Она не ответила. Он стоял в ожидании, не двигаясь, глядя в пол, но, потеряв терпение, снова нарушил молчание.
— Я голоден.
Ей пришлось пожать плечами у него за спиной, он бы на ее месте сделал бы то же самое.
— Твой вчерашний ужин на комоде, — сказала она голосом безо всякого выражения. — Если хочешь…
— Я не вижу.
Он прекрасно видел поднос, серебряные крышки на тарелках. Она не двигалась и молчала.
— Ну и?..
— На комоде, — сказала она.
Она не поднимется. Она больше не поднимется с места. Его ожидания были теперь неуместными, отошли в область забытого, закончившегося. Он подошел к комоду, подождал немного, а потом опустил глаза и посмотрел на поднос. Обои на стенах были розовые. Он ненавидел этот цвет. Здесь он был просто уродливым, неуместным в эту минуту.
— Розовый, — сказал он.
Он взял из корзинки булочку, разломил. Она была черствой. Он пальцами взял ломтик холодного мяса, сделал бутерброд и начал есть, облокотившись на комод. На улице, вероятно, было холодно. Но в комнатах хорошо топили. Хорошая гостиница. Его отец раньше останавливался только в ней.
— Жесткий, — сказал он, жуя хлеб.
Он сам не знал, что именно он имеет в виду. Симона читала или делала вид, что читает.
— Ты спала? — спросил он.
Она все так же неподвижно сидела в своем кресле, и даже не повела бровью. Ее волосы при дневном свете казались светлее, чем обычно. Он попытался найти любезный тон, чтобы начать разговор.
— Я не спал этой ночью, — сказал он, подходя к окну. — Старался, но не смог.
Он прислонился лбом к стеклу, попытался рассмотреть поверх балкона, что делается на бульварах. Но балкон был огромным, и видны были только крыши.
— Я был пьяный, — сказал он. — Все, что я делал, все, что говорил, абсолютно бессмысленно. Мы не можем вот так ссориться до следующего года.
Он повернул голову, увидел ее глаза. Она, наверное, удивилась, но была слишком умна, чтобы поверить. Он ел, слегка улыбаясь, и мясо казалось ему безвкусным.
— Давай мириться, — сказал он. — То, что я говорил вчера утром, я вовсе не думал. Я был пьяный, только и всего.
Она продолжала холодно смотреть на него, сжав губы, и он присел на корточки, чтобы видеть ее лицо.
— Ты меня больше не любишь? — сказал он.
Она опустила глаза и вернулась к чтению. А он
доел бутерброд, вытер руки о махровый халат. Он продолжал сидеть на корточках.
— Что тебе сказал врач? — прошептал он еле слышно.
— Ты же знаешь.
— Это я виноват, ведь так? Он сказал тебе, что ребенок уже был мертвым? И ты сама об этом думала, но мне ничего не говорила. Правда?
Она секунду смотрела на него, только секунду, и продолжала читать. Да, не дольше секунды, но этого было достаточно. Он вновь увидел свою мать.
— Я тебе не верю, — сказал он.
Поднимаясь, он задел ручку окна, потер спину.
— А кому ты веришь? — сказала Симона. — Ты веришь только себе одному?
Все–таки добилась своего.
— А ты, — сказал он, — ты мне веришь?
— Я тебе верила.
— Моим красивым словам?
Она захлопнула книгу.
— Замолчи!
Она встала и быстро направилась в комнату, которую они собирались сделать детской. Наверное, она там спала прошлой ночью. Он не спускал с нее глаз, пока она шла к двери с книгой в руке, волосы у нее были зачесаны назад.
— Бедная невинная крошка, — сказал он, — какая наивность!
Она застыла — очень прямая — на пороге гостиной. Он видел лишь ее спину, но представлял себе, как она зажмурила глаза, а рот болезненно сжала, словно ее ударили.
— Красивые слова, — сказал он. — Аты, большая глупая дылда, в них верила.
Он засунул руки в карманы халата, довольный тем, что она не может сделать ни шагу, даже не может обернуться.
— Ты это знаешь? — сказал он. — Ты все это знаешь или хочешь, чтобы я тебе объяснил?
— Ты на мне женился, — сказала она.
Но это напоминало допрос, и голос у нее дрожал. «Как будто она блеет, — подумал он, — теперь она еще и блеет».
— Да, я на тебе женился, это правда. Ради твоих прекрасных глаз.
Он засмеялся.
— Ты смотришь на себя в зеркало? — сказал он. — Ты смотрела на себя хоть раз?
По–прежнему замерев на пороге пустой комнаты, она приложила руку ко лбу.