— Здесь малины, ешь не хочу! Да открой ты глаза!
— Первый признак старости — сентиментальность. Стареем, батя.
— Что? А, домов… До войны мать говорила, больше двухсот было. Сейчас, конечно, меньше. Но с полсотни, думаю, будет.
— Постой здесь, сынок. Ничего не понимаю. У сада, кажется, кто-то есть… Пойду узнаю, что к чему.
— Успеется, успеется. Говорила тебе, вчера нужно было ехать. Люди не дураки, разнюхали. Рви быстрее.
— За шиповником? Правильно, полезная ягода. Моему врач велел пить. А вы рвите, ягод всем хватит.
— Не за шиповником я, — осипшим, глухим голосом произнес он. — Хотел сыну родные места показать, приехали, а здесь будто сроду людей не было.
— В гости, значит? — Рассмеялась женщина. — Да тут уж поди пять лет ни одной души нет. Кто помер, кто в город уехал… Постой, а ты, чей будешь? Я ведь здешняя сама, а тебя не признаю. И она впервые с начала разговора оставила шиповник в покое.
— Да это Кузьминичны сын, — вступил в разговор ее муж. — Как она сама — то?
— В восемьдесят седьмом схоронили.
— Ну, ничего, пожила, дай Бог каждому, — супруги повернувшись к кусту, принялись опять за работу. И только женщина из-за плеча бросила напоследок: — Никого не осталось. Была деревня, а вроде как и не было вовсе. Зато шиповник здесь славный.
— Па, ты чего? Никого ведь нет, поехали обратно. Может, к футболу успеем, — и для верности посигналил.
— Сейчас, сынок, сейчас, как-то угодливо, будто виновен в чем-то, ответил он. — Ты выйди, разомнись.
— Иду, иду.
— Дома расскажем — обсмеются, — весело тараторил он. — Ехали к тете Поле, а приехали в поле. Ха-ха. Но ты особо не расстраивайся, мы из этих гостинцев дома пир устроим, так что все в порядке. Бензина только жалко, правда, — и не дождавшись ответа, сделал еще одну попытку вовлечь отца в разговор:
— А как эта деревня называется? Название чудное, забываю все. И вдруг осекся, увидев, как по лицу отца, внезапно посеревшем, текли слезы.
— Пап, ты чего это? Я же не хотел… Я же не думал… Прости.
— Ничего, Стасик, я не обижаюсь. Это я… Это моя…
— Кибень… Кибень называется.
— Подпишите, пожалуйста.
— С удовольствием. Скажите, кому?
— Наташе.
— Какое у вас красивое имя.
— Это не мне. Одной девушке. Ей нравятся ваши книги.
— Спасибо. А вам, нравятся? — подписывая, спросил писатель.
— Еще не читала.
— Ну, а как вам вечер? — странно, но слегка пьяный от успеха писатель, которому люди уже сказали столько теплых слов, очень хотел услышать похвалу и от этой особы.
— Нормально, — спокойно ответила она, — вот только…
— Говорите, не стесняйтесь!
— Да я не из застенчивых, просто не знаю, нужно ли это вам…
— Не совсем понял вас, — слукавил писатель.
— Может, вы только похвалы слушать любите?
— Почему только похвалы? Критика — это тоже… хорошо.
— Вы и впрямь так считаете?
— Да, соврал писатель.
— Наташка сказала бы: «Не верю!»
— Станиславский тоже, — стал раздражаться писатель, чувствуя, что незнакомка видит его насквозь. Ему действительно не нравилась критика, более того, он ее терпеть не мог. Впрочем, герой вечера нашел в себе силы улыбнуться:
— Услышать из уст такой красивой женщины…
— Не продолжайте! — резко отозвалась та, — вы не должны говорить банальностей. Никогда.
— Это еще почему?
— Разочаруете таких, как Наташа. А мне бы этого не хотелось.
— Хорошо, я пошла, — спокойно ответила женщина, взяла книгу и вышла, провожаемая растерянным взглядом писателя.
— Не обращайте на нее внимание, — это подошла Надежда Михайловна, по всей видимости слышавшая разговор писателя с женщиной, — москвичи они все такие — с гонором.
— А что, она москвичка?
— Кто же еще. Все свободные дома у нас поскупали.
— Так сейчас, почитай, не лето, что ей в конце октября в Энске делать? — продолжал спрашивать писатель.
— Дочка у нее больная, — вмешалась в разговор другой библиотекарь, Татьяна Ивановна, — они от меня через три дома живут. Кто-то говорил, что у девочки с легкими что-то, ей чистый воздух нужен. А его у нас, слава Богу, сколько хочешь. Вот они здесь и поселились. Говорят еще, что у них…
— Слушайте, народ, — перебила всех вошедшая в читальный зал заместитель надежды Михайловны Ольга, — у нас уже все готово. Все скворчит и пышет.
— Арсений Васильевич, вы посидите, пообщайтесь, а потом вас проводят в монастырь.