Я, конечно, догадывалась, что в новогоднюю ночь меня ничего хорошего не ждет. Тут и догадываться нечего — всё очевидно. Аля с Сергеем улетят в Прагу, родители поедут в горы. А я — как предполагали родные, останусь дома и буду отмечать праздник с «любимым». Да-да, я до сих пор не призналась им, что (больше) никакого любимого у меня нет.
Было ли это с моей стороны проявлением малодушия? По правде, я в то время просто была слишком подавлена. Если бы я во всем призналась, родители прихватили бы меня с собой, тогда как мне совсем не хотелось никуда ехать. Я уверила себя, что прекрасно проведу эту ночь дома.
Но когда накануне все разъехались и я пробыла двое суток одна в пустой квартире, то осознала — я ошибалась. Навалилась невероятная тоска, я пыталась себя чем-нибудь занять, но всё валилось из рук. 31 декабря тоска усилилась и к вечеру достигла предела. Я стала размышлять, как же дошла до такой жизни — в двадцать три года встречать Новый год в полном одиночестве? Неужели моя жизнь идет под откос? От этих мыслей дико захотелось "выйти в свет" — хоть куда-нибудь, только бы не сидеть в четырех стенах.
Я собрала волосы в узел, напялила на себя что попало и отправилась на работу. Ну как — на работу. Конечно, факультет был наглухо закрыт и проникнуть внутрь не представлялось возможным. Я просто присела на лавку и смотрела на окна кафедры. Почему мне так грустно?
Погода стояла просто волшебная — тихо, безветренно. Снег красиво мерцал от мигающих разноцветных огней, откуда-то доносились рождественские мелодии, группы веселых людей сновали туда-сюда… Какая-то влюбленная парочка остановилась перед входом в ЗАГС, и парень вдруг опустился на одно колено, вытащил коробочку и протянул ее девушке. Она, радостно вскрикнув, кинулась в его объятия.
Почему всё это так невыносимо? Я сходила в ближайший магазин, купила бутылку шампанского, попросила совершенно незнакомых людей это шампанское открыть и только потом вернулась назад. Парочка уже ушла. Я стала пить шампанское, и вдруг пошел снег. Снежинки завораживающе кружились в воздухе и медленно опускались в стаканчик.
И мне вдруг стало так себя жалко! Наверное, я совсем, совсем никчемная. После того как бутылка была изрядно опустошена, в стаканчик стали капать мои слезы. И это странно — ведь, как известно, когда мне плохо, я не рыдаю, а смеюсь. Не успела я об этом подумать, как меня окликнули.
— Вика? Что ты здесь делаешь… в такое время?
Этого еще не хватало! А он-то что здесь делает?
Я быстро утерла слезы — не хватало в очередной раз опозориться! — и вежливо ответила:
— Денис Сергеевич, вас это не касается. Идите, куда шли.
— Вика… — он присел рядом со мной на лавку и попытался рассмотреть мое лицо. — Ты — что? Плачешь?
Я подскочила и закричала:
— Вы что, русского языка не понимаете? Оставьте меня в покое!
Потом резко повернулась, решив убежать, но поскользнулась и упала в снег. Шапка тут же съехала набок, волосы растрепались — выглядела я, наверное, как чучело. Морозов бросился меня поднимать, я упиралась и отмахивалась, но он оказался сильнее — обнял меня за талию и рывком поставил на ноги:
— Ну хватит, хватит, успокойся!
И тут — вместо того, чтобы продолжить спасаться бегством, — я вдруг прислонилась к его плечу и зарыдала — так громко и отчаянно, как не рыдала с самого раннего детства.
Боже, какой ужас! Неужели я пала так низко, что готова плакать на плече человека, который меня ни во что не ставит? Подумав об этом, я попыталась отстраниться, но он не отпускал. Всхлипывая, я начала бормотать:
— Отпустите меня… Я пойду.
— Куда пойдешь — искать приключений? Кажется, ты снова набралась. Пошли ко мне.
Он взял меня за руку и привел к себе домой. Наверное, я должна была отчаянно сопротивляться и задать вопрос — что происходит? Ведь сейчас праздник и Денис Сергеевич явно куда-то шел — не собирается же теперь отмечать Новый год со мной?
Но мне было так плохо, голова от шампанского кружилась, ноги не держали, язык заплетался, и я почему-то не решилась — или не захотела — что-то спрашивать, а позволила напоить себя чаем и уложить спать. Очень странно, но я так крепко заснула, что даже не слышала звуков петард и салюта. Проснувшись, увидела, что Морозов спит на другом краю кровати — в джинсах и майке, слегка укрывшись пледом. Свое одеяло он любезно предоставил мне.
Который час? Очень хотелось пить. Я тихо поднялась, прошла на кухню, выпила воды и зачем-то заглянула в холодильник. Мда, нормальной еды у Морозова не водилось даже на Новый год. Посмотрев на часы — три утра — я стала размышлять, чем бы заняться, и решила что-нибудь почитать. Конечно, комната с кодовым замком оказалась закрытой, но вдруг есть что-то интересное в открытом доступе? Пройдя по коридору, я обнаружила еще одну комнату — видимо, это был рабочий кабинет Морозова. Я включила настольную лампу на столе и огляделась. Помещение было завалено бумагами. Точнее, — рукописями. Ну и дела! Он и вправду сначала всё пишет от руки?
