Покатилась жизнь, как телега по ровной дороге. Поднимается Женя вместе с солнцем и бежит в табун за конём.
Мерин скачет навстречу хозяину. Женя протягивает кусок посоленного хлеба и, пока конь жуёт, надевает на него узду, снимает пу́та[1] и взбирается на широкую гладкую спину. За многие века безупречной службы конь привык, что все его радости от человека: и сытный корм, и тёплый хлев, и ласка загрубелой ладони, и протяжная песня в дальней дороге. Без человека коню скучно.
Может, потому и скачет Воронко навстречу Жене, тянет тёплые, мягкие губы к его руке, пахнущей хлебом, и трётся головой о его плечо, что вернул ему этот мальчуган радость служить человеку. Может, потому и прядает ушами и рвётся в галоп, заслышав звонкую песню мальчишки «Не плачь, девчонка, пройдут дожди…», что никогда не слыхал боевых солдатских песен, как его предки.
А Женя? Что испытывал он, взбираясь на высокую крутую спину коня? В нём просыпалась неумирающая страсть к борьбе и преодолению. Он пригибался к вытянутой, как стрела, конской шее — и воздух спружинивался перед ним, ветром набивался в рот, колючим холодом лез под рубаху, и земля бежала назад бесконечным зелёным ковром, и сердце просило чего-то необыкновенного. Оно просило острую саблю в руки, да знамя, бьющееся на ветру, да тревожную песню трубы: та-та-та… та-та-аа…
А полчаса спустя, заложив лёгкую рессорную тележку, он мчался со стуком-громом по деревням и кричал во всю глотку: «Мала-ко продава-ать!» К нему бежали, торопились с вёдрами, нахваливали: «Ах, молодец, парень, не проспит, не опоздает. Облегчение-то какое, бабы!» И Женя испытывал другое чувство: вот какой он нужный, его ждут, без него не обойдутся. Это очень и очень поднимало настроение и помогало забывать обиду на ребят, особенно на Толю Башкина.
После ссоры они не виделись целую неделю. Встретились неожиданно, нос к носу. Толя нёс воду, два ведра в руках, и остановился передохнуть. Вдруг из-за угла выходит Стрельцов, коня в поводу ведёт.
— Хм, — сказал Башкин, — работничек…
— Да уж как-нибудь, — сказал Стрельцов.
— Ну и что?
— А ничего.
— Подумаешь… Деньги лопатой загребает.
— Три целковых в день. Самое малое.
Конь потянулся к ведру, Башкин пнул его ногой.
— Куда, зараза! Проси у хозяина… Ладно, Стрелец, поглядим. На деньги почёта не купишь.
— Ха, ха, — засмеялся Женя. — На деньги, Башка, всё купишь.
Смеяться-то он смеялся, а всё же неприятно от упрёка стало. Но и это забылось. Работа всё заглушает: и обиду и упрёки.
Прошло ещё два дня. И случилось в эти два дня два события. Первое — разговор с бабкой Дарьей.
Сбор молока Женя начинал с Игнатовки. В то утро, поднявшись на пригорок, он увидел, как над крайним огородом играет на солнце длинная серебристая паутина. Это очень удивило Женю. Осенью бы другое дело. Осенью паутин летает видимо-невидимо. А сейчас откуда ей взяться?
Подъехал ближе и понял, что никакая это не паутина, а согнувшаяся клюкой бабка Дарья огораживает усадьбу алюминиевой проволокой. Обычно в деревнях изгороди делают из жердей, чтобы скотина не зашла в огород и потравы не сделала. А бабка Дарья захотела отличиться: украшает огород серебристой паутиной.
— Красивая огорожа! — подивился Женя. — Так и играет.
Бабка засмеялась беззубым ртом:
— Это, родимый, не краса играет, а вдовья доля плачет.
— Как это?
— А так. Попервости война расщедрилась: целые возы колючки оставила — городите, бабы, огороды. Мужики тёсаную огорожу ставили, а бабы колючкой оплетали. Да бог бы с ней, не всё ли равно, чем городить, только соржавела проволока. На наше счастье, трификацию в деревню провели, кусков везде набросали. Вот и пригодилось. Красиво, говоришь?
— Красиво, — сказал Женя, — а только, бабушка Дарья, вашу огорожу любая овца повалит.
— Ау, милай. По Сеньке, сказано, и шапка.
