Что это? В противоречие разбитному беспечному мотивчику в голоске девочки звучала еле заметная тревожная настойчивость, иногда всплескивающая почти отчаянием... Она не может знать!
- Налил кой-чего,
Сразу встрепенулся...
- тревожная настойчивость в дрожащем голосе нарастала: чего она добивается?!
- Тутти!! Долго еще это будет продолжаться? Из какой подворотни сей репертуар?
- А это у Платона спроси. Это он пел. - Задиристый тон не оставлял сомнения в том, что Тутти, сама не подозревая, испытывала сейчас большое облегчение, и это облегчение было вызвано именно резким замечанием, с которым слишком промедлил Сережа. - И плохого тут ничего нет.
- Если бы было, ты бы от него этого не услышала. Однако слушать и петь, юная леди, таки вещи разные.
- Ему можно, а мне нельзя?
- Именно так. Платон - взрослый мужчина и офицер, ему очень многое можно говорить такого, что тебе никак нельзя. Ты - девочка и должна петь про пастушку с кошечкой или Мари-Мадлен, которая не выйдет замуж ни за принца, ни за короля. Это, mon ange, только большевики полагают, что женщине позволено все то же, что и мужчине.
- Я так не полагаю. - Тутти насупилась. - Просто мне скучно без Платона. Когда он появится? - Тутти словно спешила упрочить свое спокойствие новым Сережиным ответом, и Сереже неожиданно стало понятно, что открыть Тутти правду о Зубове значило бы ввести смерть в последнее убежище, где девочка облегченно сбрасывала свою преждевременную тяжелую взрослость, самозабвенно бросаясь в ту шумную и, на взгляд Некрасова, да впрочем и Сережи, бессмысленную возню, которая отчасти заменяла ей отсутствие сверстников.
- Ну знаешь, ангел мой, разве такие вопросы задают? Будет тогда, когда надо, и никак не раньше. Я его позавчера видел, - Сережа улыбнулся, неожиданно поверив самому себе. - Знаешь, он очень смешно рассказывал, как в детстве с братом дрался - четыре часа подряд, а родители это видели - с веранды.
- И ничего?
- В том-то и дело! - Сереже, рассмеявшемуся вместе с Тутти, на мгновение показалось, что послышавшиеся в коридоре шаги были шагами Зубова. Вошел Некрасов. По холодному недоумению, скользнувшему в его ненадолго остановившемся на Сереже взгляде, Сережа понял, что Некрасов успел услышать, к чему относился его смех.
53
Оставляя позади Красное Село, Северо-западная армия двигалась от Ямбурга на Петроград. На этот раз после нескольких дней продолжительных боев была взята Гатчина. Роскошно опадающее золото осенней листвы, словно врачуя раны, покрывало истерзанные окопами и следами обстрелов неповторимые гатчинские парки... Ветер гнал золотую листву по осенне-черной воде прудов, и бродившему по берегу под Приоратом Жене Чернецкому уже казалось странным, что классически-холодные творения Ринальди и Бренна еще так недавно впервые видели лицо войны...
Но в конце октября, натолкнувшись на двойное кольцо обороны, где оборонявшим смотрели в спину пулеметы безопасно расположившихся чекистов, наступление приостановилось. Несколько дней, как северо-западники крестились на озаренный лучами купол Исакия, и вот он вновь скрылся из глаз. Армия, отягченная обозами и толпами беженцев, но по-прежнему боеспособная и еще не преданная, потекла на север, туда, где ждали за Наровой склады оружия и провианта, ждали медикаменты для раненых, ждал отдых. Только дойти до Эстонии, оставить в тылу стариков и женщин с детьми, из-за которых ход отступления делается все беспорядочнее. С этой обузой слишком трудно отражать устремившихся вслед красных. Но не бросать же беззащитных людей, настрадавшихся от красного террора, на растерзание врагу. Между тем отовсюду подтягиваются новые силы красных, и это начало натиска на Нарву.
И все же северо-западники защитят Нарву, собрав последние силы не впустят красных в Эстонию.
54
- Drow poker, Чернецкой?
- Нет, благодарю. Погода не располагает к азарту. - Женя брезгливо кивнул на слепое окошко, по стеклу которого тоскливо стекали струйки серой воды.
"Черт бы побрал эту Гатчину, эту дощатую будку у Харонова перевоза, переправу обратно, как будто из страны мертвых есть дорога назад".
- А я сяду с удовольствием. - Семнадцатилетний корнет Рындин, сидевший напротив Жени за покрытым пестренькой клеенкой столом, усмехнулся. - Спешить ведь, кажется, некуда?
- Послушайте, корнет! - Поручик Юрасов передернул колоду карт. - Вы всерьез полагаете, что вы тут - единственный, чей душевный покой смущают подобные мысли?
- Приношу свои извинения, господа. - Рындин покраснел.
"Черт бы побрал эту Гатчину..."
