- Навсегда, сынок, - ответил человек у печки.
Глава двадцать вторая
КТО ТАКОЙ ЮАКИМ?
Что скажет бабушка Тювесон?
Ведь она ничего не знает: ни что Бранте Клев раскололся, ни что вернулся Петрус Миккельсон.
Бабушка с самого утра стояла в овчарне у богатея Синтора и стригла овец. Овцы жалобно блеяли. Кому приятно остаться без шерсти в такую холодную весну? Бабушка стригла, присыпала царапины золой и принималась за следующую овцу.
В обед она зашла на кухню богатея Синтора и получила одну сельдь и одну картошину. Бедняки в ту пору ели не густо. А пить хочется - вон она, вода, в ведре.
Уже вечерело, когда бабушка показалась на Бранте Клеве - сгорбленная, усталая. Боббе не выскочил ей навстречу, как обычно. "Должно, у печки лежит, - подумала она, - блох гоняет".
Из трубы поднимался дым. "Ага, - сказала себе бабушка, - Миккель поставил картошку. Это хорошо. У меня в кладовке лежит кусочек солонины, вот и устроим пир".
Если бы не беда с жильем, то живи да радуйся... Но ведь через два дня придут сносить. И плачь не плачь - легче не будет.
Скрипнула дверная ручка. Скоро ее не будет - и самой двери тоже...
Бабушка вошла на кухню и... остолбенела.
Стол был накрыт: зельц, колбаса, сыр, свежий хлеб, блестящий кусок солонины на бумаге... чего-чего только нет! Даже масло! А дух какой! Кофе - настоящий, не бедняцкий, не из жареного зерна.
"Так, понятно: я умерла, - решила бабушка. - И в рай попала, слава богу. Но кто без меня за мальчонкой присмотрит?" Вдруг она увидела Миккеля. Он сидел перед ней цел-целехонек и уписывал солонину. "Так, значит, и он помер, бедняжечка, и тоже в рай попал. Или я жива? Так как же?.."
У бабушки подкосились ноги, она села.
Кто-то вовремя подставил ей стул. Тот же "кто-то" сказал:
- Вам, мама, небось сахарку побольше положить, как бывало?
Бабушка подумала: "Это голос моего сына, покойного Петруса Юханнеса, который потонул у Дарнерарта. Значит, мы все померли. А кофеек-то в раю настоящий, по запаху слышно!"
Но вот туман перед глазами рассеялся, все стало на место, только в голове что-то жужжало. Бабушка сидела за столом и пила кофе с блюдечка.
Верить своим глазам или нет? Бабушка Тювесон верила. Прямо напротив нее сидел с сигарой во рту Петрус Юханнес Миккельсон. Восемь лет пропадал, шутка ли! Бабушка всплакнула, кофе остыл.
- Подумать только, вернулся отец твой, Миккель! - сказала она.
Миккель сидел возле печки. Он был рад без памяти и все-таки не совсем рад.
- Ты не видел, как он на две сажени за камнем нырял, говорил он отцу. - Другой такой собаки на всем свете не было. Знаешь, что Мандюс Утот потом рассказывал?
Нет, отец не знал.
- Мол, когда порох взорвался, Боббе улетел верхом на камне. Летит, правит хвостом и кричит: "С дороги! Беззубая шавка в Испанию едет!" Ну почему все взрослые так врут?
- Все? - Отец посмотрел в потолок.
- И ты, - сказал Миккель.
- Чего уж... - Миккельсон-старший прокашлялся. - Иной раз приходится ради доброго дела.
- Когда про негра рассказывал? - спросил Миккель.
- Хотя бы, - ответил отец.
- Или когда сочинил про говорящую зовутку? - продолжал Миккель.
- И тогда тоже. Зато про судовой журнал чистую правду сказал, каждое слово истина. Не будь его, не выплыл бы я к Дарнерарту и не сидел бы здесь. Я, как выкарабкался на берег, сразу подумал: эта книга счастье приносит, Петрус Миккельсон. С того дня не расставался с ней. И в Клондайке, на приисках. Мечтал вернуться домой барином, а не оборванцем.
- Да, кстати, - сказала бабушка, - что за штуку прятал ты в корках?
- А разве я не рассказал? - удивился Миккельсон-старший.
- Золотой самородок? - спросил Миккель.
- Самородок не самородок, а точнее - ларчик из красного стекла, - ответил отец.
- Стеклянный ларчик? - сказала бабушка.
- С завинчивающейся крышкой, в Чикаго куплен. Чай, сами понимаете: самородки на деревьях не растут, хоть бы и в Клондайке. Три недели бьешься, как каторжный, а золота добудешь - только ноготь на левом мизинце прикрыть.
Хорошо, если за семь лет намоешь столько, что есть с чем зайти в банк и обменять на бумажки. Бумажки, на которые можно построить дом на Бранте Клеве. Так что я их берег, уж так берег!.. В Америке воров да жуликов много, а в старом судовом журнале кто искать станет. Вот я и спрятал там красный ларчик с деньгами. И отправился на родину.
А уж так душа домой рвалась, так рвалась - аж до боли!
И надо же: перед самым родным домом корабль на мель наскочил! Тут хоть кто голову потеряет, караул закричит... Миккельсонстарший достал из печки огня и прикурил. - А тут еще книга в море упала. Но Петрус Юханнес Миккельсон не стал падать духом. Смекнул: один раз выплыла - и в другой раз выплыть может. Но вот вопрос: куда? Значит, искать надо. А для этого лучше, чтобы не узнали на первых порах. Вот я и отпустил бороду и волосы. Петрус Юханнес Миккельсон превратился в Пата О'Брайена. Накануне сочельника явился сюда и начал разведку. Да-а-а... А теперь вот здесь сижу - опять стал Петрусом Миккельсоном.
Солнце скрылось, в кухне сгустился сумрак.
- Добро пожаловать домой, Петрус Миккельсон, - сказала бабушка. - А только нет у меня добрых вестей для тебя... Послезавтра придет Синтор. Дом снесут, а лес пойдет на овчарню.
Миккельсон-старший уронил сигару на пол:
- Что-о-о?
- Так что придется вещи на двор выносить, - заключила бабушка.
Петрус Миккельсон наклонился, спрятал лицо в ладонях и пробормотал:
- Два дня, живоглот проклятый!.. На овчарню...
Но вот он поднял сигару, прищурился на потолок и оживился.