Артур
Это была сказка, которая не давала ему покоя больше года. О которой он мечтал, порой доводя себя до отчаяния. Анна, рядом с ним, обнаженная, счастливая, улыбающаяся довольной кошкой — и черные волосы разметались по подушке. И, шалея от ее запаха, вкуса, можно коснуться. Обнять. Прижать к себе.
Когда он говорил всем, кто только соглашался слушать, — или не мог убежать быстро, — что не понимает, почему Анна выставила его… Не то чтобы он лукавил. Очень-очень в глубине души он понимал — за что.
Конечно, конкретной причины, что подвигла Анну на дурацкий мятеж, на дурацкий развод, он не знал. И его бесило, что объясняться она не стала. Как и вести переговоры. Как будто он враг, которого надо просто уничтожить — и чем быстрее, тем лучше.
Но вот за что… Ему было до жути понятно.
За то, что свое личное чудо он стал воспринимать, как обыденность. Как данностью. За то, что он иногда в интервью — или в общении с фанатками — позволял себе вздохнуть в ответ на сочувственные замечания: ой, а что ж вы так рано дали себя охомутать? Были бы сейчас свободным и счастливым.
И он не обрывал, он позволял. Он получал от этого удовольствие.
Как же быстро он забыл всю поддержку и понимание на начальном этапе, когда Томбасов еще не был Томбасовым, и они, вчерашние выпускники, бились головой в разнообразнейшие двери. Закрытые наглухо.
«Ой, какие замечательные мальчики! Голоса — просто божественные. Нет, что вы, без спонсора никаких сольных проектов! Только на подпевки».
Ага. В третий ряд шестым составом. А в классическом варианте, за который так ратовала мама Левушки, платили… Гм-м… Еще меньше, чем за те самые подпевки. И вот «думайте сами, решайте сами». Парни хоть одинокие были. А у него уже Катя… И всегда всем довольная, улыбающаяся, подбадривающая, не унывающая Аня.
И сырный супчик… Если бы тогда он был с курицей… М-м-м. Когда оббегаешь весь город, а волка в тот период ноги молодые ой, как кормили, вернешься домой, в съемную квартирку на окраине, а супчик… Горячий. И есть. Никакой ресторан не мог сравниться с тем вкусом.
Аня… Как она смогла, находясь в декрете, живя на три копейки, закрепиться в театре Оперетты? Он никогда не задумывался. Но не то чтобы был доволен. Потому как жадные взгляды, обращенные к ней, он ловил четко.
А потом… понеслось. И слава Богу, что понеслось. Он смог дать своим девочкам именно то, что они заслуживали. Но… Принес деньги — а сам исчез из их жизни.
Он позволил Ане самой разбираться с домом, с дочерью. Втайне надеясь, что его птица певчая придет к нему и скажет:
— Слушай, я устала.
А он ей, эдаким вальяжно-понимающим барином, ответит:
— Да зачем тебе убиваться с работой. Вот наш дом. Что может быть лучше.
Дождался…
Самое интересное, как он ни страдал, как ни тосковал, но не позвонил ни разу для того, чтобы объясниться. Потребовать объяснений. Он смирился практически мгновенно. И до той волшебной ночи с Клеопатрой, когда царица сфинксов испугала его до того, в чем стыдно самому себе признаться… До того, как Олеся задала прямой вопрос: хочет ли он вернуть семью, а он, не задумываясь, ответил: «Да» — эта замечательная мысль не приходила ему в голову.
Почему, спрашивается?
Ай, да дурак просто.
Он прижал к себе жену, покрепче обнял. И уже погружаясь в сладкий сон, лениво проговорил:
— Ты в мюзикле нашем поешь, я договорился.
«Черт же сладит с бабой гневной!»
В голове у него билась и билась эта дурацкая фраза из какой-то замшелой классики. Билась так, словно собиралась проломить ему башку изнутри.
Аня. Его наваждение. Разгон от гурии до фурии… Сколько? Один вздох? Только непонятно — его или ее. Она мгновенно леденеет — и становится еще прекраснее. Глаза загораются… И все. Финита.
Вот почему она даже поскандалить с ним не желает? Только «Вон!»
Это ужасное: «Вон из моего дома».
