Ангелы уходят не прощаясь - читать онлайн бесплатно полную версию книги . Страница 1
Я уйду в неясный день,Там в долине плачет птица.Может, это — коростель?Может, это только снится?Или ночью, в час глухойЯ уйду, забыв потери,И оставлю за собойСтарый дом и скрипы двери.Этот скрип — вздох обо мне —Ничего уже не значит,Засмеется дочь во сне,Под подушкой крестик пряча.Только должен я уйтиВ час любой, в пургу и слякоть,Будут грозы на пути,Будет в ивах ветер плакатьИли это коростельВсе зовет меня в дорогу?Я уйду в неясный день,Чтоб найти себя и Бога.Кстати, домов в деревне много? Ты что, глухой? Домов, говорю, много?Писатель открыл глаза. Солнечный зайчик, веселый посланник ласкового сентябрьского утра, озорничая, пробежал по стене сверху вниз, однако хозяин однокомнатной квартиры в девятиэтажной «высотке», только хмуро хмыкнул, давая этим понять, что от нового дня он ничего хорошего не ждет. Более того, не считая себя прозорливцем, писатель мог с точностью до минуты сказать, как сложится его сегодняшнее бытие. Вот сейчас он будет лежать в постели где-то с полчаса, мучаясь угрызениями совести. Дело в том, что вчера им самим в очередной раз было дано честное-пречестное слово, что с завтрашнего дня, то бишь, с сегодняшнего дня он начнет новую жизнь. «Новая жизнь», как понятие включало в себя следующее: писатель должен встать в шесть утра, сделать зарядку, принять холодный душ, затем отказавшись наконец-то от кофе, выпить полезного зеленого чаю, до обеда написать статью про Ирак и Буша, чтобы ему пусто было, затем наконец-то начать работать над новой книгой, забыв при этом про магазин напротив дома, где продается коньяк в стограммовых бутылках, а также водка в емкости большей ровно в два с половиной раза. Вечером обязательно прогулка по лесу, затем чтение хороших книг, благо их список уже давно составлен. И, возвращаясь домой, обязательно набраться столько силы духа, чтобы не зайти в тот же магазин напротив, забыв о чудном крымском портвейне, который там продается… Что еще? Впрочем, это не важно, ибо сегодня зарядку он сделать, похоже, не сможет. Нет, это вовсе не слабость, а элементарное здравомыслие: вчерашний портвейн был крепок, а его сердце, увы, не железное. И сегодня оно должно отдохнуть. Разве вот что кофе… в последний раз, чтобы лучше про Буша написать…Внезапно раздался звонок. Кому, интересно, неймется в такую рань? — Простите, вас Иркутск беспокоит. — Кто? — Иркутск.— Интересно, что я сделал плохого целому городу?
— Понимаем, что разбудили. А у нас уже скоро полдень. Алло, вы слышите?
— Слышу. А кто, собственно, говорит?
— Борис Николаевич.
— Только не говорите, что вы — Ельцин.
— Да нет, я Чернов. Помните, написал вам по поводу вашей книги?
— Теперь вспоминаю. Слушаю вас, Борис Николаевич.
— Я еще приглашал приехать к нам, на Байкал. Вы сказали, что таких денег не соберете, чтобы доехать.
— Точно. Будете смеяться, но сейчас я в соседнюю Тульскую область выбраться не могу, и все по той же причине.
— Еще как понимаю: сами так живем. Ну, так вот: мы вас ждем. Все уже решено, слава Богу.
— Не понял.
— Вы к нам летите. Сегодня в три часа дня. По-вашему в десять.
— Борис Николаевич, простите, но у меня на календаре не первое апреля, а четырнадцатое сентября.