Если бы бабка Дарья ворчала или бранила людей, что забыли о ней на старости лет, может, Жене и не стало бы так жалко её. Она же не только не ворчит и не бранится, а ещё и улыбается, подшучивает над своей старческой неумелостью.
«Отчего это так, — думал Женя, — везде много говорят, что люди должны помогать друг другу, а на деле не очень-то торопятся. Конечно, соседи не отказывают, когда попросишь, но всё равно за спасибо ничего не сделают. В прошлом году мы свою старую избу подрубали. Отец три раза толоку́[2] собирал. Потом угощение было, стол от еды ломился. Но это платой не считается, это называется просто благодарность. Мамка сказала, что на такую благодарность ей надо на телятнике месяц спину гнуть, плотники дешевле взяли бы. А отец спросил, где она видела, чтобы за спасибо помогали. Я тоже не видел. Понадобился мне, например, подшипник, так Башкин такую трубку содрал! А разве нельзя помочь человеку просто так, от чистого сердца? Руки не отвалятся, и не обеднеешь».
На такие вот мысли навёл Женю Стрельцова разговор с бабкой Дарьей. И они уже не давали ему покоя…
Второе событие, случившееся назавтра, совсем выбило Женю из колеи и нарушило спокойную жизнь.
В тот день я маленько припоздал: кони далеко паслись. В Игнатовке и Бубнове хозяйки коров уже подоили и ушли на работу, я собрал всего один бидон. Рысью погнал в Колесникове. Там ещё ждали. Женщины с вёдрами стояли у избы-читальни, разглядывали что-то на стене и смеялись. Настя-доярка заливалась громче всех.
— Пузо-то у Арсения, бабоньки! А у коня на морде мешок с пшеницей. Охо-хо-хо!
Тётка Маня, пенсионерка, головой качала:
— Осрамили человека. Проходу не дадут.
— Ну прямо, осрамили! Как с гуся вода.
— Девки, кто ж такой Врива? — спрашивала баба Груня. — Башкиных-то всех знаю, нету в ихнем роду Врива.
— Наверно, Грива. Григорий сокращённо.
— Нету Григория. Анисим есть, Миколай есть…
Я принимал молоко как попало. Мне было невтерпёж. Я хорошо видел на стене белый листок с крупным заголовком — «молния». Но при чём тут Башкин, да ещё Врива какой-то?
Как назло, бабе Груне вздумалось итог подбить. Потребовала доложить, сколько литров она сдала и сколько денег причитается. Я заторопился, уронил с телеги тетрадку, вывалял в пыли.
— Завтра скажу, бабушка Аграфена, а то на завод опоздаю! — взмолился я.
Она — ни в какую, считай — и всё тут. Приспичило ей! А умножение с десятыми, попробуй быстро сосчитать. Литр молока стоит девятнадцать и две десятых копейки. Уф-ф, вот устроила экзамен старая! На полтинник всё-таки ошибся, пришлось потом извиняться.
Кое-как отбоярился и скорее «молнию» читать. Там было написано:
Дядька Арсений, зайдите в правление, держите ответ:
почему пшеница утром была, а к вечеру нет?
Под стишком нарисована карикатура: толстый мужик храпит на телеге, под головой почтовая сумка с газетами. Конь с мешком на морде, на котором написано «пшеница, 50 кг», бродит по хлебу.
Всё ясно: конь спящего почтальона дядьки Арсения потравил пшеницу, наш патруль увидел и написал «молнию». Не ясна была подпись: «Врио Башкин». Что за врива такая? Может, новую должность в штабе выдумали? Вроде писаря, как в армии. Так и называли бы по-русски: писарь Башкин. Чего людей в заблуждение вводить?
Сильная досада меня взяла. Пока ехал до завода, всякой всячины надумался. Я, как дед-пенсионер, на бидонах дремлю, а ребята потравщиков ловят, «молнии» рисуют. В засады, наверно, ходят, шофёров-лихачей засекают. Товарищ Телегин патрульным руку жмёт, благодарность выносит… Нехорошо получилось! А всё Башкин. Раскричался: «Снять Стрельцова! Долой с начальников!» Не видел, что человек не в настроении? Друг называется! Ну погоди, Башка, я сниму с тебя допрос! Попляшешь!
Расстроенный, вернулся я домой. Сам коня в табун не повёл, попросил Славку соседского. Не заходя в избу, побежал Башку разыскивать. Он дома был. Сидел за столом, макароны с мясом уплетал. Я — ни поклона, ни привета, с ходу кричу:
— Ты кто такой? Врива или врун? Кто тебе присвоил дурацкое звание?
