бледная, дрожащая, и какое–то мгновенье, видя ее такой, он почувствовал себя настолько усталым, что ему захотелось оказаться в ее объятиях, почувствовать ее тепло. Но он не шелохнулся.
— Я ходил пить, — сказал он.
— Прекрасно вижу. Но почему?
Это она и хотела понять. Он знал уже, когда вошел. Он сделал неопределенный жест.
— Оставь меня в покое, — сказал он. — Прошу тебя, оставь меня в покое.
Но она не хотела.
— Объясни мне, почему! — закричала она, тряся головой. — Я хочу знать, в конце концов.
Он слегка оттолкнул ее, но она снова подошла, и ему пришлось толкнуть ее сильнее, чтобы закрыть дверь. Она вцепилась в ручку, кричала, но он запер задвижку.
— Я хочу знать, ты слышишь! Я хочу знать, что происходит.
Теперь она рыдала, трясла запертую дверь, и он отступил к кровати, чтобы не слышать ее.
— Разве это моя вина, — кричала она в слезах, — разве это моя вина, моя?
Он застыл возле кровати, у него давило сердце и пересохло в горле.
— Почему ты такой? Разве это моя вина? Я этого не хотела, ты прекрасно знаешь!
— Чего ты не хотела? — ответил он, не сдержавшись. — Разве я в чем–то тебя упрекаю? Я ни слова тебе не сказал.
— Именно поэтому.
Она ударила кулаком в дверь.
— Открой, — сказала она. — Открой мне!
Он подошел и встал перед дверью, не открывая. Сквозь шторы проникал свет, разбрасывая яркие пятнышки по стенам.
— Прошу тебя, — сказал он, — оставь меня в покое. Поговорим об этом в другой раз.
— Мы должны поговорить сейчас. Если ты такой из–за ребенка, то нужно поговорить сейчас.
Она на минуту замолчала. Он слышал, как она дышит за дверью. Она перестала плакать, она успокаивалась.
— Я думала, что он у нас будет, — сказала она затем. — Я думала, что мы сможем иметь его и быть счастливы втроем. Но я не виновата в том, что он умер.
— Оставь меня, — сказал он.
— Нет. С меня довольно.
Она казалась спокойной.
— Я думала, что ты несчастлив из–за ребенка. Но ты ничего не сделал, чтобы вернуться ко мне, и я знаю, что ты меня упрекаешь. Если бы ты мог увидеть свой взгляд!
Он плохо ее слышал. Голос звучал тихо за дверью.
— Послушай, — сказал он, — ложись спать. Мы поговорим обо всем позднее. Я больше не могу, мне нужно заснуть.
— Ты пьян, — сказала она. — Вот так ты лечишься? И как после этого ты хочешь иметь ребенка?
Он застыл на минуту потрясенный, вся нежность улетучилась, а тело настолько устало, так устало, что ему пришлось двумя руками ухватиться за задвижку, чтобы не упасть.
— Ты с ума сошла! — крикнул он.
— Как ты думаешь, из–за чего?
— Ты с ума сошла!
— Тогда спроси у врача, — сказала она, в свою очередь повышая голос. — Спроси у него.
Он выпрямился, ударил в дверь кулаками и прижался к деревянной поверхности. Он должен был защитить себя, обрести силы, он не мог допустить, чтобы его вот так добивали, уж во всяком случае не она.
— Дрянь! — сказал он.
Он услышал, как Симона царапает дверь ногтями, услышал свое короткое свистящее дыхание.
— Поль, — сказала она, — прошу тебя…
Он снова стукнул кулаком, он ощущал в себе такую ярость, что готов был открыть дверь, броситься на нее и ударить. Но его спас кашель. Она заговорила, когда он раскашлялся, но он не мог уловить смысла ее слов.
— Дрянь, — повторил он тогда.
Ему показалось, что она смеется.
— Какой же ты подонок, — сказала она мгновенье спустя. — Настоящий подонок.
Он подошел к кровати и упал, схватившись руками за голову. Тело содрогалось от судорог, грудь горела, а она, за дверью, снова начала кричать. Он вытер простыней кровь, которая текла с губ, тщетно стараясь не слышать Симону.
— Открой мне, Поль, открой!
Уткнувшись в подушку, полный ненависти и к
себе и к ней, он долго слушал, как она яростно колотит в дверь. Она еще продолжала стучать, а ему хотелось встать, раздвинуть шторы, увидеть дневной свет. Но у него на это не было сил. Он протянул руку, включил лампу у изголовья, посмотрел на кровь на простыне. Она устала, ушла, а он смотрел на красную кровь своих легких, вспоминал мать и маленький комочек плоти, лишенный жизни. Снаружи доносились успокаивающие утренние звуки. Она молчала, она ушла, а он продолжал лежать, одетый, неподвижный, и смотрел на собственную кровь. И даже свет не мог разогнать призраков.
Он вышел из спальни только на следующий день после полудня. Надел махровый халат на голое тело. Когда он пересек гостиную, Симона сидела в углу возле окна с книгой на коленях. Она не подняла глаз. Ему не хотелось ни говорить с ней, ни вызывать горничную, но он был голоден.