— Слушайте внимательно: из Жуковского в три часа летит грузовой Ан-12. Летит к нам на авиазавод. В самолете три пассажирских места, одно забронировано для вас…
Сначала писатель решил сказать старосте одного из иркутских храмов все, что он думает о его затее, но так взволновано и радостно звучал голос Бориса Николаевича, сообщавшего как бы между прочим, что завтра у него, писателя, встреча с читателями в местной библиотеке, послезавтра поездка на Байкал, а на после-после завтра запланировано знакомство с Бурят-Монголией… Он слушал и думал: «Если я сейчас соглашаюсь, то выпить кофе уже точно не успеваю. Наконец-то хоть раз, но сдержу слово». И ответил коротко: «Ждите, вылетаю».* * *
Это были удивительные десять часов полета. Писатель словно возвращался в детство. Только тогда он мог часами смотреть, как за окном вагона мелькают деревья, озерки, поля, города. Вот и сейчас, во время полета, ему не лень было все десять часов, не отрываясь, глазеть в иллюминатор, где под крылом самолета лежала Россия. Все было по-настоящему и одновременно уменьшено, как по мановению палочки волшебницы-феи. Полноводные реки превращались в тоненькие серебряные нити, огромные города занимали места не более гнезда какой-нибудь пичуги, а маленькие просто казались божьими коровками, ползущими по зелени листа. Все последние месяцы он жил с таким чувством, будто у него, прежде крылатого, кто-то взял и украл крылья. А ведь, кажется, еще Блок говорил когда-то: «Главное — не терять крыльев». И, кто знает, может быть оттого и было так муторно у него на душе, оттого рвалась душа не в небо, а к рюмке, что без крыльев до неба не долетишь? И пусть сейчас он и не вернул их, но зато смог вспомнить, благодаря этому допотопному старенькому Ан-12, что значит — летать…А потом были счастливые несколько дней. Теплые встречи, незабываемые впечатления. Дни летели, как часы, часы мчались, как минуты. Возвращаться домой не хотелось, но, как говорили древние: «Dukum est telum necessitas», — «жестокая стрела — необходимость»: все хорошее когда-нибудь заканчивается. Семья Черновых устроила писателю роскошные проводы, он со всеми простился, собрался в дорогу — и не полетел: как оказалось, добрый знакомый Ан-12 летел обратно в Москву только тогда, когда в наличии имелся груз. В тот день его не оказалось, как, впрочем, не оказалось и на следующий день. Писатель не на шутку разволновался: так можно было остаться и без работы. Глядя на его дергание, Борис Николаевич спросил:— Вы действительно хотите улететь? Смотрите, а то вы нам понравились. Оставайтесь.
— Нет уж, теперь вы к нам.
— Хорошо. Тогда поехали.
— Куда?
— К нашему святителю. Иннокентию Иркутскому.
Что ж, подумал писатель, к Иннокентию, так к Иннокентию. Он был согласен на все, лишь бы остаться примерным человеком и вовремя прилететь домой. И, следуя примеру древних римлян «Nihil contemnit esuriens» — «Голодный ничем не пренебрегает», отправился вместе с Борисом Николаевичем в главный храм Иркутска.В храме было малолюдно. Чернов делал все обстоятельно и спокойно: купил два акафиста святителю, свечи. Они встали у раки с мощами святителю и начали молиться. Точнее, молитвы вслух читал Борис Николаевич, а писатель вслушивался в смысл слов, время от времени осеняя себя крестным знамением. Когда они закончили, Чернов сказал:— Все, завтра вы летите.
Сказал так буднично и просто, что писатель даже немного возмутился внутри: «Откуда такая самоуверенность?» Но, как ни странно, Борис Николаевич оказался прав: утром им позвонили и незнакомый женский голос сообщил: «Самолет вас ждет». Если Чернов воспринял известие, как должное, то писатель хмыкнул про себя: «Случайность».Вот и долгожданный Ан-12. Самолет стоял на взлетной полосе, и пока его заправляли, какой-то человек в форме летчика, стоя чуть поодаль, растерянно чесал затылок.— Что-то случилось, командир? — догадываясь, с кем он имеет дело, спросил писатель.
— А то нет? Двадцать лет летаю, а такого еще не было.