Я кричу, а у него уши вверх-вниз, вверх-вниз — лопает макароны, хоть бы что. Наелся, тарелку отодвинул и полотенцем рот вытирает — нарочно рисуется, чтобы меня подразнить.
Я схватил с гвоздя тряпку да как шмякну об стол. Так макароны и брызнули. А его, дурачка, смех схватил, аж давится.
— Ха-ха-ха, врива! Пентюх необразованный. Не врива, а врио. Моли бога за Таньку, не дала тебя снять. Анне Васильевне пожаловалась.
— Ну и что? Не ты меня ставил, чтобы снимать.
— А кто кричал: «Вот вам хомут и дуга, я вам больше не слуга»? Пушкин, да? Бросил штаб, за деньгами погнался. Дезертир, вот ты кто!
Я маленько остыл.
— Ладно, потом разберёмся, кому молиться. Объясни, какое звание тебе дали?
— Ничего мне не дали. Врио — это временно исполняющий обязанности. Пока начальник гуляет, его заместитель так подписывается.
Я сел к столу и попросил макарон.
— Не обедал сегодня. Из-за тебя, врива такого…
Вкусные были в тот день у Башкиных макароны…
Так они и помирились, два приятеля из деревни Кузьминки. И всё пошло как у людей: и дела, и забавы.
Однажды Стрельцов сказал Башкину:
— Даю тебе особое задание. Иди за Игнатовку в лес и наруби жердин. Когда нарубишь, доложишь. Я на коне приеду.
— Есть, товарищ начальник! Только объясни, зачем жердины?
— Придёт время — узнаешь.
— Извиняюсь, полководец Суворов говорил, что каждый солдат должен знать свой манёвр. Если объяснишь манёвр, я тебе тоже объясню: ерунду надумал — загораживать дороги.
— Не валяй дурака, а выполняй особое задание. Сказано: потом объясню.
— Слушаюсь. Но всё равно не по-товарищески.
Женя и сам понимал, что так будет не по-товарищески, но что-то мешало ему сказать правду. Может быть, не надеялся на Башкина? Ведь Толе ничего не стоило под каким-нибудь предлогом увильнуть, а то и на смех поднять. Пускай лучше думает, что начальник штаба свихнулся, хочет все дороги загородить жердями.
Скоро Башкин доложил, что особое задание выполнено. Стрельцов как раз с завода возвратился, коня не стал выпрягать, они сняли пустые бидоны, кинули на телегу топор и верёвку и поехали. В лесу пели птицы, в недалёкой бочажине охали и стонали лягухи, лёгкий ветерок качал на полянах травы.
— Грибы скоро начнутся, — сказал Женя. — Колосовики.
— Грибы — что, а вот на ночную рыбалку так и не сходили, — ответил Толя, и в голосе его явно прозвучал упрёк: из-за тебя, мол. Связался с этим молоком.
— Ужо сходим, — пообещал Женя. — Кончим бабкину огорожу и сходим.
— Чего? Какую огорожу?
— Ну, это… Сам понимаешь… вот слушай: было у неё три сына, дочка и хозяин. Всех на войне убили, один младший остался, ему двенадцать годов было. Как нам с тобой. Когда фашистов прогнали, он на быках поехал поле пахать. А там мина была противотанковая, — быков аж на куски… Вот и всё.
— А его? Сына?
— Его тоже. Бабка и живёт одна. Даже огорожу некому поставить.
— Ну и дурак!
— Кто?
— Ты, вот кто! Не мог сразу сказать, да? Думал, откажусь, да? Никакой ты не товарищ!
Обиженный, Толя соскочил с телеги и отвернулся. Женя остановил коня и подождал, пока Башкин немного остынет.
— Ну чего ты? Хочешь, чтобы на колени стал? Не стану. А прощения могу попросить. Доволен? Садись и показывай, где жердины рубил.
Толя засмеялся:
— Ладно. Если по правде, может, и отказался бы. Колхозный хлеб — одно, а бабка — другое.
Они положили жердины на телегу, стянули воз верёвкой и поволокли волоком.
Не простая работа — изгородь ставить! Хитрого, правда, ничего нет, однако попотеешь. Особенно трудно колья вбивать: земля засохла, колотишь-колотишь обухом — кол даже размочалится, а войдёт на вершок.
