— Вы сейчас изволили прислать за мной свой экипаж, — сказал Шульгин, в свою очередь тоже недоумевая.
— И не думала!
— Я в ваших санях приехал.
— Не может быть.
Подняли в доме тревогу. Бросились к подъезду за санями, но их и след простыл.
На другой день Шульгин получает по почте безымянное письмо, в котором между прочим говори лось: «Напрасно вы, ваше превосходительство, с нами ссориться хотите, будем жить лучше в мире да ладе, никто из нас не будет внакладе».
Это обстоятельство сперва обескуражило его, но впоследствии он уяснил смысл письма как нельзя лучше: жулики посвящали его во многие их тайны, что дало ему возможность в особенно важных делах проявлять необыкновенное проворство и ловкость к открытию преступлений. Этим он прославился как деятельный обер-полицмейстер.
Некоторые имена питерских обер-полицмейстеров народная молва также сохранила для потомков. Например, Сергея Александровича Кокошкина. В бытность генерал-полицмейстером Санкт-Петербурга он прославился тем, что, по словам Герцена, «служил и наживался также естественно, как птицы поют». В 1831 году во время эпидемии холеры полиция под его руководством немало сделала для распространения страшного заболевания, отправляя в бараки только тех, кто не смог откупиться. Об этом донесли Николаю I, но он не поверил.
В столице в те годы шел водевиль «Булочная, или Петербургский немец», в нем был куплет о том, как «сам частный пристав забирает здесь булки, хлеб и сухарей». Кокошкин заподозрил намек на собственное мздоимство и представление запретил, а из книжных магазинов приказал изъять весь тираж водевиля.
Когда постоянные жалобы на генерал-полицмейстера надоели императору, он, несмотря на собственное благоволение, все же удалил Кокошкина из Петербурга, отправив его в Харьков губернаторствовать. Здесь Сергей Александрович обессмертил себя отказом открыть на физико-математическом факультете Харьковского университета курс «Коническое сечение» на том основании, что «это удобнее сделать в ветеринарном заведении». (С сайта «Наш Питер»)
Чести быть увековеченным в истории удостоился Федор Трепов. Удостоился тем, что приказал высечь заключенного, не снявшего передним шапку в исправительном доме. Из-за этого в Трепова стреляла, пришедшая к нему на прием Вера Засулич, которая позже была под аплодисменты зала триумфально оправдана судом присяжных. Но в народном творчестве он на посту обер-полицмейстера запомнился и своими крупномасштабными компаниями по борьбе с пьянством и бомжами.
Во всех распивочных было запрещено вешать занавески для удобства полицейского надзора и сдавать отдельный кабинет великому князю Владимиру, известному своей тягой к спиртному.
А вообще, Федор Трепов достоин остаться в истории хотя бы за то, что по его инициативе в 1866 г. по инициативе в Петербурге появилось первое в России сыскное отделение. Численность его составляла 22 сотрудника при том, что в Петербурге тогда проживало 517 тысяч человек. А первым начальником этого подразделения стал Иван Дмитриевич Путилин.
Другой питерский обер-полицмейстер Петр Грессер запомнился современникам тем, что ездил на все пожары и страстно не любил газетчиков. Репортер Чехов-Седой (брат знаменитого писателя) рассказывал, как однажды ночью на пожаре он имел неосторожность вежливо поздороваться с примчавшимся невыспавшимся Грессером. Тот повернулся, окинул взглядом журналиста и рявкнул:
— Что?!
— Я сказал: здравствуйте, ваше превосходительство!
Обер-полицмейстер отвернулся и распорядился:
— Чтоб не было!
Но смысл приказа так и остался непонятным как для его помощников, так и для репортера. А потому никто ничего для его выполнения не предпринимал.
Известными персонами для жителей городов были и полицмейстеры. В Москве и Санкт-Петербурге они, так сказать, руководили районными управлениями внутренних дел. Например, у московского обер-полицмейстера находилось в подчинении три полицмейстера. А вот в губернских и уездных городах полицмейстеры по аналогии с нынешними днями возглавляли ГУВД-УВД.
В. Гиляровский в книге «Москва и москвичи» рассказывает историю, связанную с московским полицмейстером Лужиным:
«Был в шестидесятых годах в Москве полицмейстер Лужин, страстный охотник, державший под Москвой свою псарню. Его доезжачему всучили на Старой площади сапоги с бумажными подошвами, и тот пожаловался на это своему барину, рассказав, как и откуда получается купцами товар. Лужин послал его узнать подробности этой торговли. Вскоре охотник пришел и доложил, что дня рано на Старую площадь к самому крупному оптовику-торговцу привезли несколько возов обуви из Кимр.
Лужин, захватив с собой наряд полиции, помчался на Старую площадь и неожиданно окружил склады обуви, указанные ему. Местному приставу он ничего не сказал, чтобы тот не предупредил купца. Лужин поспел в то самое время, когда с возов сваливали обувь в склады. Арестованы были все: и владельцы складов, и их доверенные, и приехавшие из Кимр с возами скупщики, и продавцы обуви. Опечатав товар и склады, Лужин отправил арестованных в городскую полицейскую часть, где мушкетеры выпороли и хозяев склада, и кимрских торговцев, привезших товар.