Без объяснений, без объявления войны. И ты несешься по знакомым улицам, ничего толком не видя вокруг и просто не понимаешь — а как? Как дальше. Разве может все остаться по-прежнему теперь, после того как он слова ощутил, что значит — быть счастливым. Как это — дышать рядом с ней. Разве можно…
Он влетел в знакомый ресторанчик, и только в тепле сообразил, куда его ноги принесли.
В «Последнюю струну», оплот и надежду голодных студентов.
Сколько с ним всего связано. В «Струне» они с парнями не только первый гонорар получили…
Кстати, зря Олеся на счет «Мурки» иронизировала. Вот приходилось. Практически как девственности лишаться. Здесь им еще и какой-то еды с собой домой выдали. Он вообще себя в тот вечер считал королем мира. И денег на бутылку молдавского красного хватило. Они сидели на крошечной кухне их съемной хрущевки, почему-то на полу. Смеялись как сумасшедшие, но беззвучно, потому что Катя спала отвратительно. И надо было ее не разбудить. И не был людей их счастливее.
А сейчас… За клавишами очередной студент, у микрофона — девочка, курс так второй. Поет из репертуара Долиной. Неплохо, но ничего особенного. Глаз не задерживается.
— Водки, — подошел Артур к стойке.
Бармен посмотрел на него вопросительно. Не узнал. И бармен новый, и Артур тут не был лет пять. А вот кое-кто из студентов узнал, видно — зашептались, на него кивая.
— Водки штоф. И огурца соленого, — уточнил заказ Артур.
Бармен понимающе улыбнулся.
Почему Аня взбеленилась? Почему за все это время он не вытряс из нее ответы? Почему ушел сейчас? Сплошные вопросы. И как-то на дне штофа ответов не видать. А жаль. Ему бы сейчас очень пригодились ответы.
Дверь в «Струну» открылась, когда Артур усаживался за столик в глубине зала. Задуло морозом по ногам, он раскашлялся, схватился за горло и обнаружил, что мохерового шарфа на нем нет. Катиного шарфа. Почему-то от этого стало совсем тоскливо. Так тоскливо, что он даже не обратил внимания на кого-то, подошедшего к его столику.
Начхать. Не дает он сегодня автографов.
— Ваш Москва есть небольшой город, — сказал с ужасным акцентом некто, без приглашения усаживаясь за столик Артура.
В первый момент Артур подумал, что ему померещилось. Бонни как там его. За каким-то чертом притащенный Олесей с выражением лица — так надо. Можно подумать, они сами не в состоянии залудить этих самых мушкетеров, если Томбасову втараканилось. Что шоу, что мюзикл — невелика разница.
А вот кстати, зачем Томбасову вся эта свистопляска? Да еще и в столь короткое время? Да настолько внезапно? Ну, ладно, в спешном порядке натягивать на себя косоворотки и петь под дождем в Вологде. Там олигарх изволил подраться. С бывшим Олеси. Кстати, ту бы морду любой из квартета отходил с превеликим удовольствием.
Но с какого перепугу любовь к мюзиклам обуяла великого и ужасного сейчас?
Между тем итальянец подтянул к себе поближе русскую водку, кивнул бармену — тот мгновенно выставил перед иностранцем рюмку. И не обращая внимания на возмущенный взгляд Артура — мало ему Аниных выходок, так еще и итальянец грабит! — опрокинул в себя рюмку, вполне по-русски занюхал рукавом белого толстого свитера с оленями.
Артур аж подскочил. И перетянул к себе поближе тарелку с настолько тоненько порезанным огурцом, словно это был какой-то иноземный неприличной дорогой и с риском для жизни добываемый овощ.
Артур выпил — надо поторопиться, пока ему совсем не допомогли. И пригорюнился. Теперь уже окончательно. Осталось только пригласить в ресторан кошку Олеси — пусть загрызет.
— Вы не показаться мне унылым, — заметил итальянец, который где-то вполне себе научился русскому. — А сейчас… Нет, Арчи, вы же мушкетер, браво. Не надо уныло… унывать, si.
Артур посмотрел на носатую наглую рожу с нескрываемым раздражением. Опрокинул в себя рюмку и, чтобы внести окончательную ясность в дружбу народов, сказал:
— Да пошел ты, — и добавил по-итальянски, непристойно и выразительно. Все, как хотел его иностранный друг.