— Не понял…
— Так и я не пойму, с какой кстати в Москву лечу с ящиком гвоздей…
Писатель торжественно улыбнулся:— Ну, положим, вы не только ящик гвоздей везете, а еще более ценный груз…
Уже заранее предвкушая десять часов счастья, он занял место у иллюминатора. Его попутчиком оказался словоохотливый мужчина, назвавшийся Владимиром. Владимир был дядей недавно погибшего в авиакатастрофе известного тележурналиста, но о племяннике говорил мало. В основном о многокилометровых крестных ходах по России, в которых участвовал. Писатель слушал с интересом, не переставая смотреть вниз. Туда, где не встречу с могучим Енисеем, несли свои воды красавицы Ангара и Бирюса. Мерно гудели моторы, что-то рассказывал Владимир. Поднялся радист и подошел к какому-то щитку с приборами. Долго смотрел на них, затем с досадой стукнул кулаком по панели: «Опять радар не работает!» Писатель, оторвавшись от эпического пейзажа, посмотрел внимательнее на летчика. Нос у него был подозрительно красный. Писатель вспомнил, как его друг, офицер Саша Фролов однажды рассказывал полушутя, полусерьезно, что в грузовой военной авиации работают люди, которые с Бахусом на ты. Писатель еще раз посмотрел в иллюминатор, но увидел уже не эпически красивый пейзаж, а только крохотную, с муравья, тень от самолета. Их самолета, в котором находился еще более крохотный он. И почему-то мгновенно представилось, как у старика Ана, отказывает сначала один мотор, потом другой. И вот он, замерев на секунду, камнем падает вниз. Жуткий до мерзости страх вполз в сердце писателя. Ему казалось, что вот-вот и наступит та самая тишина, когда останавливаются моторы. В памяти, из самых ее глубин, всплыли строки песни, слышанные в далеком детстве: «Однажды в полете, однажды в полете, однажды в полете мотор отказал. И надо бы кричать, не вышел полет…»Кстати, а почему им не выдали парашютов? Писатель обернулся к Владимиру, который мирно спал, выронив на пол книгу. Счастливый! Страх стал просто невыносимым. И впервые за многие месяцы, а может быть, даже годы, из самого нутра писателя вырвалось: «Господи, помилуй!» Никогда еще он не молился так горячо. Молился шепотом, боясь разбудить спящего, боясь выглядеть смешным в глазах экипажа, но молился, по-прежнему с замирание сердца ожидая тишины, которая сейчас наступит. «Господи помилуй!», «Господи помилуй!» — так прошли полчаса, час. Страх не исчезал, писатель понимал, что если так будет продолжаться и впредь, то до Жуковского долетит, если долетит, конечно, просто сумасшедший человек. А до Жуковского было еще восемь часов лета.Продолжая молиться, он поднял книгу, прочитал заглавие: «Красная пасха». Или «Пасха красная»? Писатель с трудом вникал в происходящее. Оптина пустынь. Какие-то монахи… Но постепенно разум стал вникать в суть написанного. Стало интересно. Он уже и ранее слышал о том, что на Пасху 1993 года в Оптиной пустыни убили двух послушников и иеромонаха. Убийцей оказался сатанист. Сам писатель был в Оптиной за два года до этого и, кто знает, может он видел убиенных мучеников или даже говорил с ними. Страница, другая, третья, и — о чудо! — страх стал таять. Так тает кусочек льда на теплой ладони, превращаясь в маленькую лужицу. Так исчезает, испаряясь, обычно в небе — последний след вчерашнего ненастья. Книга заканчивалась, осталось посмотреть фотографии. Самолет, качнув крылом, пошел на посадку… На писателя смотрело аскетически худое и строгое лицо иеромонаха Василия, одного из убиенных мучеников. Смущенные руки спрятаны за мантией на груди. А глаза… Где-то он видел эти глаза… Было в них что-то не здешнее, не земное, словно отец Василий прозревал какие-то иные миры. Писатель вздрогнул. Он вспомнил — и это лицо, и тот летний день, когда калужские друзья-журналисты впервые привезли