Аллергия, которая не аллергия, оказалась штукой серьезной. Неизвестный (но предполагаемый) врач-волшебник наложил на меня заклятие такой силы, что, будь оно о каком-нибудь смертельном заболевании, моя мученическая кончина была бы делом пары часов.
Ирония, промелькнувшая в глазах доктора при словах о диете, в которой он точно уверен, била насквозь и наотмашь: пришедшее на элофон часом позже сообщение содержало диету, которой придерживаются собаки породы хаски и других пород пять-один (аборигенные-ездовые), вернее, их разумные хозяева.
Оказалось категорически нельзя кукурузу, зерновые (кроме бурого риса), птицу и птичий жир, рекомендвалась рыба, относительно годилась в пищу ягнятина (по горькой иронии Мойр, собачий корм с ягнятиной пакуется в такого же цвета пакеты, как и сырое мясо барана) и совсем немного — говядина. Неприятие алкоголя и интересные вкусовые ощущения добрый заклинатель добавил, видимо, уже от себя.
Лет десять назад такие сложные пищевые требования меня бы, натурально, подкосили, и в плане даже не качества жизни, а вполне себе ее уровня. Ревущие двадцатые в старушке-Европе ознаменовались жутким кризисом перепроизводства и массовым сдуванием финансовых пузырей, причем что кризис, что сдувание происходили за океаном, а цены на продукты росли, почему-то, у нас на островах и на материке. Исключить из рациона дешевую курицу и питаться дорогой рыбой — тогда я такое бы попросту не потянул, и хорошо, что кризисы давно закончились, а еще — что у меня довольно высокое жалование. Я бы сказал, неоправданно высокое.
Так вышло, что я занимаю почетную и хлебную (прямо сейчас — рыбную) должность профессора в Ватерфордском Государственном Университете, и профессора не в смысле «того, кто преподает студентам», а самого, со всех сторон, настоящего, доктора философии, заведующего кафедрой.
Был, кстати, понедельник: проклятие проклятием, но работать, согласно трудового контракта, было нужно и положено. Работа же профессора заключается, в основном, в том, чтобы учить студентов: вдруг из кого-то из них получится не очередной менеджер по продажам, зачем-то потративший четыре года на университетский бакалавриат, а настоящий специалист, настоящий и полезный.
Сегодня не было лекций и семинаров, но были дипломники: двое юношей с горящими глазами, а также — я и близко не обольщался на счет преподаваемой специальности — причина горения глаз, томления душ и тремора конечностей, то есть, увлеченная наукой симпатичная девушка.
Я налил себе чаю — для целей чаепития у меня на кафедре, конечно, имелась специальная чашка, широкая и неглубокая, формой напоминающая миску, а размерами, скорее, тазик. Неожиданно вспомнилось, как будет эта самая чашка по-немецки — ди Тассе. Слово напоминало советское, случайно выученное, «tasique», и это был как раз тот случай, когда созвучие означает еще и созначение.
Ди Тазик занял свое место на моем столе — похожем на низенькую кафедру, специально установленном в кафедральном зале, среди бумажных стен наглядных пособий и прошлогодних дипломных работ. Я, соответственно, уселся на свой любимый, нарочно заклятый хулиганским заклятием от чужих афедронов, табурет, и приготовился слушать — заодно и обжигающе-горячий чай должен был остыть до температуры, приемлемой для лакания.
Студенты стояли напротив, смотрели на меня внимательно и мялись нерешительно.
Я невольно вспомнил себя в их, или почти их, возрасте.
Так вышло, что в зале столовой, занятой приемной комиссией, абитуриентов было не много, а очень много: в университете Рейкъявика в тот год был чудовищный конкурс, почти тридцать человек на место.
Это вошла в нужный возраст та самая поросль, что была засеяна и взошла одновременно со мной: детям одна тысяча девятьсот восемьдесят первого массово исполнялось семнадцать, они заканчивали школу и норовили продолжить учебу в колледже или прямо университете.
