Она пошла дальше, всё так же поглядывая по сторонам, но при этом то и дело трогая косу: две-три кроны, ничего себе! У городских дамочек что, своих-то вообще полтора волоска, что ли, раз готовы такие деньжищи платить? Или это для театра? Актрисам вроде как надо разные парики, чтобы разных женщин играть: сегодня рыжая, завтра белобрысая — каждый раз перекрашиваться, все волосы сожжёшь. Облысеешь, и уже поневоле придётся парик покупать. Эх, жалко летом в театре пьес не играют — она бы сходила. Красиво, хоть и не больно понятно, и голоса у актёров такие… прямо до мурашек по спине.
Она вдруг поняла, что стоит и пялится на вывеску с ножницами и бритвой. Лысенький толстячок за большим красивым окном (одно, наверное, стоило подороже, чем иной домишко) оторвался от какого-то господина, замотанного до самого носа в простыню, но всё равно важного и прямого, как палка, и приветливо помахал ей пухлой ручкой. Камилла неуверенно поднялась по ступенькам и потянула тяжёлую, железом окованную, как почти во всех лавках, дверь на себя. Прозвенел колокольчик над головой, и толстячок сказал:
— Доброго дня, красавица. Садись пока, водички себе наливай, не стесняйся — жарко сегодня. Можешь косу сразу расплести и волосы расчесать, чтобы время не тратить потом. Осветлить небось хочешь? — Он даже вздохнул тихонько. — Портите только волосы.
— И вид потом как у уличных девок, — проворчал господин в кресле. — Не це’ните, бестолочи, того, что есть. Всё хотите, как у какой-нибудь принцессы.
Камилла понятия не имела, про какую принцессу речь и почему вот прямо всем загорелось высветлить волосы, поэтому скромненько присела на не новый, но удобный диванчик. Рядом на круглом столике стоял кувшин с водой и стакан, но пить она не стала, чтобы вода не оказалась тут же на спине и подмышками (и на платье всё сейчас же проступит некрасивыми, неопрятными пятнами). Вот посидит, остынет немножко — тогда можно и выпить глоток-другой. Ждать-то всё равно долго.
Толстячок щёлкал ножницами, рассказывал всякие смешные истории, так что господин у него в кресле то одобрительно хмыкал, то вовсе посмеивался. Камилла тоже прыснула разок-другой в ладошки, не сдержавшись: очень уж у цирюльника здорово получилось какую-то горластую тётку изобразить, — а сама тем временем расплетала косу. Потом мастер осторожно снял с посетителя простыню, стряхнул с неё обрезки волос на пол и бросил её в большой мешок, а для Камиллы достал чистую. «Ого, — подумала она, — не напасёшься их так». Ещё она подумала, что в цирюльне, где после каждого посетителя простыни меняют, цены, наверное, ого-го какие — хватит ли ей кроны?
Господин посмотрелся в огромное, чуть не в половину роста, зеркало, пригладил виски и дал толстячку какую-то монету. Потом собрал в горсть волосы Камиллы (она сердито отстранилась), вздохнул, повторил про бестолочь и вышел, звякнув колокольчиком.
— Садись, красавица, — сказал толстячок. — В какой цвет красить хочешь?
Камилла мотнула головой.
— Не красить, — решительно сказала она. — Сбрить. Налысо.
Цирюльник уронил ножницы.
— Сбрить? — прямо-таки в ужасе переспросил он. Потом его лицо просветлело. — Продать хочешь, что ли? Беру. Три золотых — годится? Только брить-то зачем? Я тебе стрижечку такую сделаю, под пажа. Походишь как мальчишка, а к Солнцевороту, глядишь, волосы заново отрастут: вон они у тебя какие, за три-четыре недели до плеч отрастут запросто. Постригу бесплатно, — заверил он, потому что Камилла помотала головой. — А за лишние три-четыре дюйма всё равно тебе никто больше трёх крон не даст.
— Я не из-за денег, — сказала Камилла. — Я хочу к мастеру Асканио в ученицы, а он возьмёт только если не длиннее полпальца. А чем полпальца оставлять, проще тогда уж совсем…
— К Змею в ученицы? — толстячок воздел ручки к потолку. — Дитя, ты в своём уме?
— Как хотите, — проворчала Камилла и полезла с кресла. — Пойду другого цирюльника поищу.
— Сядь обратно… бестолочь, — горестно сказал он. — К Змею она в ученицы хочет и готова для этого наголо побриться. Будь ты моей дочерью, я бы тебе… Отец-то знает, кстати?