его в Оптину. Пустынь тогда еще стояла вся в лесах. После многолетнего забвения восстанавливались храмы, кельи. Тогда писатель только начинал свои пешие походы по Руси. В тот год он решил пройти пешком от Оптиной до Мещеры. Кто-то из монастырского руководства благословил его осмотреть и пустынь, и скит с кельей преподобного Амвросия. А в сопровождающие ему дали высокого стройного монаха, оказавшегося и прекрасным гидом. Напоследок писатель не удержался и похвастался, мол, иду пешком по России, шестьсот верст — не шутка. Монах тогда впервые улыбнулся. Он перекрестил писателя и сказал: «Ангела хранителя вам в дорогу!» С тех пор было пройдено не шестьсот, а несколько тысяч километров, но вот что странно: никаких серьезных неприятностей в дороге с писателем не происходило, будто и действительно его сопровождал Ангел-хранитель, оберегая от лихих людей, злого зверя, болезней и ненастий… А он тогда даже не спросил имени монаха. Значит, через два года именно его, иеромонаха Василия, — а это был он, тот человек, от которого впервые в жизни писатель услышит: «Ангела-хранителя вам в дорогу!», — настигнет безжалостное лезвие ножа… И, получается, что все эти годы, за него, грешного просил перед Богом не просто монах, а мученик… Вот и сегодня он спас его. И то, что это было именно спасение — сомнений у писателя не было.С трапа самолета на подмосковную землю спустился уже совсем другой человек, по крайней мере, писателю в это очень хотелось верить. Он уже с досадой вспоминал о длинной череде пустых дней, потраченных на сочинение бестолковых статей, на вино, созерцание потолка и декларирование грустных хокку:В поле тихо.Бабочка летает.Бабочка уснула.Все песни спел сверчок,Одна скорлупаШелестит на ветру.Сверчком был он — опустошенный, пресыщенный, усталый, одинокий. «Нет, я еще докажу, что не шелестящая на ветру скорлупа и уснувшая бабочка — это не про меня» — думал писатель, приближаясь к родной многоэтажке. Что ж, главное, как он будет доказывать, на данный момент было вопросом второстепенным. А вот и знакомый магазин. Ноги, словно сами по себе, замедлили шаг. Такой перелет… Он устал… Надо бы отметить… Правда, неплохо бы свечку поставить Николаю Угоднику. Пожалуй, завтра.— Давно вы у нас не были, — приветливо улыбнулась продавец. — Вам как обычно?
— Мне? Не знаю… Нет… А пожалуй… Да!
…Только на следующее утро писатель удосужился включить автоответчик. Женщина, словно смущаясь разговаривать не с живым человеком, а с записанным на пленку голосом, пролепетала: «Читатели Энска помнят встречу с вами и были бы рады встретиться еще раз, в любое удобное для вас время».Писатель, вспомнив с какими мучениями он добирался до Энска, как реализовал всего пять книг, даже не окупив дорогу туда и обратно, прослушав сообщение, произнес: «Ждать вы будете долго, ребята». Затем он выпил какую-то горькую бурду, именовавшуюся зеленым чаем и отправился на работу. Спускаясь по лестнице, увидел, что в почтовом ящике лежало письмо. Странно, но письмо, судя по обратному адресу, было из… Энска, от настоятельницы местного монастыря матушки Евфалии. Настоятельница Свято-Троицкой обители в представлении писателя была героическим человеком. Всего с двумя послушницами она поднимала из руин некогда знаменитый монастырь, связанный с родом Милославских, находивших здесь вечное упокоение. Когда писатель два года назад ходил с матушкой подле разрушенных надгробий, смотрел на печальные остовы монастырских врат, видел, как из единственного полуразвалившегося храма выносили тонны мусора, он недоверчиво качал головой, слушая монахиню, не сомневающуюся в том, что обитель вскоре встанет из руин.— Ой ли? Вы мечтатель, почище Ленина.
— Нашли с кем сравнить! Я не мечтатель. Господь нам помогает, потому и верю, что сдюжим.