— Ффу-у! — вздохнул Женя, вытирая лоб подолом, рубахи. — Хоть бы бабка глазуньей угостила, я сегодня не евши.
Бабка Дарья будто услышала, появилась на огороде, всплеснула руками:
— Ах вы желанные! Ах мои милые! И как же вы надумали, касатики. Вот радость-то старой! Отбою от скотины нет, огород мой крайний…
Бабка не знала, за что взяться: то жердину волокёт, то перевясло станет крутить, а сил-то нету, запыхалась, закашлялась — отойти не может. Толя сначала посмеивался над бабкиной неумелостью, потом, видно, устыдился, говорит:
— Бабушка, мы сами сделаем, ты лучше командуй, где не так.
— Всё так, всё так, родимый. Больно хорошо. Чей же будешь? Стрельцова-то знаю, его теперь вся деревня знает, такой забочий. А тебя не видела.
— Я — Башкин.
— Анисима-лесника сынок? Ну как же, знаю Анисима. С моим Ванюшкой, царство ему небесное, одногодки. В одной землянке ютились, корку хлеба делили… Ах, голова моя беспамятная, покормить же вас надо. Сейчас, сейчас сгоношу. Я быстренько…
Бабка Дарья засеменила к ветхой, крытой соломой избушке в два оконца. Ребята с ещё большим усердием продолжали работу. Конь, оставленный на гуменниках, позвякивал уздечкой — щипал траву. Белые облака кучились на небе, и прохладные тени от них медленно двигались по пожням. Славный выдался денёк, и на душе у ребят было так же светло и радостно, как на их мирной земле, на которой давно запаханы все воронки и траншеи, так давно, что Толя с Женей и не видели их вовсе.
За обедом бабка Дарья опять воздавала хвалу работникам?
— Счастливые родители, у которых такие добрые детки, пошли им господь здоровья.
Ребята чувствовали себя неловко: на их долю так редко выпадала похвала.
Потом бабка, изобразив всеми морщинами лица таинственность, выволокла из-под лавки сундук с сокровищами. То был потемневший зелёный ящик с верёвочными ручками по бокам и с красным облупившимся кружком на крышке. А в ящике…
В ящике лежали четырёхгранные тронутые ржавчиной штыки, рубчатые рубашки гранат, алюминиевые грубо сделанные гребёнки для волос, коробочки из плексигласа, патронные гильзы, латунные пластины и всякая всячина.
— Огниво, — сказала бабка, взяв трубку с обгорелым веревочным обрывком. — Огонь вздувать. Железкой по камню ударишь, искра на трут попадёт, загорится, подставляй лучинку и раздувай. Так печки и растапливали.
— Жень, — сказал восхищённый Толя, — это же «катюша»! Солдаты носили — прикуривать.
— Так, так, — согласилась бабка. — Прикуривать. Заместо спичек. Берите, мои милые. Всё берите. От сыночка осталось. Он у меня умелец был. Гребёнки бабам дарил. Ить косы нечем было расчесать. «Катюши» эти самые. Ножики. Ложки клепал. Жить, считай, заново начинали…
Это была такая награда, о какой ребята и подумать не могли. С благоговейным молчанием тащили они ящик к подводе, аккуратно поставили на телегу. Женя подтянул чересседельник, взял вожжи в руки и, не садясь, пошёл рядом с телегой, словно вёз он не ящик с железками, а хрупкий драгоценный сосуд. Толя шёл с другого бока, придерживая ящик рукой. В молчании поднялись они на пригорок, и когда перед взором ребят открылась зеленеющая ширь полей, берёзовые рощицы, белые шиферные крыши деревень, проглядывающие сквозь тёмную листву садов, высокое небо с кучевыми облаками, Женя остановил коня и тихо сказал:
— Если бы его не убило, он стал бы трактористом и пахал это поле. И мы охраняли бы его хлеб. Давай отдадим ящик в школьный музей.
— Ага, — шёпотом произнёс Толя. — Пускай все смотрят.
— А ещё, — продолжал Женя, — портрет нарисовать. Картину такую во всю стену: он за плугом идёт и вдруг огонь… Кто от мины на поле погиб, это тоже солдат.
— Портрет не сделать, — вздохнул Толя. — Это теперь старых и малых снимают, а тогда карточек не было.
— Мало ли что! Можно по словам нарисовать. Я читал в книжке, как шпионов по словесному портрету ловят. Расскажут, какой нос, глаза, подбородок, уши — и готово. Похожих людей почти не бывает.
