— С какой стати? Нет, нет, быть у него не можем, нам некогда. Кланяйтесь и благодарите!
— Как вам угодно, а беспременно с нами ехать должны, потому что нам приказано доставить вас во то бы то ни стало.
Как Путилин ни отговаривался, а в конце концов принужден был отправиться в сообществе своих помощников к оригиналу-купцу.
Приехали. Но дальнейший рассказ будем вести от лица самого Ивана Дмитриевича, весьма типично его передававшего.
«Ввели нас в просторную комнату богатого помещичьего дома. Навстречу выходит «сам» и, торжествующе улыбаясь, говорит:
Вы сами и есть?.. — Затем внимательно рассматривает нас и прибавляет: — Народишко не ахтительный — жилистый и жидковатый. Не думаю, чтоб хорошо пили.
— Какое там хорошо, — говорю ему в тон, — так, для собственного удовольствия немного употребляем.
— А вот мы посмотрим. Ежели приятеля моего перепьете — награжу, а нет — не обессудьте, никакого благоволения от меня не будет.
Повел он нас в особую комнату, где на столе краасовались вместительные графины с водкой и разнообразная закуска. Из угла в угол расхаживал какой — то коренастый, с опухшей физиономией субъект.
При нашем появлении он приостановился, хмурил брови и как-то дико скосил глаза. Осмотрев нас внимательно, он тоном знатока заметил:
— Плюгавы… Тощи… Прежде чем на состязание спускать, откормить их нужно… А впрочем, на ноги-то, может, и крепки, но на голову, вероятно, слабоваты: отвислости на лицах не имеется.
Аттестовав нас таким образом, субъект снисходительно пожал наши руки и, указывая на стулья расставленные вокруг стола, процедил сквозь зубы:
— Садитесь!
Купец-фабрикант приятельски потряс его по плечу и сказал:
— Конкурируй, брат, уважь! Не давайся в обиду.
Началось расходование пьяной влаги. Я с большим трудом опорожнил две бокалообразные рюмки, мои помощники пошли дальше, а субъект очень браво проглатывал рюмку за рюмкой. Когда хозяин, принимавший в угощении также активное участие, стал наседать, чтобы я не отставал от компании, я умышленно расплескал свою порцию. Хозяин, однако, это заметил и сердито на меня крикнул:
— А, кутейник, шулерничать!.. Нет, брат, этого у меня не моги!
Затем он многозначительно подмигнул субъекту, строго приказав:
— Подвергнуть его взысканию, на первый раз со снисхождением!
Субъект молча, деловито приподнялся с места, дополнил мою рюмку водкой и намеревался было вылить ее мне за ворот сорочки. Я стал протестовать. Купец зычно цыкнул, и… водка неприятно скользнула по моей спине.
Я заподозрил чересчур гостеприимного хозяина в умышленном издевательстве надо мной. «Уж не обнаружилось ли наше инкогнито?» — мелькнула у меня мысль.
Положительно не помню, как очутился я на диване, но на другое утро встал с мучительною болью в голове. Один из помощников моих безмятежно храпел под столом, другой покоился на подоконнике, а знакомый незнакомец спал, сидя на стуле, причем кудлатая голова его была уткнута в масленку.
Чрез сколько-то времени, не знаю, является фабрикант в сопровождении слуг. Начинается общее пробуждение. Не успел никто как следует опомниться, а уж перед каждым стояла водка, которую по настоянию «самого» чуть не вливали в рот несговорчивого гостя весьма исполнительные лакеи. Единственный раз в жизни, вообще богатой приключениями, я был в таком безвыходном положении.
На вторые сутки я чуть не на коленях умолял купца отпустить меня, искренно восхваляя идеальный желудок «субъекта», самоотверженно глотавшего водку как простую воду. Я отговаривался нездоровьем; но ничто не помогало уломать расходившегося купца.
— Пей, не то утоплю в вине! — кричал он ежеминутно. — Уж коли назвался груздем — полезай в кузов.
Покушался я на побег, но все входы и выходы так серьезно охранялись, что даже подкуп не действовал, и ни один из сторожей не соглашался даровать мне свободу ни за какие деньги.
На третий день своего пребывания в доме, когда субъект стал слишком сурово разглядывать своими кровью налившимися глазами соседей и когда к одному из моих помощников был приглашен фабричный фельдшер, констатировавший у обеспамятовавшего симптомы белой горячки, я выбрал удобную минуту и вылез в форточку окна, удачно спрыгнул на землю и убежал в село.
После этой передряги проболел я несколько дней, в продолжение которых своих помощников не видал. Очевидно, они пропадали у купца…»
Однако, несмотря на это препятствие, затормозившее было ход расследования, Путилин блестяще выполнил возложенную на него миссию и раскрыл преступление, с которого главным образом и началась его слава.
