Если плотниково ружье бахнуло громко, то взрыв ахнул в семь раз громче. На Миккеля и Туа-Туа посыпались земля и осколки. Здоровенный камень, величиной с черепицу, шлепнулся совсем рядом. Мелкие камешки визжали в воздухе, словно картечь.
Миккель лежал и думал: "Нет у меня больше Боббе, нет..."
Медленно развеялся дым.
Издали донесся голос Мандюса Утота:
- Выходи-и-и!
Миккель повернулся с боку на бок. Падая во время взрыва, он ушибся и расшатал зуб. Но разве тут до зуба?
В груди все сжалось, слезы жгли глаза. А позади него ТуаТуа читала громко и торжественно, точно учитель Эсберг стоял рядом и отбивал такт указкой о кафедру:
- ...да придет царствие твое, да будет воля твоя, во веки...
- Все, конец! - сказал Миккель и слизнул со щеки что-то соленое. - Слышишь, Туа-Туа? Все! Можешь смотреть...
Туа-Туа запнулась на "аминь" и открыла глаза:
- Я уже мертвая, да, Миккель?
- Ты на Бранте Клеве, - ответил Миккель. - Жива. А вот его нету. Эх, Туа-Туа...
- Кого?.. - сказала Туа-Туа, и губы ее превратились в узенькие полоски.
В первый раз в жизни она видела плачущим Миккеля Миккельсона. Он плакал, закрыв лицо руками.
- Боббе! - шепотом ответил Миккель. - Он в самый взрыв попал, от него ничего не осталось! А Ульрика спаслась...
Он покачал языком расшатавшийся зуб и поглядел в сторону лодочного сарая: там Ульрика, прихрамывая, щипала травку.
- Смотри, тот, с лодкой, причаливает, - сказал он вдруг.
Веснушки на носу Туа-Туа засверкали.
Она поднялась на колени:
- Вот увидишь, Миккель, это Пат!
- А мне теперь все равно, - сказал Миккель.
Наверху, на туре, появился Мандюс Утот с флагом в руках. Он приставил ко рту ладонь и закричал:
- Что, мальцы, коленки задрожали? Подходите, коли охота не прошла, я покажу вам бумаги!
Миккель вытер слезы и крикнул в ответ:
- Мое дело было спросить! А теперь пеняйте на себя! Погляди-ка на залив, Мандюс Утот! Вот он - Пат! Не хотел бы я быть на Синторовом месте сегодня вечером!
Но Мандюс Утот не слышал. Он повернулся и смотрел, подбоченившись, на то, что осталось от тура. Огромная расщелина пропахала камни.
- Лопни мои глаза! - сказал Мандюс. - Бранте Клев надвое раскололся!
Глава двадцать первая
ЭТО НЕ ПАТ!
Только тот, у кого была собака, знает - что значит потерять ее.
У Боббе было всего три зуба, но кусать он не разучился. А много ли найдется собак, которые могли бы достать намазанный жиром камень с глубины двух саженей?
И вот теперь от него не осталось даже шерстинки.
Сколько они ни искали - никаких следов.
- В жизни никогда больше ни на одну собаку не взгляну, - сказал Миккель. - Вообще ни на кого. И на Пата тоже.
Миккель сидел на остатках тура. Туа-Туа - рядом. Синторовы батраки ушли домой, есть картошку с селедкой и хвастать, как "шавка взлетела на воздух". Гнетущая тишина царила на Бранте Клеве.
Лодка уже причалила, и приезжий поднимался от пристани к дому.
- Это не он, - сказала Туа-Туа.
- Не он?
- Не Пат, - ответила Туа-Туа. - Так что мне не придется передавать ему твои слова. Видишь - у него нет бороды. И он моложе Пата.
Миккель думал о Боббе.
- Будь у меня свое ружье, - говорил он, - я бы с ним на лис ходил. В цирке тогда показывали медведя: с воротником и мог считать до шестидесяти пяти, если бить его палкой сзади. Подумаешь - фокус! Хотя, ты же не видела, как Боббе за жирным камнем нырял...
Миккель пнул ногой кочку с мать-и-мачехой. Туа-Туа молча смотрела, как приезжий идет к постоялому двору.
- Вот это был фокус, - продолжал Миккель. - Две сажени! Тот медведь с воротником ерунда против Боббе. И вообще все на свете ложь и обман. Слыхала, Туа-Туа, что Мандюс Утот сказал: Бранте Клев, мол, надвое раскололся. Это от горстки пороха-то. Раскололся, как же! И все они такие. Я, когда маленький был, мечтал: на пасху уеду в Америку. А корабль где? А деньги - хотя бы пятак? Или когда мне кричали "Хромой Заяц"... "Погодите, - думал я, - вот вернется отец, мы проедем по деревне верхом на белом коне, а вы все кланяться будете". Опять же ложь... Или когда ночью снилось, что он подходит к кровати и шепчет мне на ухо: "Когда Бранте Клев расколется надвое, тогда я домой вернусь, Миккель". Ложь да обман, от начала до конца! То ли дело - Боббе! Намажешь камень салом и бросишь на глубину двух саженей, миг - и он уже достал его. Без всякого обмана. Только три зуба осталось у него, а теперь умер. И с Патом один обман. Что, вернулся он, скажи? Лед сошел, Симона Тукинга нет. Все перевернулось. Ну и пусть разбивают Бранте Клев хоть на шестьдесят семь кусков! И постоялый двор заодно с ним. Я плакать не буду... К тому же Боббе все равно был старый, как филин... Хочешь знать, так я уже сколько раз думал попросить у плотника ружье и застрелить его...
На этом месте Миккель выдохся. Туа-Туа молчала: лучше не мешать человеку, который горюет о своей собаке.
В голубом весеннем лесу стрекотали наперебой сороки и дятлы. Миккель Миккельсон плакал.
- Лучше нам уйти, пока они не пришли снова взрывать, осторожно заговорила Туа-Туа.
Она прикрыла ладонью глаза от солнца.
- К постоялому двору подошел, - сказала она. - Может, он из тех, что продают стекла для ламп, иголки и все такое?
- Ну и пусть стучит, - ответил Миккель. - Дома никого нет. Один плотник. А его, хоть из пушек стреляй, не добудишься.