Я присела за стол и стала рассматривать бумаги. Что это? Прочитав несколько листов, поняла — Денис Сергеевич пишет (или писал?) книгу. В голове вдруг всплыли его слова о писательском труде.
Роман был о человеке, который всю жизнь стремился к одиночеству — до того момента, пока оно не стало неизбежным. Когда этот человек потерял семью, он переосмыслил свои взгляды, но было уже поздно. Писал ли Морозов о себе? Он говорил мне, что потерял родителей, но что с ними произошло, я не знала. А у героя в его книге родители погибли в новогоднюю ночь — их сбил пьяный водитель. С тех пор этот человек не отмечал Новый год, а январь был для него месяцем траура — в это время он носил только черное. В глобальном смысле вся книга была об опыте преодоления смерти — но это было так талантливо написано, что я не могла оторваться, и лицо не высыхало от слез. Почему-то все мои проблемы, переживания сразу показались такими мелкими, незначительными! В конце я уже не сомневалась, над каким сонетом так долго бился Денис Сергеевич — над тридцатым:
Когда на суд безмолвных, тайных дум
Я вызываю голоса былого, —
Утраты все приходят мне на ум,
И старой болью я болею снова.
Веду я счет потерянному мной
И ужасаюсь вновь потере каждой,
И вновь плачу я дорогой ценой
За то, за что платил уже однажды!
Но прошлое я нахожу в тебе
И все готов простить своей судьбе.
Так и оказалось. Я нашла несколько десятков вариантов перевода этого сонета — подстрочник он сделал хорошо, но сложить всё в стихи никак не получалось. И вдруг я взяла ручку и написала свой вариант, оставив его на столе. А потом заметила, что наступил рассвет.
Я снова вернулась в спальню, легла на кровать и стала рассматривать Дениса Сергеевича. В ту ночь я впервые увидела его с новой стороны. Оказалось — он не был поверхностным человеком. Но означало ли это, что, думая о нем плохо, я была ПОЛНОСТЬЮ не права?
Не знаю, почему, — внезапно мне захотелось прикоснуться к Морозову. Поддавшись минутному импульсу, я протянула руку и провела пальцами по его щеке.
Денис Сергеевич слегка пошевелился, но не проснулся, а потом вдруг тоже протянул руку и притянул меня к себе. Сердце мое бешено забилось, — как тогда, на свадьбе, — и снова вспыхнул тот страшный огонь — только теперь он был в сто раз сильнее. Что происходит? Я даже думать об этом боялась. Первый раз все эти симптомы могли оказаться случайностью, но второй…
Из книг и фильмов давно известно — это очень опасные симптомы. Настолько опасные, что я должна была немедленно оттолкнуть этого человека и бежать, куда глаза глядят, а вместо этого я еще сильнее прижалась к нему. И тут Морозов открыл глаза. Несколько секунд мы, не мигая, смотрели друг на друга, а потом он испуганно вскочил с кровати.
— Вика, что… Который час? Я думаю, тебе пора уезжать.
Конечно, мне была пора уезжать. Точнее — улепетывать оттуда, пытаясь навсегда забыть об опасных симптомах. Но я открыла рот и ответила:
— Нет.
— Нет?
— Нет. Еще очень рано, и я хочу спать. Когда высплюсь, приготовлю поесть. И только потом уеду, — завернувшись в одеяло, я отвернулась от Морозова.
Наверное, от такой наглости он впал в ступор, потому что ничего мне не ответил. Сосредоточиться на сне после всего пережитого, конечно, было сложно, но я постаралась.
Когда я проснулась — в полдень — Денис Сергеевич сидел рядом со мной в кресле. Он был одет во все черное и держал в руках лист с моим переводом.
— Ты заходила в мой кабинет? — это было скорее утверждение, чем вопрос.
— Да.
— Что-то еще там читала, кроме переводов?
— Нет.
— Вика, честно!
Но у меня не хватило смелости признаться.
— Нет, больше ничего, честно.
По-моему, Морозов выдохнул с облегчением.
— Ну что ж, — он помахал листом, — а это у тебя вообще-то неплохо получилось.
— Я знаю, — скромно ответила я и добавила, — если вы дадите мне другие подстрочники, я еще лучше смогу.
Он покачал головой:
— Серьезно? Хочешь, чтобы мы закончили это вместе?
Я кивнула.
— Вика, можешь обижаться, но я не вполне уверен в твоей надежности, ведь еще недавно ты говорила совсем другое. Нужно закончить работу к середине февраля, ты уверена, что хочешь это сделать? Уверена, что не подведешь меня?
Я снова кивнула:
— Уверена, Денис Сергеевич.
Кажется, именно так я подписала себе смертный приговор.
___________________________
* Сонет № 30 приводится в переложении Маршака.