Купцы под розгами клялись, что никогда таким товаром торговать не будут, а кимряки после жестокой порки дали зарок, что не только они сами, а своим детям, внукам и правнукам закажут под страхом отцовского проклятия ставить бумажные подошвы».
В памяти потомков кто-то из полицмейстеров остался самодуром, кто-то строгим, но справедливым начальником, а вот калужский полицмейстер Евгений Иванович Трояновский запомнился исключительно добрыми делами. Прежде всего деятельным участием в строительстве и деятельности столовой для бедных и работного дома, где содержались бомжи и беспризорники. В 1911 году его 25-летний юбилей в должности полицмейстера был отмечен в Калуге пышными торжествами. В Богоявленской церкви был совершен молебен, и священник отец Волхонский сказал, что «ни при каких обстоятельствах всей своей служебной деятельности не угашал Евгений Иванович яркого пламени в своем сердце любви к ближнему.» А старшие городовые так обратились к юбиляру: «Дорогой Отец-Начальник! Будучи преисполнены чувством теплой благодарности за Ваше умелое руководство и чисто отеческую заботу о нас…» Хотя кто знает, может быть, городовые на самом деле думали иначе, а на словах лишь «прогибались» перед начальством.
Очень сложно проводить аналогии между нынешней структурой подразделений органов внутренних дел и дореволюционной. И возможно этого просто не следует делать. Поэтому есть резон просто представить тех полицейских чинов, которые на протяжении многих лет олицетворяли благочиние и покой в городах и поселках России.
Следующей за полицмейстером должностью в табеле о рангах полицейского аппарата был частный пристав. Его должность по Уставу благочиния соответствовала 10-му классу, была весьма ответственной и очень беспокойной, а потому люди за нее особенно не держались. Например, в Екатеринбурге частные приставы начинали искать другую работу после 2,5–3 лет. Только один из них в первой половине XIX века проработал более 10 лет.
Существует мнение, что чаще всего на должность частных приставов назначались люди, не без образования, но неудачники: коллежские регистраторы, другие служащие невысоких чинов, а также дворяне, у которых не задалась военная служба. Однако из тех документов и баек, которые до нас дошли, складывается иная картина. Именно приставы зачастую раскрывали самые сложные и запутанные преступления. Чего стоит только такой пример:
Однажды жертвой преступников стал сам министр внутренних дел Александр Тимашев. Он приехал из Петербурга в Москву, чтобы повидаться со старушкой матерью, и решил посетить там обедню в Успенском соборе Кремля. Вернувшись домой, министр обнаружил пропажу кошелька и золотого портсигара с бриллиантовой монограммой. Вернуть похищенное помог пристав Хотинский. Хорошо зная преступный мир Москвы, он выяснил, что в Успенском соборе в тот день работали карманники Николай-цыган и Егор-истопник. Разыскав Николая, Хотинский предупредил его: «Ты меня хорошо знаешь. За мной не пропадет. Через два часа верни украденное. Не вернешь — раскаешься». Вскоре Хотинский уже вручал кошелек и портсигар Тимашеву. Министр похвалил пристава: «Вы работаете лучше лондонской полиции, которая считается образцовой».
А еще приставы, как люди образованные, вносили в работу полиции некие черты гуманизма. Например, москвичам запомнился частный пристав Иван Петрович Гранжан, отличавшийся добротой и тактом. Его уважало начальство, и он был принят в лучших домах Москвы. Однажды зимой некий щеголь мчался на бал, и его повозка наехала на какую-то женщину, так что она оказалась под санями. Женщина сильно закричала. Оказавшийся рядом Гранжан остановил лошадей щеголя, вытащил женщину и успокоил ее. Затем он расспросил молодого человека, кто он таков, а затем объяснил ему, что он должен бы задержать его и отправить в участок, но в виду предстоящего бала он не хочет устраивать ему подобной неприятности. Гранжан предложил, чтобы молодой человек дал женщине немного денег на лекарства, чтобы предупредить ее жалобу. Денег у молодого человека с собой не оказалось. Тогда Гражан заплатил женщине пять рублей из своих денег, с тем, чтобы молодой человек на следующий день вернул их ему. Вот какие приставы были в Москве! (с сайта «Анекдоты от Старого Ворчуна»)
Впрочем обстоятельства службы обычно требовали от пристава не проявления доброты, а применения силы, поскольку на крепости полицейского кулака во многом зиждился покой и порядок в России. В этой связи любопытен текст одного письма Пушкина к П. П. Каверину от 18 февраля 1827 г. (Из Москвы в Боровск):
«Вот тебе янтарь, душа моя Каверин, — каково поживаешь ты в свином городке; здесь тоска по-прежнему — Зубков на днях едет к своим хамам — наша съезжая в исправности — частный пристав Соболевский бранится и дерется по-прежнему, шпионы, драгуны, <бляди> и пьяницы толкутся у нас с утра до вечера».