— Знает. — Он же вправду знает. А что посмеялся… уж родную-то дочь за столько лет лучше узнать бы должен.
Толстяк вздохнул, замотал Камиллу в простыню, чуть не придушив углом, и защёлкал ножницами, срезая аккуратно прядку за прядкой как можно ближе к голове — раз уж остатки волос всё равно потом сбривать.
— Вот твои деньги, — сказал он расстроенно, когда всё было готово, — и уйди с глаз моих.
Камилла посмотрела в зеркало на лопоухого лысого мальчишку, с какой-то радости обрядившегося в платье. Лицо у лопоухого придурка было коричневым от солнца, а вот выше лба та кожа, что всегда была под волосами, смотрелась прямо-таки мертвенно-белой.
— Спасибо, мастер, — дрогнувшим голосом сказала она.
Тот молча махнул на неё рукой, словно муху прогонял, и принялся аккуратно сплетать срезанные волосы. Камилла удивилась тому, как их много оказалось, — вроде бы на голове не так смотрелись, — но ничего не сказала. Собрала с полочки под зеркалом золотые монеты и низко, по самые брови, повязала платок.
У мастера Змея было заперто, и пришлось долго стучать, чтобы какой-то парень с недовольной надутой мордой открыл наконец.
— Мне бы господина Асканио, — решительно сказала Камилла и сдёрнула с головы полушалок. — Он слово дал, что возьмёт, если постригусь.
***
— Эх ты, Змеючка, Змеева ученица, — вздохнула мать.
Камилла искоса глянула на наставника, но тот только ухмыльнулся: он своим прозвищем ещё и гордился, пожалуй. А Змеючкой её на второй же день обозвали соседские мальчишки. Сначала один заорал: «А, лысая, лысая! А промеж ног тоже побрито?» Кутаться от таких в платок — себе дороже, это Камилла по своему детству в селе знала: только покажи слабину — загрызут. «А вот мастер Змей мне нужное снадобье сварит, — сказала она с самым снисходительным видом, — так у меня вместо волос чешуя вырастет. И зубы ядовитые». В ядовитые зубы (да и в чешую тоже) они, понятно, не поверили, но Змеева ученица… немного, видно, было желающих с мастером связываться. Поорали вслед про Змеючку, но Камилла на это только одобрительно кивала, а кому таких дразнить интересно? Отстали…
Мать, в общем, ни расстроенной, ни рассерженной не выглядела. Это отец перекинул дочку через колено и от души отходил ремнём по заднице. Камилла вцепилась зубами в руку и только злобно сопела, так что отец отпихнул её со словами: «Дура упрямая, вся в матушку». Ну… дура — так дура, а уговор уговором: брал-таки её Змей ученицей. С испытательным сроком до Солнцеворота, но брал.
— Вот тут твои вещи, — сказала мать, кивая на сундучок, который приволок незнакомый парень, носильщик с постоялого двора, что ли. — А вот это вам, мастер, чтобы моя дочь в самом деле училась, а не ваши подштанники стирала. — Она положила на всё тот же почерневший стол стопку книг. — Посмотрите, может, глянется что.
— Свои подштанники я дорогой прачке отдаю, — покривился он, — кому попало не доверю, так что тут ты зря беспокоилась. — Три-четыре верхние книги он только бегло просмотрел, а вот на самую нижнюю глянул — и пропал. — Предвечная! — выдохнул он, — Это откуда у тебя такое диво?
— Прабабкино приданое, — усмехнулась мать. — Сгодится в уплату?
— Эта — сгодится, — объявил он. — Остальное забери, такое и у меня есть, а тебе ещё, я так понимаю, теперь уже внуков натаскивать. А про девчонку не беспокойся, я учеников беру не для того, чтобы потом в Коллегии позориться с криворукими неучами. Гонять буду так, что сама ещё обратно домой прибежит от злобного гада.
— Не прибегу, — пробурчала Камилла. — Учиться буду.
— Ну-ну, — ухмыльнулся Змей. — И вот ещё что… Учить девчонку буду, а вот следить за тем, чтобы подолом не вертела — это уже не моё дело. Мне твоя сопля ни для чего не нужна, я вообще не по девочкам. Но если ей в городе от вдруг свалившейся свободы головёнку закружит — это ваши проблемы.