Второе было, конечно, престижнее и перспективнее в смысле профессии, но очень дорого, и родители старались пристроить отпрыска на стипендиальный счет: получалось не у всех.
Мне повезло: отец мой, Амлет Улафссон Рыжий, и думать не думал о том, чтобы интересоваться мнением старшего сына по поводу того, чем тому зарабатывать на хлеб. Он, со свойственной северным хуторянам практичностью, просто ткнул указательным когтем в специальность, на которую было меньше всего желающих, и не прогадал: проходного балла хватило с запасом, а ближайшие конкуренты неожиданно отстали от абитуриента Амлетссона почти на тридцать пунктов из возможных ста. Именно так я и стал студентом, а позже и специалистом в области магии низких температур и их производного, то есть, разнообразному льду: гляциологом.
Через пять лет (я, как раз, успел закончить вторую ступень, и получить магистерскую шапочку), в том же помещении приемной комиссии будущих гляциологов не было вовсе: государство решило, что специалистов по льду и льдам выпустили достаточно, и закрыло финансирование специальности. Оставшиеся студенты — из тех, что не желали терять государственную стипендию — перевелись на смежные кафедры факультета физической магии.
Соответственно, я стал специалистом не просто дипломированным, но и страшно редким, а значит — востребованным, что, впрочем, проявилось не сразу.
Много позже папино решение, моя отличная учеба и редкость специальности привели к переезду в края недалекие, но значительно более теплые: Исландия и Ирландия — соседи, но на второй, в отличие от первой, совсем не бывает снега и температура зимой редко опускается ниже десяти градусов по Цельсию. Меня же не занесло, но пригласили преподавать, в университет самого южного из крупных городов Эрина, чем я и занимался по сию пору, медленно спиваясь и активно выступая в кабацких драках по пятницам.
…- таким образом, результат работы можно сразу же предложить властям Исландии, Канады или Советской России. - дипломница уже заканчивала вступительную речь. Основную ее часть я, задумавшись о прошлом, пропустил — не забывая автоматически кивать в нужных местах.
- Давайте разберем последний тезис детальнее. - надо было сделать вид, что мне не все равно, и я действительно верю в то, что выпускники собираются работать по специальности. - Почему Вы назвали эти три страны? Положим, Канадский Нунавут — да, Krajnii Sever — я специально произнес название территории по-советски, чтобы было понятно, о каком именно севере идет речь — тоже да, обе территории — зоны сплошной вечной мерзлоты. В Исландии таковой нет, или почти нет, экономическая целесообразность применения методики вызывает сомнения.
- Профессор, но Исландия выбрана потому, что она тут, близко! Если Университет примет решение, натурные эксперименты на ледниках обойдутся намного дешевле, чем в Северной Америке! - еще девушка, конечно, имела в виду, но не сказала «а еще потому, что Вы, профессор Амлетссон, исландец, и Вам будет приятно упоминание Вашей родины в моей дипломной работе».
Профессору Амлетссону, кстати, было почти все равно. Родина там или нет, а менять, пусть и ненадолго, благословленный Зеленый Эрин обратно на страну Льда-И-Огня не хотелось категорически, отработка же натурных испытаний запросто могла закончиться командировкой одного хвостатого профессора по месту его, профессора, происхождения.
- Давайте поступим так, - я специально состроил самую умильную из доступных мне морд: мои гуманоидные друзья говорят про такую «так и хочется погладить». - Будем скромнее. Убирайте из работы любые упоминания Исландии, север же СССР, наоборот, обозначьте ярче. Начать научную карьеру с совместной работы с учеными из-за той стороны Рассвета, в Вашем случае, будет очень даже уместно. В общем, поменяйте формулировки, тут удалите, здесь добавьте, и попробуем предзащиту, например — я демонстративно повернулся к огромному календарю, занимающему половину южной стены — в четверг, сразу после обеда. Да, в пятнадцать часов.