И вот матушка пишет, что храм восстановлен, в нем идут службы. Восстановлены и ворота. В одной, правой от въезда башенке они сделали маленькую, но очень уютную келью. Было бы славно, если бы вы к нам приехали, пожили, сколько Бог даст. Вы же говорили, что в городе жизнь суетная и порой трудно урвать минутку, чтобы поработать над новой книгой. Вот у нас и поработаете.Писатель вспомнил, какой чудесный вид открывается из монастыря на Энска, стоящий на высоком берегу Волчицы, прихотливо несущей свои чистые воды среди полей и дубрав серединной России. Вспомнил, как славно поют цикады длинными летними вечерами, как чудесно пахнет маттиола в крошечном монастырском садике, вспомнил — и вздохнул. Он действительно за последние полгода не написал ни строчки новой книги, а там… Нет, нет, все это слишком нереально. Надо будет написать и поблагодарить и матушку, и директора библиотеки. Хорошие они люди, но… И он отложил письмо в сторону.Разумеется, ни завтра, ни на следующей неделе он им не ответил, как и не сходил в церковь, чтобы поставить свечку Николаю Угоднику.* * *
Много лет назад кто-то из остряков впервые сравнил человеческую жизнь с зеброй. Белая полоса, черная, затем опять белая. Но спроси кто нашего писателя о его жизни, он бы ответил, что она у него ни белая, ни черная, а какая-то серая. Вроде ничего плохого нет, но и хорошего тоже. Так, середина, только не золотая, а какая-то тусклая и блеклая, как серое осеннее небо. Иркутская поездка, Байкал, казались теперь далеким чудесным сном, страх, охвативший его в самолете — минутной, а потому вполне простительной слабостью. Только сушеный омуль, лежащий в холодильнике, напоминал ему о том, что это был вовсе не сон.А затем все начало стремительно меняться. Все началось в день города. Писатель славно посидел в парке с друзьями. Ближе к полночи он решили встретиться еще раз: согласно новой моде, дни города заканчивались роскошным фейерверком, посмотреть на который собиралось все местное население от мала до велика. А пока оставалось время до фейерверка, прогуливался в толпе гуляющих, останавливаясь то у одного, то у другого аттракциона. Неожиданно его глаза встретились с глазами очень скромно одетого молодого человека.— Здравствуйте! — сказал юноша и назвал писателя по имени-отчеству.
— Добрый день!
— С праздником вас.
— И вас также.
— Вы, наверное, не поняли меня, — смутился юноша, — я не о дне города.
— Вот как? А о чем же?
— Сегодня Воздвиженье Креста Господня.
— А-а, — протянул писатель. Ему стало досадно и неловко. Такой большой праздник, надо бы сходить в храм. И свечку… надо бы…
— Спасибо. И вас поздравляю с, — но он уже говорил в пустоту. Незнакомец исчез также неожиданно, как и появился.
«Ну и ладно», — думал писатель, — «в следующий раз не пропущу. Какой у нас следующий большой праздник? Покров? Вот на него и схожу в церковь».Успокоившись, он пошел дальше вдоль торговых рядов и аттракционов. Его внимание привлекла кричащая, кого-то подбадривающая толпа. Он пошел на шум и увидел, как в доброй старой забаве сошлись с десяток мужчин и парней, перетягивавшие канат. Силы команд были равны, а потому середина каната, помеченная красным бантом, оставалась неподвижной. Какой-то паренек подбежал к одной из команд и стал тоже тянуть канат. Азарт передался и писателю, добавим сюда врожденное чувство справедливости, которое заставило его присоединиться к противоположной команде. Он схватился за свободный кусок каната, уперся что есть силы ногой в землю и крикнул: «Поднажмем, ребятушки!»Что произошло дальше, писатель так и не понял. В районе колена что-то щелкнуло. Так валится под косой старый высохший камыш. Взмах, хруст, и вот узе камыш, еще вчера гордо качавший своей головкой, лежит на земле. Писатель рухнул на землю. Вокруг засмеялись. Кто-то крикнул: «Слабоват, дядя!» Мотнув с досады головой, писатель поднялся. Под чашечкой ныло, но он стоял нормально. «Наверное, оступился», — подумал он, но еще раз ухватиться за канат не успел, — его команда проиграла.Покинув ристалище, писатель решил немного посидеть. Увидев на возвышении скамью, направился к ней. Наступил на правую ногу — и опять: щелк! — и он, как подкошенный, вновь валится на землю. Какие тут фейерверки: боль была жуткая. Он поймал свободное такси. «В больницу, пожалуйста!» Привычно занес ногу, чтобы сесть в машину — и вновь с криком упал вниз, умудряясь со всего маха удариться виском о дверь автомобиля. От боли, беспомощности, обиды у него навернулись слезы.Врач, осмотревший его, был лаконичен:— Связки порваны, батенька.