Ох, какая там свобода! По хозяйству, правда, делать приходилось ещё меньше, чем дома. То есть, вообще ничего — у Змея на всё прислуга была, даже кровать можно было оставлять как есть, служанка застелет. А вот привести мастерскую в порядок, потому что с самой весны там убирались только тупые криворукие подёнщицы (у Змея, похоже, все были криворукие и тупые) — это как раз было обязанностью ученика. Чтобы каждую лопаточку, каждую мензурку знал, как родную. Так что Камилла чистила, скребла и отмывала, аж по спине ручьём текло. И читала, читала, читала, и делала длиннющие выписки, потому что Змей часто задавал такие вопросы, что голова пухла. Книги у него были чуть ли не про всё на свете — про травы, про камни, про звёзды и прочие светила, про зверей, птиц и гадов… из чего только ни варились разные зелья, и всё это алхимик должен был знать. А ещё, какие ингредиенты можно совмещать, а какие — Предвечная упаси…
Эту Предвечную, кстати, мастер Асканио поминал всякий раз, когда добрый человек сказал бы «Создатель». А вот до Создателя и его Пророчицы Змею как раз не было никакого дела. Когда Камилла в солнцев день собралась по привычке в храм и спросила разрешения у мастера отлучиться из дому, тот плечами передёрнул и сказал: «Ну, сходи», — с таким видом, точно Камилла по лавочкам прогуляться просилась. И тут же заорал: «Корвин, у тебя основа под „Слёзы невесты“ готова?» — так что ясно было, что сам он никуда идти не собирается. Она даже подумала, что раз отпросилась, то сходит, понятно, а в другой раз… может, ещё и тоже не пойдёт. В здешней часовне на ученицу Змея небось не ласковее посмотрят, чем дома — на ведьмино отродье.
Мать помогла ей затащить сундучок наверх, в комнатку чуть ли не на чердаке. Спасибо, хоть отдельную, а то вон служанки втроём жили; Камилла же, давая отдых гудящей голове, пристрастилась читать перед сном что-нибудь не по алхимии, а стихи какие-нибудь или истории про лихих наёмников — соседкам бы точно не понравилось, что у неё лампа горит за полночь. Она, кстати, хотела на свои деньги горного масла купить для лампы, но Змей высмеял её, заверив, что уж на освещение как-нибудь сам заработает. А если ей деньги карманы жгут, так пусть лучше купит на осень и зиму боты суконные и тёплые штаны: в подвале скоро холодно станет, как в погребе.
— Он вообще хороший, — вздохнула Камилла. — Язык только… ядовитый, а так он заботливый.
Она села на кровать и сложила руки на коленях. Убираться в лаборатории ей было велено только в ужасном негнущемся фартуке до самого пола и в длинных, до локтя, перчатках из толстой, но мягкой кожи, под которые руки сначала смазывались жирной вонючей дрянью. Закончив уборку, надо было помыть и фартук, и перчатки, и руки с мылом, и лицо умыть, а потом и руки, и лицо опять намазать, но уже не вонючей дрянью, а душистым маслом, которое подмастерье по имени Корвин варил целыми котелками. Наверное, там было что-то ещё, кроме цветочного масла, разбавленного прокалённым рапсовым, потому что руки от него за тот семерик, который прошёл до приезда матери, стали мягкими-мягкими, даже мозоли на ладонях от ножа и от пестика почти сошли.
— Если что, — сказала мать, присев рядом и обняв её за плечи, — возвращайся. Отец уже успокоился, не злится больше. Сам понимает, что всё верно, городской алхимик лучше ведьмы деревенской. Но если не по тебе окажется, приезжай обратно, а в селе поболтают да и заткнутся. Сама знаешь, всю жизнь на дураков оглядываться…
— Лучше вовсе не жить, — кивнула Камилла и привалилась лбом к её плечу.
Матушка потёрлась щекой об её макушку, назвала Камиллу «ёжиком» и, вздохнув, встала.
— Ладно, — сказала она, — пойду, а то мастер твой гостей не любит, я гляжу. Вечером приходи на постоялый двор, поговорим по-людски, а то всё мне кажется, что твой заботливый вот-вот придёт гнать меня отсюда.
========== Ученица ==========
Камилла то ли слышала от кого-то, то ли читала, будто на юге глава семьи может из семьи этой изгнать любого, кто его приказа не выполнил: сына, младшего брата, племянника, внука… В Империи такого, понятно, не водилось — отречься можно было только от осуждённого преступника. А парень, которому исполнилось шестнадцать, мог хоть вдрызг разругаться с отцом и уйти проситься в ученики к кому угодно, наняться к любому хозяину или тем более в армию завербоваться — всё равно он оставался кровной роднёй и законным наследником, даже если отец орал ему вслед, что знать его больше не знает и на порог не пустит.