Можно было и обрадоваться тому, что так легко удалось пусть не спровадить, но перенести излишне активную барышню на другой день, но дипломников оставалось еще вдвое больше, чем, на сегодня, прошло.
Я дождался, пока за девушкой закроется дверь, и сделал морду суровую и серьезную, даже немного оскалился, показав краешки клыков.
Студенты, так и не привыкшие к моим эскападам за почти четыре года бакалавриата, одинаково сбледнули с лица.
- Кто следующий? - уточнил я сквозь клыки.
Однако, следующим оказался не студент.
- Шалом, уважаемый профессор! - сей господин имел привычку врываться на кафедру как к себе домой, невзирая на время суток, наличие студентов и даже проведение занятий. Был он огромного росту, столь же колоссального жизнелюбия, немного тучен и чудовищно грассировал: последнее, впрочем, частично объяснялось маленькой гоблинской шапочкой, неизвестными силами удерживаемой на почти налысо стриженной макушке. Имя его, что первое, что последнее, не выговаривалось нормальным человеком в принципе, и мы звали его для краткости Эдвином или даже просто Эдом, а он и не возражал.
Чем Эд занимался в Университете, не мог внятно объяснить никто, включая многоуважаемого господина ректора, но, однако, магическая сигнатура его личности позволяла проходить в любые, даже самые запертые, помещения, включая даже кафедру трансмутации металлов, куда посторонних не пускали совсем. Зачем Эдвин явился на мою кафедру, тоже было не совсем ясно, но я, на всякий случай, гостю обрадовался.
- Здравствуйте, ребе! - никаким раввином Эдвин, конечно, не был, но когда-то учился в самой настоящей ешиве, а еще ему было приятно, когда друзья называли его именно так, с намеком. - Вы будете смеяться, но у меня к Вам есть дело!
Эдвин остановился, будто налетев с разбегу на стену, каменную или стальную, но полностью прозрачную. Дело, как правило, было у него и ко всем, но никак не у каждого и к нему, и постоянно-внезапный гость кафедры сразу был озадачен, удивлен и настороженно-обрадован.
- Вы делаете мне интересно! - гоблинскую манеру речи, точнее, анекдотичное представление о таковой, гость имитировал очень похоже, что было интересно и самую чуточку смешно. - Скажите, что я буду иметь с Вашего до меня дела, и мы сможем договориться!
- Ребе, - я замялся. Рассказывать о своей проблеме, постепенно перерастающей в беду, в присутствии персонала кафедры и студентов не хотелось. - Может быть, выйдем пообедать? Здесь, прямо через дорогу, есть кошерный ресторанчик!
По дороге остановились между выходом из главного здания Университета и единственной на весь Ватерфорд трамвайной линией. Линия эта начиналась нигде, вела в никуда и пользовалась популярностью исключительно у туристов: представить себе местного жителя, готового отдать целый еврофунт за то, чтобы прокатиться по современной, а потому неинтересной, части города то ли три, то ли четыре остановки, было решительно невозможно.
Достали трубки. Эдвин — свою, и не трубку вовсе, а выполненный в классической форме новомодный испаритель, я — чуть скошенный дублин, со специально расширенным под мою пасть мундштуком, заправленный сейчас душистой виргинией, или чем-то, до крайности похожим на этот замечательный табак.
Курили молча, каждый думал о чем-то своем: я пересобирал внутри ментальной сферы историю кулинарного проклятия, Эдвин провожал восхищенным взглядом каждую из юных и прекрасных студенток — кроме, конечно, киноидов и фелиноидов.
Пока курили, мимо трижды проехал трамвай: один раз от Пруда Седьмого Джона в сторону Спэрроухок и дважды — наоборот. Трамвай дребезжал по рельсам и звенел звонком: не потому, что так было надо, а для создания надлежащей атмосферы.
Наконец, табак в моем дублине выгорел весь, я выбил трубку об каблук и убрал в кисет. Эдвин свое недоразумение просто выключил и небрежно засунул в карман.