Да и зарплата не очень-то позволяла приставам делать красивые жесты в виде спонсирования симпатичных гражданок. И вообще, складывается впечатление, что они были большими охотниками получать подарки, нежели дарить. В повести Гоголя «Нос» весьма любопытно описывается визит коллежского асессора Ковалева в поисках собственного носа к частному приставу:
«Сказавши это, он вышел, глубоко раздосадованный, из газетной экспедиции и отправился к частному приставу, чрезвычайному охотнику до сахару. На дому его вся передняя, она же и столовая, была установлена сахарными головами, которые нанесли к нему из дружбы купцы. Кухарка в это время скидала с частного пристава казенные ботфорты; шпага и все военные доспехи уже мирно развесились по углам, и грозную треугольную шляпу уже затрогивал трехлетний сынок его; и он, после боевой, бранной жизни, готовился вкусить удовольствия мира.
Ковалев вошел к нему в то время, когда он потянулся, крякнул и сказал: «Эх, славно засну два часика!» И потому можно было предвидеть, что приход коллежского асессора был совершенно не вовремя; и не знаю, хотя бы он даже принес ему в то время несколько фунтов чаю или сукна, он бы не был принят слишком радушно. Частный был большой поощритель всех искусств и мануфактурностей, но государственную ассигнацию предпочитал всему. «Это вещь, — обыкновенно говорил он, — уж нет ничего лучше этой вещи: есть не просит, места займет немного, в кармане всегда поместится, уронишь — не расшибется».
Частный принял довольно сухо Ковалева и сказал, что после обеда не то время, чтобы производить следствие, что сама натура назначила, чтобы, наевшись, немного отдохнуть (из этого коллежский асессор мог видеть, что частному приставу были небезызвестны изречения древних мудрецов), что у порядочного человека не оторвут носа и что много есть на свете всяких майоров, которые не имеют даже и исподнего в приличном состоянии и таскаются по всяким непристойным местам.
То есть не в бровь, а прямо в глаз! Нужно заметить, что Ковалев был чрезвычайно обидчивый человек. Он мог простить все, что ни говорили о нем самом, но никак не извинял, если это относилось к чину или званию. Он даже полагал, что в театральных пьесах можно пропускать все, что относится к обер-офицерам, но на штаб-офицеров никак не должно нападать. Прием частного так его сконфузил, что он тряхнул головою и сказал с чувством достоинства, немного расставив свои руки: «Признаюсь, после этаких обидных с вашей стороны замечаний я ничего не могу прибавить…» — и вышел».
А в качестве иллюстрации картина Павла Федотова: «Передняя частного пристава накануне большого праздника» (1837)
Опору полицейского аппарата составляли квартальные надзиратели. Они пользовались правами чиновника 11 класса. Роль квартальных надзирателей было чрезвычайно важной. В своем квартале им предписывалось быть не только стражем порядка, но и неким добрым и справедливым мессией. Вот например, некоторые из их функций, закрепленные в «Уставе благочиния»:
— Квартальный надзиратель имеет смотреть, чтобы все и всякий в его квартале остался в законно-предписанном порядке.
— Квартальный надзиратель в его квартале имеет попечение, чтоб молодые и младшие почитали старых и старших, и о повиновении слуг и служанок хозяевам и хозяйкам во всяком добре.
— Квартальный надзиратель в его квартале мирит и разнимает малые ссоры и споры.
— Имеет бдение, дабы всяк пропитался честно и сходно узаконению.
— Должен ведать о всех в квартале его ведомства живущих людях.
Однако понятно, что в реальной жизни квартальные не столь мудры и бескорыстны, как им предписывалось быть. Не гнушались они ни зуботычину отвесить, ни «барашка в бумажке» принять, но, как ни странно, за эту-то простоту народ их и уважал. Ну и конечно за то, что работу свою они выполняли исправно. Вот, например, в повести Гоголя «Нос» едва пропал нос у коллежского асессора Ковалева, а квартальный надзиратель уже отыскал его и принес хозяину:
«— Так, он! — закричал Ковалев. — Точно, он! Выкушайте сегодня со мною чашечку чаю.
— Почел бы за большую приятность, но никак не могу: мне нужно заехать отсюда в смирительный дом… Очень большая поднялась дороговизна на все припасы… У меня в доме живет и теща, то есть мать моей жены, и дети; старший особенно подает большие надежды: очень умный мальчишка, но средств для воспитания совершенно нет никаких…
Ковалев догадался и, схватив со стола красную ассигнацию, сунул в руки надзирателю, который, расшаркавшись, вышел за дверь, и в ту же почти минуту Ковалев слышал уже голос его на улице, где он увещевал по зубам одного глупого мужика, наехавшего с своею телегою как раз на бульвар».
И в реальной жизни квартальные довольно успешно находили пропажи. Главным образом за счет умелого ведения оперативной работы.