Рассказчик. Что делать-то, Глумов?
Глумов. Что и прежде - годить, да еще в большую меру годить пора настала. А завтра - в квартал, на чашку чая.
Рассказчик. Устал я, Глумов.
Глумов. Что?
Рассказчик. Устал, говорю.
Глумов. Устал? А я, думаешь, не устал? Ничего, брат. Ничего... (Зовет.) Кшепшицюльский!
Кшепшицюльский возвращается.
А в чем идти? Во фраке? В сюртуке?
Рассказчик. А что делать заставят? Плясать русскую или петь "Вниз по матушке по Волге..."? Я ведь не пою.
Глумов. Может, просто поставят штоф водки и скажут: "Пейте, благонамеренные люди!"
Кшепшицюльский. Вудка буде непременно. Петь вас, може, и не заставят...
Рассказчик. А что заставят?
Кшепшицюльский (наслаждаясь паузой). Философский разговор заведут.
Глумов. Философический?
Кшепшицюльский. Философический. А после, може, и танцевать прикажут, бо у Ивана Тимофеевича дочка есть... от то слична девица! Мысли испытывать будут. (Выпивает рюмку водки.) Дзякую бардзо. (Идет, останавливается.) Приглашение такого лица вам большую честь делает... До видзення... (Ушел.)
Пауза.
Глумов. А ведь Иван Тимофеевич нас в полицейские дипломаты прочит...
Рассказчик. А может, как чадолюбивый отец, хочет одному из нас предложить руку и сердце своей дочери?
Глумов. А что? Ежели смотреть на этот брак с точки зрения самосохранения...
Рассказчик. Глумов! Голубчик! Ты что?! Ты что?!
Глумов. Ну, а ежели он места сыщиков предлагать будет?
Рассказчик. Но почему же ты это думаешь?
Глумов. Я не думаю, а во-первых, предусматривать никогда не лишнее. И, во-вторых, Кшепшицюльский на днях жаловался: непрочен, говорит, я.
Рассказчик (решительно). Воля твоя, а я в таком случае притворюсь больным!
Глумов. И это не резон, потому что век больным быть нельзя. Не поверят, доктора освидетельствовать пришлют - хуже будет. Слушай! Говори ты мне решительно: ежели он нас поодиночке будет склонять, ты как ответишь?
Рассказчик. Глумов, голубчик, не будем об этом говорить!
Глумов. Нет, брат, надо внутренне к этой чашке чая подготовиться... С мыслями собраться сообразно желаемого результата.
Рассказчик. На чашку чая... в квартал...
Глумов. Мысли испытывать будут... Ох!
Затемнение
КАРТИНА ТРЕТЬЯ
Рассказчик (в зал). Мы почти не спали и думали только о предстоящем визите к Ивану Тимофеевичу, долго и тревожно беседовали об чашке чая... Наконец настал этот вечер, и мы отправились в квартал, где были приняты самим Иваном Тимофеевичем.
Гостиная в доме Ивана Тимофеевича. Званый вечер в
разгаре. Полицейские в форме браво отплясывают с дамами
кадриль. Иван Тимофеевич вводит Глумова и Рассказчика.
Танцующие удаляются. Из залы слышатся звуки кадрили.
Иван Тимофеевич. Проходите, господа, милости просим. Мы уж тут давненько веселимся... Музыка, танцы и все такое прочее... Прошу садиться, господа.
Глумов и Рассказчик усаживаются. В гостиную заглядывает
Кшепшицюльский.
Притвори-ка, братец, дверь с той стороны! Мы же тут не танцуем! Постой! Вели там на стол накрывать! Балычка! Сижка копченого! Белорыбицу-то, белорыбицу-то вели нарезать! А мы пока здесь просидим, подождем...
Кшепшицюльский исчезает, прикрыв за собой дверь.
Ни днем, ни ночью минуты покою нет никогда! Сравните теперича, как прежде квартальный жил и как он нынче живет! Прежде одна у нас и была болячка пожары! А нынче! (Подходит к двери, приоткрывает.)
Там, прилепившись к щелке, подслушивает Кшепшицюльский.
Старается! Водки не забудь! (Плотно прикрыл дверь.)
Пауза.
Да. Так о чем я говорил?
Глумов. Трудновато вам!
Иван Тимофеевич. Да... Вы мне скажите: знаете ли вы, например, что такое внутренняя политика? Ну?
Приятели в растерянности молчат.