— Уныло! — покачал головой макаронник и набулькал себе еще водки. — Драйв нет. Огонь нет.
— Если бы не Олеся, так бы и дал тебе в морду, — пробормотал Артур. — Чтоб не лез, куда не зовут.
— Драка? О, веселый драка есть хорошо! — усмехнулся макаронник и набулькал водки Артуру тоже. — Лучше, чем тоска. Тебя есть выгнать bella donna?
— Не твое дело, — хмуро отбрехался Артур и пригубил рюмку.
— Неправильно ты, дядь Федор, водку пьешь, — с интонациями кота Матроскина сказал итальянец и бахнул вторую. Бодренько. По-русски.
У Артура случился когнитивный диссонанс. Или дежа вю. Все это было как во сне, дурацком и местами кошмарном сне. Вот бы сейчас Аня разбудила его поцелуем, и оказалось бы, что он ничего не успел ей сказать…
А итальянец закусил кусочком огурца, откинулся на спинку стула и посмотрел на Артура, словно на интересную букашку. Нестерпимо захотелось дать ему в рожу. Наглую и неприлично довольную. А этот мерзавец еще и замурлыкал мелодию из «Мушкетеров» и задумчиво поводил в воздухе рукой, словно что-то обрисовывая.
— Слушай, свали, а? По-человечески тебя прошу.
— Но. Мне есть скучно. Мадонна с подруга писать сценарий, Кей делать бизнес, на улица мороз, на кастинг прийти ужасный артист. Я есть ненавидеть кастинг! Я хотеть видеть твой Анна завтра. Анна прийти?
— Не прийти, — буркнул Артур. — Анна…
Он осекся, поймав себя на том, что почти готов выложить этому чертову итальяшке всю свою грустную историю.
— Анна тебя выгнать с постель? Беллисима!
— С чего?.. — Артур недоуменно заглянул в пустую рюмку, поморщился и потянулся к штофу.
Итальянец его опередил. Налил всклянь и заговрщицким шепотом пояснил:
— Твой пуловер обратный… изнанка, да. И след тут, — он пальцем показал на Артурову шею. Без шарфа. — Анна… о, Анна! Страсть! Огонь! Миледи Винтер! Она кричать? Или она есть снежный принцесс?
— Снежная королева, — машинально поправил Артур. — Она не кричала. Она сказала «вон».
— И ты уйти? — итальянец посмотрел на него с жалостью.
— А ты бы подрался? С женщиной?
— О нет. Я бы… — он мечтательно улыбнулся. — Когда bella donna в начало жарко целуй, а потом говорить «вон», нельзя уйти. Надо просить прощений. Хорошо просить. Она быть ругать, сильно ругать, бить тарелка и морда, а потом простить и любить. Горячо любить.
— Все-то ты знаешь, — вздохнул Артур, явственно представив себе это «бить тарелка и морда, а потом простить и любить».
Почему-то у них с Аней тарелки никогда не бились. И по морде она ему никогда не давала. Может и правда зря. И ушел он зря.
— Я видеть здравый мысль в твой глаза. Пей.
В рюмку, которую Артур так и держал в руке, снова набулькали. И он послушался. А потом закусил невесть откуда взявшимся бутербродом с селедкой на черном хлебе. С лучком. Фирменным блюдом «Последней струны».
— Тебя тоже выгоняли, Бонни? — спросил Артур. Как-то вот хотелось не быть одиноким в этой беде. — Ты вообще женат?
— О да. Мадонна выгонять меня. Я быть дурак, большой дурак. Во-от такой дурак! — он с довольной лыбой развел руки в стороны и пошевелил пальцами. — Но я любить Мадонна. Я петь для нее. Мадонна любит, когда я петь для нее. Твоя Анна тоже любит.
— Вот просто взял и спел? — завис Артур.
Странно. Почему-то мысль спеть для Ани не приходила ему в голову. Дурацкую. Во-от настолько дурацкую. Как будто, приходя к ней, он переставал быть певцом, а становился… Ду-ра-ком. Капризной эгоистичной сволочью.
— Вы русский есть странный человек. Вы петь, когда пьян. Но не петь для свой bella donna. Твоя Анна есть артист. Она понимать толк в музыка и страсть. А ты говорить — снежный королева, снежный королева. Она есть замерз. Потому что ты есть дурак. Пей еще. И рассказывай.