Увы, действительность тех времен во многом напоминала нынешнюю. В борьбе между добром и злом далеко не все решают талант и упорство сыщика. Вот и на сей раз дело фальшивомонетчиков Пуговкиных лучшие адвокаты Петербурга принялись искусно разваливать. Но Путилин решил противостоять коварным проискам защитников их же методами.
Он подобрал надежных свидетелей и проинструктировал их, как следует отвечать в суде на хитрые адвокатские вопросы. В предисловии к «запискам начальника Санкт-Петербургского сыска», выпущенным издательством «ЭКСМО», дальнейшие события описывались так:
«Звучит традиционный вопрос: Что вам известно по делу братьев Пуговкиных?» Свидетель, рядовой уездный житель, в полном соответствии со своей простецкой внешностью, отвечает: «Ничего не известно». «Ну а чем они занимались, известно вам?»- «Чем? Да уж известно! Деньги делали! Это каждый мальчонка знал!» И вот этот прямой и бесхитростный ответ совершенно убедил присяжных Пуговкиных обвинили».
Во все времена больше всего нервотрепки правоохранительным органам доставляют не самые кровавые или хитрые преступления, а те в которых фигурируют важные лица. А уж если эти лица иностранные подданные, то и подавно. Не случайно Иван Путилин начинает свои «Записки» с рассказа о раскрытии им убийства князя Людвига Фон Аренсберга, военного австрийского агента. Когда Иван Дмитриевич приехал на квартиру убиенного князя, там уже находилось масса высокопоставленных лиц: принц Ольденбургский, герцог Мекленбург, министр юстиции граф Пален, шеф жандармов Шувалов, австрийский посол граф Хотек и другие. Путилину показалось, что глаза всех этих вельможных особ, устремленные на него, говорили: «Отыщи или погибни!». И он с честью вышел из положения, отыскав убийц.
А вот о другой истории, связанной также с высокопоставленным иностранцем, Иван Дмитриевич в своей книге рассказывать не стал. Наверное, не посчитал ее предметом для гордости. Однако народная молва решила иначе и сохранила ее для потомков в качестве одной из петербургских баек.
Из дома французского посла был украден дорогой серебряный сервиз. Николай I лично повелел сервиз найти. Дело поручили знаменитым питерским сыщикам Путилину и Шерстобитову, но как они ни старались, вернуть пропажу не смогли, даже допросы воровских авторитетов ни к чему не привели: о сервизе никто ничего не знал. Назревал международный скандал, и чтобы его замять, хитроумный Путилин обратился в мастерскую, изготовившую сервиз, с просьбой сделать точную его копию, а чтобы сервиз не выглядел как новый, отдал его пожарной команде — пусть попользуются! и пожарные сумели за пару дней довести сервиз до нужного состояния. Сервиз торжественно вернули послу, все участники операции уже ждали наград и повышения, но… На очередном приеме французский посол, улыбаясь, обратился к Николаю: " Благодарю Вас, Ваше величество, у Вас отличная полиция! Ее стараниями у меня теперь два одинаковых сервиза! Один нашла полиция, а другой нашелся сам: его заложил мой камердинер, а потом выкупил и вернул мне…» Царь немедленно потребовал к себе обер-полицмейстера для объяснений, тот в свою очередь вызвал сыщиков и, грозя тюрьмой и каторгой, потребовал объяснений у них. На это Путилин невозмутимо ответил, что посолу померещилось, и как обер-полицмейстер ни возмущался, твердо стоял на своем: господин посол ошибся, пусть, мол, завтра снова перечтут все предметы… Назавтра обер-полицмейстер явился к послу, вызвали камердинера и велели перечесть… через полчаса бледный камердинер доложил, что в буфетной только один сервиз, второй сервиз бесследно исчез, будто его и не было… Что ж, питерские сыщики всегда были высокими профессионалами… (с сайта «Наш Питер»)
В Москве сыскные отделения появились позже, чем в Петербурге. Но первые московские сыщики, тоже быстро стали легендарными. Вот как о них рассказывает В. Гиляровский в своей книге «Москва и москвичи»:
«Настоящих сыщиков до 1881 года не было, потому что сыскная полиция как учреждение образовалась только в 1881 году. До тех пор сыщиками считались только два пристава Замайский и Муравьев, имевшие своих помощников из числа воров, которым мирволили в мелких кражах, а крупные преступления они должны были раскрывать и важных преступников ловить. Кроме этих двух был единственно знаменитый в то время сыщик Смолин, бритый плотный старик, которому поручались самые важные дела. Центр района его действия была Сухаревка, а отсюда им были раскинуты нити повсюду, и он один только знал все. Его звали «Сухаревский губернатор».