- Ну что, идем? - уточнил он. - Жрать уже хочется зверски, да и вопрос твой… Что-то серьезное, да?
Пошли вдоль трамвайных путей. Искомый кошерный ресторанчик располагался не прямо напротив: до него требовалось немного пройти в сторону пруда и повернуть налево: технически, он был действительно через дорогу, но не через трамвайную.
Когда было надо, Эдвин умел вести себя нормально, не изображая пародию на что-то среднее между гоблинским финансистом и черноморским евреем. Сейчас было надо, и он сидел напротив меня и внимательно слушал, вставляя иногда наводящие вопросы.
…- и ладно рыба. Рыбу я люблю, да и на Благословенном Эрине она стоит смешных европенсов. Ладно, отказаться от хлеба, в конце концов, мне его и не стоит есть в слишком больших количествах, а то я перестану пролезать в дверь. Даже алкоголь — не так страшно. Какое-то время можно потерпеть, это ведь не родовое проклятие, оно не навсегда. - я перевел дух. - Самое неприятное в том, что, по мнению доктора, заклятие накладывал очень серьезный мастер, и я…
Эдвину, видимо, надоело слушать, и он решил меня перебить.
- И ты, профессор Амлетссон, опасаешься, что кроме идиосинкразии к продуктам и аллергии на них же, этот мастер мог наградить тебя чем-то еще?
- Именно так, дорогой друг, именно так. И ты ведь знаешь о моих отношениях с…
- Без имен. Скажем так, с девушкой, что младше тебя ровно вдвое. Боишься, что это может быть заразно? - друг смотрел на меня серьезно и даже немного хищно, и я внезапно вспомнил, что чаще всего по своим странным делам он бывает у шефа университетской безопасности, бывшего генерального прокурора графства, мистера Лефта. Вспомнил — и предпочел сразу же забыть.
- Опасаюсь. - я понурился еще сильнее, видом своим приобретя сходство с преданным псом, неизвестно за что избитым обожаемым хозяином.
- Буква О: ответственность! - отметил Эдвин. - Доктор твой почти прав: если устранить автора проклятия физически, эффект развеется в два-три дня, но тут есть и другая сторона медали. Я немного привык к тому, что у меня есть друг по фамилии Амлетссон, и отправлять в течение пяти лет передачи на каторгу — такой убыток, такой убыток! В общем, имей терпения немного подождать. Студенты, — друг предвосхитил мой порыв, — подождут тоже, кто из вас, в конце концов, профессор?
Сначала мой друг долго рылся в записной книжке, встроенной в элофон: односторонней прозрачности маголограмма сначала была небольшой, размером с сигаретную пачку, потом увеличилась вдвое, потом еще раз, оказавшись, в итоге, размером с небольшое объявление: в два или три листа печатной бумаги шириной. Что там, внутри морока, делает мой друг, я не знал, но догадывался: листает и делает отметки.
Потом элофон пропал в одном из карманов необъятных размеров пиджака, и Эдвин вынул из воздуха жезл последней модели, выглядящий как старинная волшебная палочка: в нынешнем году в моду вернулся стиль ретро.
Стало очень тихо и немного темно.
- Здесь не очень интересуются делами посетителей, - извиняющимся тоном пояснил мой друг. - Не очень, но меры, на всякий случай, стоит принять. Шалом! - последнее слово было направлено уже в приемную щель элофона, моментально оказавшегося в руке и прижатого говорильником к уху.
- У меня об тебя есть одно небольшое дело с большими последствиями! - сообщил мой собеседник неизвестному абоненту, - помнишь моего друга, того, который немножечко профессор? Так вот…
Тревожность и прочие милые неврозы внезапно меня отпустили, полностью или почти: Эдвин включил режим пародийного гоблинского еврея. Это, кроме прочего, означало, что решение проблемы мой друг уже нашел, потом нашел еще раз, как следует обдумал и признал годным.
Оставалось немного подождать: я так и поступил.