— А кто нарисует? Кабы художник был…
— А кто дядьку Арсения на «молнию» рисовал? Похожий получился.
— Тю! Нашёл художницу. Ведёркина малевала.
Женя ничего в ответ не сказал, тронул коня, и они опять пошли рядом с телегой…
Спустя несколько дней до ребят дошла удивительная новость. Принёс её Витька Демидов, патрульный шестого поста. Дед Никита с бабкой Дарьей задержали на ячменном поле доярок.
С наступлением жары правление колхоза разрешило косить молодые клевера для подкормки коров. Игнатовские доярки недолго думая проложили тележную дорогу к ферме через ячмень. Раз проехали, другой, а на третий их остановили дед Никита с бабкой Дарьей и велели поворачивать назад.
Витька рассказывал, как шумел дед на доярок.
— Что же вы, бесстыжие, вытворяете? Малая ребятня плакатов наставила, к совести взывает, а вы зажмуривши ездите?..
Тётя Шура, жена дяди Юры, — она агрономом в колхозе — потом, смеясь, говорила Жене:
— Жень, записал бы стариков в пионерский патруль.
— А почему они, тёть Шур, такие сознательные стали?
Тётя Шура только руками развела:
— А, Женечка! Не знаешь, где найдёшь, где потеряешь. — И добавила: — Добрые дела, выходит, не пропадают.
И совсем уж, как снег на голову, на Женю Стрельцова свалилась слава: о нём написала районная газета.
Газету мне Башкин притащил. Только я коня выпряг — бежит, газетой размахивает и орёт на всю улицу:
— Ура-а передовикам! Слава труженикам молочного фронта!
— Тебя собака укусила, что ли?
— Пляши, Стрелец! Не то жалобу напишу!
Я вытянул горластого Башку вожжами по спине, он сделал мне подножку, и я сунулся коню в ноги. Конь мотнул головой и фыркнул с обеих ноздрей прямо Тольке в лицо.
— Заступается за хозяина! — плевался сердито Башкин, вытираясь рукавом. — На, читай, знатный молокосборщик!
Я схватил газету.
«В Успенском сельсовете передовым молокосборщиком является пионер Женя Стрельцов. Когда кончились занятия в школе, он пришёл в сельсовет и сказал: «Хочу помогать родному колхозу». Бригадир выделил сознательному пионеру коня и бричку.
Каждое утро Женя Стрельцов объезжает деревни: Игнатовку, Бубново, Колесникове. За месяц он собрал и доставил на завод пять с половиной тонн молока».
Под заметкой стояла подпись председателя сельсовета Ведерникова.
За такую новость я позволил Башкину отвести коня в табун. Он ускакал, а я вошёл в избу и два раза перечитал заметку. Потом спрятал её в портфель, пообедал и… опять достал газету.
Никогда в жизни не видел свою фамилию, написанную печатными буквами. Она была такой непривычной, что казалась чужой. Если бы не назвали моё имя, подумал бы, что это про отца пишут или про дядю Юру.
Прочитав заметку, наверно, раз десять, я немножко привык к своей печатной фамилии, и тогда у меня появилось совсем нахальное желание: захотелось увидеть в газете свой портрет.
Когда товарищ Ведерников подарил плакат, на котором был мой отец, пастух-двухтысячник, я принёс его домой и приклеил на стенку. А через некоторое время туда же поместил и заметку из газеты, в которой хвалили мать за то, что она взялась выращивать две группы телят. Теперь настала моя очередь.
Я взял ножницы, аккуратно вырезал заметку и наклеил рядом. Получилось очень здорово. Председатель сельсовета правильно говорил, что все Стрельцовы станут ударниками. Пожалуйста, заходите и любуйтесь. В Кузьминках, это я точно знаю, ещё ни одной такой семьи нет, чтобы всех печатными буквами писали.
Глядел я, глядел на разукрашенную заметками стену, и вдруг пришла мне одна мысль. Сначала она была какая-то туманная, даже не совсем понял, о чём подумал. А потом мысль постепенно прояснилась. Собираю я, значит, молоко, дело нужное, и меня хвалят. Но патруль-то я бросил, за меня Башкин старался. Он, может, целую тонну колхозного хлеба за это время уберёг от потрав, но для товарища Ведерникова это игрушки, детская забава, и про Башкина он заметок в газету не подаёт. А это несправедливо.