- Господа, а сотворимте-ка разлюбезной. - Молодой русоволосый военврач Хрущев, покопавшись в брошенном у печи вещевом мешке, вернулся к столу с фляжкой защитного цвета. - Больно уж погода чахоточная.
- Глас медицины! - засмеялся прапорщик Раневич. С ним Женя был короче, чем с другими офицерами полка - более всего благодаря чисто польской, при всей наружной общительности, несклонности Раневича к откровенным разговорам. - Только вода в самоваре горячая.
- Остынет в стаканах. - Юрасов, отложив карты, встряхнул стопку влипших друг в друга стаканчиков. - Сколько нас? Четверо, за вычетом безупречного Чернецкого. Или оскоромитесь, подпоручик?
- Воды можно налить и мне. - Женя лениво отодвинул миску с почти нетронутой вареной в мундире картошкой. - Чертовски хочется мускатного винограду.
- От обычного откажетесь?
- Откажусь. Длинную бы такую, знаете, кисть черных ягод, подернутых голубоватой изморозью...
- Да у Вас предцинготные галлюцинации! Не валяли бы Вы дурака, Чернецкой! Прекрасное сало...
- Я исповедую иудаизм, - холодно пошутил Женя, поднимаясь из-за стола. - Вы этого раньше за мной не примечали?
- Черт бы Вас побрал, Чернецкой, - фыркнул Рындин, - я чуть не пролил спирт! А если серьезно - почему?
- Мой опекун был чем-то вроде толстовца - с небольшими, впрочем, различиями. - Женино лицо сделалось вдруг некрасивым. - Так я и возрос гуманистом. Что самое забавное - себе подобных привык убивать в две недели. Впрочем, это скучная материя.
- Ай, как раз к столу! - Громкий женский голос, гортанный и певучий, заставил всех офицеров одновременно обернуться к дверям.
- Вот это да! - Взглянув на бесшумно проскользнувшую из сеней молодую женщину, Рындин восхищенно присвистнул. - Скрасьте наше общество, сеньорита!
- Ай зовете? - Вошедшая в ложной нерешительности остановилась, чуть качнувшись, на пороге. Уже только по тому простодушному бесстыдству, с которым она повела плечами, стряхивая с них намокшие грубые сизо-черные волосы, и окинула долгим взглядом находившихся в избе мужчин, можно было безошибочно определить ее принадлежность к тесно переплетенному с русской жизнью, но не вливающемуся в нее кочующему племени. Во взгляде широко посаженных черных глаз тлел тот никогда не исчезающий вызов - старее и сильнее человеческого, исходящий скорее от самки, чем от женщины, - вызов, характерный для взгляда цыганки.
- Просим... Черт возьми, да это ж Нина! - перебивая сам себя, изумленно воскликнул Юрасов. - Помнишь "Венецию"? Как ты нам с Зубовым певала "Пожар Московский"?
- Сергей!! - радостно вскричала цыганка, расправляя намокшую цветастую шаль - словно оправляя птичьи крылья. - Ай, смотрю знакомое лицо!
- Да садись же, Нина, выпьем за Питер! Рекомендую, господа: Нина лучшая во всем Петербурге исполнительница "Калитки". Нина, голубушка, какими судьбами?
- Ай по тебе соскучилась! - Цыганка проворно взяла предложенный Хрущевым стакан. Черты ее лица, радостно просиявшие при виде накрытого стола, были грубо-выразительны: низкий неширокий лоб, большой рот, трепещущие крылья носа, невольно вызывающие на сравнение с норовистой лошадью. В наряде цыганки причудливо переплетались грошовые безделушки. Их было много - казалось, что ее молодое гибкое тело окутано позвякивающей сверкающей сетью.
- За Питер, господа!
- За цыганское пение! Эх, стаканы не бьются!
Нина, блестя приоткрывшимися в яркой улыбке зубами, чокнулась с офицерами. С неожиданным появлением этой женщины атмосфера застолья, в котором пятеро мужчин только что таили друг от друга одну и ту же невыносимую мысль, как по волшебству переменилась.
"Человеку надоедает страдать, - невольно подумал Женя, чокнувшийся, не обратив на себя внимания, простой водой. - Каждый из тех, кто здесь, сейчас вполне способен застрелиться. А все же - все на несколько минут на самом деле забыли о том, что мы отступаем... Это не низость, просто иначе нельзя".
- Ай хорошо кутили, Сергей! А Зубов-граф где?
- Убит, Нина. Совсем недавно.
- Зубова-графа убили? - воскликнула цыганка и, запустив пальцы в свои влажные волосы, запричитала нараспев, чуть покачиваясь в такт. - Гадала я ему по руке - смеялся; говорила: "Торопись жить, Платон, ах молодым умрешь!" - смеялся, черную мою косу вокруг руки оборачивал: "Мне, Нина, дальше молодости и не надо. А как же я, Нина, умру?". Говорила ему: "Силен ты, Платон, как медведь. Десятерых придавишь, двадцатером насядут - от века собакам медведя брать..." - Цыганка затихла, продолжая еще покачиваться.