Десятки лет он жил на 1-й Мещанской в собственном двухэтажном домике вдвоем со старухой прислугой. И еще кроме мух и тараканов было только одно живое существо в его квартире — это состарившаяся с ним вместе большущая черепаха, которую он кормил из своих рук, садил на колени, и она ласкалась к нему своей голой головой с умными глазами. Он жил совершенно одиноко, в квартире его — все знали — было много драгоценностей, но он никого не боялся: за него горой стояли громилы и берегли его, как он их берег, когда это было возможно. У него в доме никто не бывал: принимал только в сенях. Дружил с ворами, громилами, и главным образом с шулерами, бывая в игорных домах, где его не стеснялись. Он знал все, видел все и молчал. Разве уж если начальство прикажет разыскать какую-нибудь дерзкую кражу, особенно у известного лица, — ну, разыщет, сами громилы скажут и своего выдадут…
Был с ним курьезный случай: как-то украли медную пушку и Кремля, пудов десяти весу, и приказало ему начальство через три дня пушку разыскать. Он всех воров на ноги.
— Чтоб была у меня пушка! Свалите ее на Антроповых яма в бурьян… Чтоб завтра пушка оказалась, где приказано.
На другой день пушка действительно была на указанном пустыре. Начальство перевезло ее в Кремль и водрузило на прежне месте, у стены. Благодарность получил.
Уже много лет спустя выяснилось, что пушка для Смолина была украдена другая, с другого конца Кремлевской стены послушными громилами, принесена на Антроповы ямы и возвращена в Кремль, а первая так и исчезла.
В вреклонных годах умер Смолин бездетным. Пережила только черепаха. При описи имущества, которое в то время, коне но, не все в овись попало, найдено было в его спальне два ведра золотых и серебряных часов, цепочек и портсигаров. Громилы и карманники очень соболезновали:
— Сколько добра-то у нас пропало! Оно ведь все наше добро было… Ежели бы знать, что умрет Андрей Михайлович, — прямо голыми руками бери!
Десятки лет околачивался при кварталах сыщиком Смолин. Много легенд по Сухаревке ходило о нем…»
Аркадий Францевич Кошко стал достойным продолжателем традиций, заложенных Путилиным, и даже во многом превзошел своего именитого предшественника. Начав свою работу в полиции инспектором по уголовным делам в Риге, он тоже частенько переодевался бродягой и бродил по притонам, чтобы лучше понять дно общества и преступный мир. А венцом его карьеры стала служба в Москве в должности начальника сыскной полиции. Правда, этот период поначалу складывался для него совсем непросто.
Цитата из воспоминаний А. Кошко: «Помню в первый год моего пребывания в Москве, я на Рождество чуть не сошел с ума от огорчения. 27 декабря было зарегистрировано до шестидесяти крупных краж с подкопами, взломами, выплавливанием несгораемых шкафов и т. п., а о мелких кражах и говорить нечего: их оказалось в этот день более тысячи. Из этих цифр следовало, что город наводнен мазурьем, и мне надлежит вымести из него этих паразитов». Далее Аркадий Францевич подробно рассказывает, как же ему этого удалось добиться. Его главным козырем стали грандиозные облавы, в которых задействовалась более тысячи городовых и других полицейских чинов. В режиме строжайшей конспирации оцеплялись целые районы города. Кошко писал: «Когда подлежащие осмотру районы были уже окружены полицией, в назначенный час мне подавался автомобиль, и я в сопровождении трех-четырех хроникеров выезжал на место действия, а на следующее же утро в газетах появлялись подробные мелодраматичные отчеты, не лишенные жути, образности и фантазии, сообразно индивидуальным свойствам их авторов. Помнятся мне несколько таких моих выездов к Хитрову рынку, в так называемые Кулаковские дома. Эти вертепы, эти клоаки, эти очаги физической и моральной заразы, достойны описания…..Если бы произвести химический анализ воздуха этих помещений, то надо думать, что, наперекор законам природы, кислорода в нем не оказалось бы совсем. Что же представляли из себя обитатели этого логовища? Мне кажется, что суммируя героев горьковского «Дна» с героями купринской «Ямы» и возведя эту компанию в куб, можно было бы получить лишь приблизительное представление об обитателях Кулаковских ночлежных квартир».
Весьма интересным и выглядят слова А. Кошко о том, как полиция обращалась с задержанными «отбросами общества» в таких вертепах и клоаках: «Приведенные в участки поились в 6 часов утра горячим чаем, каждому выдавался фунт хлеба и кусок сахару. На следующий же день им распределялось тюремное белье, обувь и одежда, и, согретые, одетые и накормленные люди препровождались в сыскную полицию, где мы приступали к выяснению личности каждого».
Аркадий Францевич добился своего: «Предпраздничные облавы дали прекрасные результаты, и помнится мне, что на четвертый год моего пребывания в Москве была Пасха, не ознаменовавшаяся ни одной крупной кражей. Рекорд был побит, и я был доволен!..»