Но то парень, девчонке такая свобода не светила ни в шестнадцать, ни позже. Пока в девках ходишь, отец тебе хозяин, как замуж выйдешь — муж. Ну, это по закону, понятно, в жизни-то всякое бывает. И всё-таки, даже позволив дочери стать чьей-то ученицей, отец в любой момент мог приехать и забрать её, объявив, что нашёл ей мужа. С мастером он мог договориться, что заплатит за уже полученную дочкой науку в несколько частей, а то и вовсе чьей-нибудь чешуёй расплатится, не деньгами, и пришлось бы тому отпускать домой ученицу, а Змей Камиллу отпускать точно не хотел. Даже пожалел как-то, что в Империи не обвенчают девчонку четырнадцати лет — он-де знает, за кого её замуж выдать, чтобы она могла учиться и дальше.
Камилла слушала, помалкивала, думала про себя, что ещё два года у неё точно есть — до шестнадцати никто её дёргать отсюда не станет. А вот потом… Отец оставлял ей деньги после каждого своего приезда, но тратить их было особо не на что: кормил свою ученицу сам Змей, он же отвёл её в самом начале осени к портнихе и потребовал, чтобы девчонку «одели по сезону, и так, чтобы приличному человеку не было стыдно за свою ученицу». Сам приличный человек на выход одевался в бархат и шёлк, к ним прилагались серебряные перстни, пряжки-пуговицы и серёжка в левом ухе (мог бы и золото носить, но на золото плохо ложатся чары, пояснял он, а вот серебро зачаровывается на раз); и чтобы ему не стыдно было за свою ученицу, Камиллу одели так, что она только хмурилась: не слишком ли жирно? Не расплатишься ведь потом…
Словом, на полученные от отца деньги она купила свод законов о браке и семье и несколько вечеров упорно одолевала книгу, словно нарочно написанную таким языком, чтобы всякая деревенщина бросила читать на первой же строчке. Камилла не бросила и в конце концов нашла-таки закон о том, что женщина или девица в ранге либо подмастерья официально признанной гильдии, либо мага, закончившего обучение, признаётся э-ман-си-пированной, вот. Дело было за малым — стать настоящим магом (про подмастерье Камилла даже не загадывала). Про способы расшевелить дремлющие способности говорил ещё носатый Искатель с цепью на шее. Рожать было рановато, конечно, да и невинности лишаться пока что тоже, но вообще-то, Камилла собиралась расстаться с этой не слишком ценной вещью за неделю-другую до совершеннолетия, чтобы набрать наконец полный первый круг и поехать в Школу целителей, откуда уже ни отец, ни братья не выцарапают. А если не получится, и придётся возвращаться в Монастырские Сады… Ну, там видно будет. Ни Михе, ни его дядьке эта несчастная первая кровь даром не нужна, им нужна травница за бесплатно, а какой-нибудь Сим и пикнуть не посмеет, что его опередили. Осталось только найти того, с кем можно было бы становиться женщиной, а вот тут было сложно. Желающие-то найдутся хоть на какую лысую, но хотелось бы после этого остаться живой, здоровой и не ограбленной, а связываться с тем, кого хорошо знаешь — неловко ведь будет потом. Как с ним встречаться, разговаривать и вообще…
Мать, правда, говорила, будто отец ни про замужество, ни про Миху и разговор с его дядькой ни разу даже словечком не вспомнил, и всё равно Камилле было тревожно. Матушка, может, на это внимания не обращала, а вот со стороны очень было видно, как задевает отца, что живёт он в доме жены и что для сельчан не она жена Фина-охотника, а он муж Лаванды-травницы. Зачем надо было идти в примаки, если отцу это так не по душе, Камилла понять не могла, но почему-то так ей и казалось, что отец сговорится с Томасом-трактирщиком и выдаст её за Миху из наилучших побуждений: и дочка привычным делом занята, и никаких примаков больше в доме, одни невестки — всё, как у добрых людей. Вон Якоб уже поглядывает на Дину, и матушка вроде не против. Что бесприданница, беда невелика: своих и денег, и добра хватает, зато девка стряпает так, что пальчики оближешь, рукодельница, каких поискать, и характер при этом как у птички, лёгкий и весёлый. А что глуповата, так есть вон уже в доме две умницы, мужикам вечная головная боль.