Сам Бонни тоже последовал своему совету. И под остаток штофа с селедочными бутербродами Артур сам не понял, как выложил ему все. Подчистую. И как еще в школе отбил самую красивую девчонку класса у лучшего друга Левы, и они как-то умудрились из-за этого не поругаться насмерть. И как сначала пробовали петь впятером, с Аней, и у них что-то даже где-то получалось, но Аня залетела — и все, пока не родила, больше петь не могла, что-то там с гормональным фоном. И как пробивались квартетом, уже с новым басом, Сергеем, и помогал им тогда еще молодой, нахрапистый и не так катастрофически богатый Томбасов. Аня же сразу после декрета устроилась в Оперетту, и Артур ее ужасно ревновал. Просто ужасно!..
— Она же такая красивая! Моя Анечка! Самая… эх…
— Дурак ты, — кивал Бонни, наливал ему еще и велел продолжать.
Пока не дошли до самого последнего косяка. Предложения роли в мюзикле.
— И сразу сказать — вон?
— И трусы на голову, — печально покивал Артур.
— Вы хорошо репетировать. Страсть, скандал! Va bene!
— И что мне теперь делать? Вот ты говоришь, спой ей… Как? Пойти в ее театр?
— Зачем театр? Балкон! В театр все петь. Под балкон — только ты.
— Так… пятый этаж же! Зима! Бонни, ты чокнутый.
— Si. Мадонна говорить так же. За это она меня любить сильно. Она говорить «больной ублюдок» и смеяться, и плакать, и любить меня. Это есть vera passione. Vera arte. Настоящий искусство!
— Высокая страсть, — внезапно Артуру стало смешно. — Да. Я спою для нее! Бонни, ты настоящий друг!
— Va bene! Dai amico!
— В смысле, сейчас идем? — все еще смеясь, переспросил Артур и поднялся, не дожидаясь ответа. — Идем! Ты со мной?
— Да! Я не бросить друг в трудный день! Мы сделать шоу для Анна. Так. Нам надо… гитара и усилитель, — перешел на английский Бонни. — Я видел парней в переходе. У них есть.
Шоу. О да. Шоу они сделали. Артур словно смотрел со стороны, как они вдвоем, прихватив недопитый второй штоф, целенаправленно шли к переходу под «Тверской». На трех языках объясняли трем юным панкам, что им до зарезу нужны их инструменты вместе с установкой и колонками. К «до зарезу» была прибавлена вся наличность, которая нашлась у него и у Бонни. Тысячи две или три баксов, кажется.
Панки впечатлились, согласились дать свои бесценные инструменты взаймы, но только в комплекте с самими панками. Бонни обрадованно заявил, что лишних музыкантов в шоу не бывает, и пусть тогда уж они и сыграют. На закономерный вопрос «что играем» Бонни подумал-подумал и выдал:
— «Есть в графском парке старый пруд, там лилии…» — причем даже в родной тональности. — Знаете?
— Обижаешь, мужик! Классика же!
— Что-то не похожи вы на классику. — Артур подозрительно оглядел пирсингованные брови гитариста и его оранжевую челку.
— Чой-та? Третий курс консы! Классическая гитара! — гордо заявил тот.
Артур заржал. Вот же кино! Конса, родненькая! А-а… У-у-у…
— Мужик, ты ж нажратый в зюзю. Как ты петь будешь?
— Как-как. Каком кверху, — не менее гордо ответил Артур фирменной фразочкой Пал Федорыча.
В общем, пока шли к дому Артура… то есть теперь — дому Ани, Артур как-то по умолчанию оставил квартиру ей и Кате — нашли полсотни общих знакомых, обругали нового директора ЦМШ. Оказывается, парни его застали в последнем классе. Побратались, короче. Хотя Артура парни не узнали, а он и не стал палить контору.
А вот перед домом…
В пять пар рук бодро установили колонки на детской площадке, прямо под окнами. Расчехлили инструменты, развернули ударную мини-установку. Подключили к переносному аккумулятору. Выдали Артуру и Бонни по микрофону, и…
«Есть в графском парке старый пруд, — разнеслось по засыпающим дворам между Лесной и Тверской-Ямской, — там лилии, там лилии цветут!»