А тут мне подвернулось слетать в штаб армии. На По-2.
Я любил эту безобидную керосинку — сама, можно сказать, летала, только не мешай. И снижаться позволяла, как ни одна другая машина, и притыкаться, если надо, на любом пятачке. Золотой был «ероплан».
На обратном пути из штаба армии пришло мне в голову: если уклониться градусов на тридцать вправо, то, не слишком увеличивая общую дальность полета, вполне можно выскочить на Жужу...
Зачем? Ну-у, так, поглядеть... Врешь! Глядеть там не на что. Себя показать хочешь. Допустим — себя. Так что?! Ничего...
Жужа оказалась еще меньше, чем представлялась по карте. Одна улица. Полуразрушенная церковь. Школа. Административное здание... Крыши тесовые, черные... Оконца крошечные. Словом, чего говорить, — сплошная северная унылость, усугубленная диким запустением. А улица широкая. Проспект. Снизился. Прошел метрах на десяти, разглядел — ровная улица, столбов нет и проводов нет.
Ну и что? Ничего. При необходимости вполне можно приземлиться. Поглядел на часы. Время позволяет.
Проверил остаток горючего... А ветер? Отличный ветер: дымок точно вдоль улицы тянет... не сильно. Сел. Двигатель, понятно, не выключал. Прибежали мальчишки.
— Жужа?
— Жужа!
— Кто доктор? Где?
— В район уехала, за лекарствами. Муж: — здесь. — И предложили с охотой скликать мужа.
— Военные на санитарной машине приезжали? — спросил я. — Титаренко, полковник, был? (Все это я придумал по ходу дела.)
— Не было! — хором ответили ребята.
— Спасибо, ребята! Полечу искать дальше. Счастливо!
И улетел.
На сорокаминутное мое опоздание никто в полку не обратил никакого внимания: По-2! Ветром могло сдуть...
А я, как нетрудно догадаться, помалкивал и про себя радовался — с неопределенностью покончено!
Жужа — та самая. У Гали — муж. Вопросов никаких нет и быть не может.
Но тут я ошибся.
Дней через пять из штаба воздушной армии поступила в полк телефонограмма. «Самовольное отклонение от маршрута, посадку на улицу в Жуже оцениваю пятью сутками ареста. Получите подробное объяснение у Абазы...» И подпись — начальник штаба...
Я шел к Носову, не ожидая ничего худого, но стоило только взглянуть на командира, чтобы понять, — держись, Колька...
Носов выразительно прочитал мне телефонограмму и велел:
— Объясняй.
Конечно, можно было и соврать: отклонился, мол, засомневался, какая деревенька. Присел для уточнения ориентировки «методом опроса местных жителей». Но... не решился: у Носова был совершенно фантастический нюх на малейшую брехню. И вранья он не переносил.
— Виноват, — сказал я, поморгал, потупился и тихо-тихо: — Любовь...
— Этого не хватало! — вздохнул не без притворства Носов. — Ступай, Ромео, отсиживай и имей в виду — бо-о-ольшие неприятности у тебя еще будут от этой, от любви... при твоих-то замашках. Иди.
Впервые на охоту я попал по чистой случайности. Приятель отца предложил: «Хочешь поглядеть, как зайчишек стреляют?» И я из чистого любопытства согласился.
Отец не возражал. Мать — тоже: охота происходит на свежем воздухе, а свежий воздух ребенку — первая необходимость, к тому же заяц не тигр, так что опасности никакой... Получив родительское благословение, я очутился в зимнем пригородном лесу. Единственный мальчишка среди шести взрослых.
Прежде всего запомнился лес — холодный, кружевной, с седыми стрельчатыми ресницами. И сорочий гам запомнился. И цепочки заячьих следов. Мне объяснили: если отпечатки лап идут одна-одна-две, это заяц...
Взрослые были разные. Трое городских, хорошо одетых, в высоких мягких валенках, в пушистых шапках, с красивыми ружьями и сумками, трое деревенских, одетых хуже, с небогатыми ружьями, но с собаками. Мне, конечно, ружья не предложили, велели держаться рядом с отцовским приятелем, присматриваться, под выстрелы не лезть и вообще... не мешать...