Когда я пришёл к такому выводу, меня охватила лихорадка. Я начал строчить заметку. За грамматикой уж не следил, только бы скорее написать, чтобы мысль из головы не выскочила. Научен горьким опытом. За школьные сочинения мне больше «тройки» не ставят. Учительница говорит: «У тебя, Стрельцов, мысли вразброд, одна на ярмарку, другая с ярмарки. Не умеешь сосредоточиться». Может быть, и так, спорить не буду.
Исписал целых два листа, свернул и — в конверт. На велосипед вскочил и помчался в Успенское, на почту. Если сразу не довести дело до конца, потом что-нибудь отвлечёт, забудешь, и про Толю Башкина никто знать не будет.
Только опустил письмо в ящик, гляжу — председатель Совета идёт.
— Здравствуй, Стрельцов, — говорит он. — Я вон тебя через газету похвалил, старайся. Глядишь, премия нам с тобой отколется.
— Я стараюсь, товарищ Ведерников, — отвечаю ему. — Только без выходных плохо. Эксплуатация получается.
— Ха-ха, значит, я, по-твоему, эксплуататор? Чудак человек, это называется сезонная работа. Три месяца работаешь, девять на печке лежишь, тараканов давишь.
Весёлый человек, товарищ Ведерников! Раз смеётся, значит, план по молоку перестал «валиться». Но мне-то от этого не легче. Говорю:
— Тараканов давить мне не выходит, в школу надо ходить. А с вашим молоком даже на ночную рыбалку не выбраться.
— Из всякого положения, Стрельцов, есть выход. Один раз утром собирай, другой раз вечером. И рыбачь себе на здоровье.
— А можно?
— Отчего же нельзя? Предупреди народ, чтобы знали.
Всё складывается — лучше не придумаешь. Завтра утром за молоком не поеду, всю ночь и ещё полдня можно на реке торчать. Умный у нас председатель Совета!
Я оседлал велосипед и, насвистывая, покатил по улице. Что-то меня толкало и подзуживало проехать обязательно мимо школы. Можно бы низами, по тропинке, это гораздо короче, но меня понесло вдоль улицы. И чуть не наехал на Анну Васильевну. Директор школы обходила с плотниками школу и показывала, где и что ремонтировать.
— Женя, постой! — окликнула Анна Васильевна.
«Не было печали… Сейчас что-нибудь поручит».
Она отпустила плотников и спрашивает:
— Ну, так ты вышел на работу, Стрельцов?
Я сразу понял, что она про патруль говорит, и покраснел как рак.
— Ничего, бывает. Зайди в пионерскую комнату, погляди. Ребята дневник оформляют, неудобно всё-таки без начальника штаба.
Мне, конечно, интересно было узнать, чего такого ребята написали в дневнике, и я уже собрался прислонить велосипед и войти в калитку, но вдруг увидел в окне Таньку Ведерникову. Она глядела на меня и улыбалась. Если бы она не улыбалась, я, может, и зашёл бы. Но мне показалось, что неспроста она так сияет, а слышала, как Анна Васильевна подшутила надо мной, и вот ехидничает.
— У меня конь не распряжён, на придворке стоит, — придумал я отговорку. — В следующий раз зайду, Анна Васильевна. До свидания.
И закрутил педали, только пыль из-под колёс. «Ну погоди, Ведёркина, посмеёшься! Прочитаешь мою заметку в газете — подожмёшь губки. Я так расписал Тольку Башкина, что позавидуете».
Грозил я Таньке-зазнайке, а радости отчего-то не испытывал. Даже, наоборот, скучно стало. Если правду говорил Башкин, то именно она, Танька, заступилась за меня и не позволила снять с начальника штаба. Может, и сейчас она не ехидничала, а рада была, что наконец-то я появился на горизонте. И если по справедливости, то надо было в заметку и Таньку Ведерникову вписать. Да и другие ребята чего-то делали. А я одного приятеля расхвалил. Хоть назад возвращайся и обратно письмо забирай. А как его из ящика заберёшь?
Совсем ненормальный стал. Совесть какая-то появилась. Раньше не было, а теперь точит, как червяк. Наверно, потому, что мою фамилию печатными буквами написали.
Вот что наделал председатель сельсовета своей заметкой.
Пута или путы — верёвка для спутывания ног скота при пастьбе.
Толока́ — работа миром (сообща) для кого-нибудь.