Проехав еще немного, мы остановились у ворот одной не особенно большой избы, крытой тесом.
- Вот мы и дома. Слезай, парень!
Прыгать с Гнедка мне показалось страшно: он был выше нашего Игреньки. Хозяин, заметив мою заминку, подзадорил меня:
- Боишься? А Спирька не побоялся бы.
Мне стало обидно. Я перекинул ногу через круп Гнедого и стал съезжать с его широкой, гладкой спины. Спрыгнул и обрадовался, что устоял на ногах, не упал, не осрамился перед хозяином.
18. ХОЗЯЙСКИЙ ХЛЕВ
Сняв уздечку с Гнедка и пустив его в крытый соломой ригон, хозяин повел меня в избу. Переступив порог, он весело сказал:
- Вот мой помощничек. Прошу любить и жаловать... Раздевайся, орел!
Я снял сермягу и вместе со своим узелком положил ее в задний угол, на ту часть лавки, которая примыкала к самой двери и называлась коником. Вперед не пошел, присел там.
- Да ты не робей! Чего сидишь там, в углу-то? Проходи вперед! Скоро ужинать будем, - подбодрил меня хозяин.
Я пересел поближе к столу.
- Матвей сказывал, вроде Степаном звать-то тебя?.. - спросил меня сидевший возле печи старик с белой бородой. - Так-так... Значит, Степаном... Хорошо.
Я сразу догадался, что это отец Матвея, и все поглядывал на него. "Ведь это с ним ездил Матвей по бревна-то к Сухому Логу, где Илья Муромец лес покорежил", - думал я.
За столом сидела конопатая, растрепанная женщина, держа на руках ребенка, жевала хлеб и жвачку совала пальцами ему в рот.
- Дай-ка дочку-то подержать, жена, - попросил ее Матвей.
Она подала ему девочку и, зевая, встала из-за стола. На меня она смотрела чужими, безразличными глазами. Даже ни о чем не спросила.
У печи гремела заслонкой и орудовала ухватом высокая, худая старуха. Она тоже была не очень-то ласкова со мной, но, глянув на меня в первый раз, сказала:
- Баской 1-то какой! Как Спирька наш. (1 Баской - красивый.)
Когда стали садиться ужинать, в избу вбежал парнишка и кинулся к Матвею:
- Дядя Матя, ты кого же это привез-то?
- А вот погляди, - кивнул на меня Матвей. - Чем не товарищ тебе?
- Садись, внучек, поешь, - пропела старуха, тронув Спирькины вихры.
Но он будто и не слышал.
- Дядя Матя, а я сегодня Алешку Кукушонка побил, - захлебываясь, говорил Спирька. - Он толкнул меня в лужу, а я как дал ему!..
- Хвастунишка ты, Спирька. Алешке-то тринадцатый год идет. Он больших парней не боится, а тебя и подавно.
- А я побил его!.. Не веришь? Спроси у ребят! - стоял на своем Спирька, поглядывая на меня.
Ему, видно, хотелось передо мной побахвалиться: вот-де я какой, никого не боюсь.
Спирька скоро убежал домой. Я допивал третий стакан чаю, налегая на шаньги, жирно помазанные маслом.
Когда все встали из-за стола, хозяин сказал:
- Ешь ты, парень, хорошо - должно быть, хорошо и работать будешь.
Хозяева стали собираться спать. Матвей бросил мне старый, рваный полушубок и сказал:
- Стели на конике и ложись спать.
Разувшись, я лег на разостланный полушубок и укрылся своей сермягой. Уснул после дороги сразу.
Утром хозяин разбудил меня еще до солнышка, и мы пошли задавать лошадям корму. Кроме Гнедка, я увидел в пригоне еще буланую лошадь с черным хвостом и гривой. Мы принесли по охапке сена, разложили его в колоде и полили колодезной водой. Потом хозяин посыпал мокрое сено отрубями и перемешал длинной палкой. Лошади нетерпеливо тянулись мордами к колоде, но он добродушно их отгонял:
- Потерпите, слаще будет...
Выходя из пригона, он наставительно сказал:
- Следующий раз будешь замешивать сам. Запомнил как?
Я кивнул головой. Запоминать мне было нечего. Хотя и редко, но мешанину для Игреньки мы с братом делали.
На другое утро я пошел в пригон один. Натаскал в колоду сена, вылил на него четыре ведра воды из колодца и стал перемешивать, но колода приходилась мне по грудь - и переворачивать палкой сено было трудно, да и лошади не слушались, все время лезли мордами в колоду.
Намешав лошадям корму, я пошел было в избу, но на крылечко вышла Марфа - так звали жену Матвея - и послала меня поить коров. Тяжелая деревянная бадья опять несколько раз опускалась на дно колодца, и долговязый журавель тоскливо скрипел над головой.
Когда я вернулся в избу и сел пить чай, рубаха прилипала к потной спине и плечи немножко ныли...
У моего хозяина, кроме новой избы, стоявшей вдоль улицы, была еще старая, совсем покосившаяся, в которой никто не жил, а только хранились вещи.
Я прослышал, что в старой избе стоит корзина с книгами, оставленная младшим братом хозяина, Семеном, жившим больше в городе. В первое же воскресенье, когда все ушли в церковь, я забрался в старую избу, открыл корзину и стал перебирать книги.
Больше всего понравился мне "Песенник". Перелистывая страницы, я находил в нем знакомые песни: "Во саду ли в огороде...", "Ой, полна, полна коробушка...", "Ах вы, сени, мои сени...", "Ой, да ты калинушка...".
Многое в "Песеннике" я прочитал вслух, кое-что пробовал петь, но мне не терпелось посмотреть и другие книжки.
На самом дне корзины я увидел толстенную книгу, такую тяжелую, что ее пришлось вытаскивать двумя руками. На ней был выдавлен крест и золотыми буквами написано: "Библия". Мне даже стало страшновато. Бабушка рассказывала, что от библии один человек в Камышлове сошел с ума "зачитался".
С трепетом раскрыл я толстую книгу и медленно стал читать:
"...Авраам родил Исаака; Исаак родил Иакова; Иаков родил Иуду..." Я остановился. Оглянул пожелтевшую страницу и стал читать дальше: "...Азор родил Садока; Садок родил Ахима; Ахим родил Елиуда; Елиуд родил Елеазара; Елеазар родил Матфана; Матфан родил Иакова..." Я остановился снова, уставясь в окно, перед которым ходил белый петух.
"Как же может родить мужик мужика?" - подумалось мне. Читать дальше я не стал...