Делать было нечего, пришлось подчиниться.
Городские охотники разошлись по каким-то «местам», а деревенские отправились сначала вдоль дороги, потом по краю поля и скрылись из глаз. Скоро сквозь лес покатился собачий лай: тихо, громче, опять тише и снова громче... На опушку, где мы притаились у старой почерневшей, подъеденной понизу копешки, заяц вылетел, словно очумевший. Он был маленьким, почти белым, с жалкими, прижатыми к спине ушами.
Тут я взглянул на отцовского приятеля и... испугался: был человек как человек, ну, толстый, красномордый, если по правде говорить — не красавец, а тут... по-лягушачьи приоткрытый рот, затуманенные незрячие глаза и мелко-мелко вздрагивающие пухлые руки... Я даже не сразу сообразил, что преобразило моего благодетеля — не со страху же так изменился человек, ведь правильно мать говорила: заяц — не тигр.
Просто человеку не терпелось выстрелить... попасть... убить...
Он и выстрелил, и попал, и убил...
Нет, я не особенно жалел зайчишку. Понимал — всякое мясо, что попадает на наш стол, сначала пасется на траве, мычит или блеет... Словом, с убийством ради поддержания жизни, раз уж так заведено, я мирился, но покрасневший подле подстреленного зайца снег произвел все-таки неприятное впечатление.
В тот день были убиты и другие зайцы.
К вечеру я ужасно замерз. Меня трясло от холода, зубы выколачивали чечетку, и темная изба, наполненная кислой вонью и густым теплом, показалась великим счастьем. Взрослые суетились, хвастались, звенели посудой. Меня сморило, и я заснул прежде, чем подоспело время отведать зайчатины.
Охота не понравилась. Большие хлопоты, большой шум, ничтожные результаты. Это — раз. И два: долго вспоминалось лицо толстого человека, искаженное неодолимым желанием убить.
(Слава богу, на войне я был истребителем, летал в одиночку, без экипажа. И никто не видел моего лица, когда я нажимал на гашетки. И я сам не видел.)
С той охоты в качестве трофея я привез заячью лапу. Дал деревенский охотник, сказав — на счастье, чтобы фартило... Потом я в кино видел: заграничный боксер таскал точно такую лапку. Для непобедимости. Но лапа не помогала. А я так и не узнал — помогает или нет: Наташка выклянчила. Сказала... пудриться!
Во второй раз я попал на охоту под занавес моей летной службы. Пригласили... Отказаться не было причин. В самом деле, не скажешь ведь: да был я один раз в детстве и не понравилось... Смешно.
Мы долго ехали на вездеходе. Нам предстояло добыть лося... Вскоре я постиг суть этой охоты. Из леса по хорошо наторенной тропке должен был выйти лось. Полуручного зверя долго подкармливали, и теперь он просто не мог не выйти: его научили двигаться этой дорогой, прямиком к кормушке. Итак, лось должен был выйти на охотника. И хозяин, естественно, до л ясен завалить сохатого из своего замечательного именного, дарственного «зауера» три кольца.
Не постиг я, однако, другого: мне, не охотнику, совершенно случайному, стороннему человеку, вся эта примитивная механика раскрылась через каких-нибудь полчаса. Как же мог не понимать ее охотник, ради которого устраивался весь спектакль?
«Странно, — думал я, — не понимать он не может, но, если понимает, какой ему интерес стрелять в ручную скотину? Это же все равно, что охотиться на корову».
И тут я поглядел на самого. Он стоял прямо и прочно — пожилой, грузный, уверенный в себе человек.
В лесу затрещало.
Я видел, как мгновенно он ожил, проворно вскинув ружье, как он изготовился и напрягся. Я глянул ему в лицо и, словно жизнь не минула, увидел отцовского приятеля на той жалкой заячьей охоте — точь-в-точь такой же приоткрытый рот и засохшая в уголках губ слюна, такие же глаза без мысли... И этот дрожал от нетерпения — убить!..
А по тропе, едва касаясь земли, медленно-медленно плыл, грудью раздвигая ветки, приближался к нам лось. Он был не очень крупный, будто литой, словно струящийся в солнечном неровном освещении.