— Что же делать?
— Беречь ногу. Я бы посоветовал ходить с палочкой. Тяжести не носить. Стараться не делать упор на больную ногу.
— А как долго это будет продолжаться?
— Увы, обнадежить не могу. Полгода, год, а у кого и до конца жизни. — У врача было явно хорошее настроение.
В последующие два дня писатель успел упасть раз десять. В лифте, на работе, в магазине, на автобусной остановке, дома в ванной. И, всякий раз, кряхтя и пытаясь с четырех конечностей встать на две, он подбадривал себя: «Ничего, ничего, значит, Господь не оставляет». Но если писатель искренне верил в то, что говорил, то мог быть просто счастлив: еще через день, переходя железную дорогу и, пытаясь поберечь больную правую ногу, он встал на рельс левой. Неожиданно ступня «поехала» и… Все тот же врач встретил его как родного:— Что-то вы зачастили к нам, батенька!
— Мне не до шуток, доктор. Посмотрите — нога.
— Эк ее раздуло. Здесь больно? А здесь? Пошевелите. Рентген для подстраховки сделаете, но думаю, перелома нет. Растяжение. Сегодня вечером — обязательно держите ногу в холоде. Хорошо бы палочку. Опирайтесь на другую ногу…
— Вы издеваетесь?
— Простите, забыл. Какая-то черная полоса у вас, батенька.
— Я заметил, — поднимаясь, сухо ответил писатель.
Теперь у него появился весомый повод не идти в храм. Зато когда ему позвонили из одной московской оптовой базы и сказали, что ждут книг, он быстро встал на ноги, нашел машину и, даже не отпросясь с работы рванул в Москву. Писатель никогда не пристегивался ремнем безопасности, но перед постом ГАИ или как оно теперь называется, он последовал совету водителя, и пристегнулся. А потом… наверное, просто забыл отстегнуться… Виной ли тому мокрая осенняя дорога, неопытность водителя, но машина, как необъезженный жеребец, рванула в сторону. Навстречу — это писатель четко видел, будто наблюдая происходящее в кино, мчалась машина. Господи! До встречи лоб в лоб оставалось с полсотни метров. Но водитель «джипа», старикашка в куртке цвета «хаки» повернулся к своему соседу, и о чем-то с ним спокойно говорил. «Ну, посмотри, посмотри на дорогу, гад!» — мысленно про себя проорал писатель. Бесполезно. Джип на скорости сто двадцать километров в час таранит «шестерку», чей багажник доверху набит книгами. Дальнейшее писатель помнил смутно. Удар. Он летит куда-то. Жуткая боль в спине…Что он говорил раньше? Фантосмогория? Нет, то были семечки. А вот это была фантосмогория. Они с шофером кое-как выползли из машины. Водитель, целый и невредимый, стал биться в истерике: оказалось, на машину он копил всю жизнь и купил ее месяц назад. Мимо, не останавливаясь, мчались автомобили. Боль не уходила. Только сейчас писатель понял, как хорошо, что он случайно забыл отстегнуться. Иначе, шансов у нег не было.В конце концов, они нашли попутку — доехали до больницы. Больше всего писатель боялся, что его примет тот самый доктор. К счастью, это был молодой парень, говоривший уверенно и веско: