— Кто его знает. Не разобрал.
— Уж я-то и сказки рассказывал ему, какие знал, и в рифму старался говорить — и все без толку.
— И я тоже.
— Вот старикан, а? Секрет имеет…
— Дети у него были, у старика-то… Знает он, что и как с ними…
— Не говори.
Минут через десять Курилов вошел в рубку и, легонько отстранив плечом механика, взял в руки штурвал. Лицо у него оставалось по-прежнему усталым и печальным, но в нем уже не было прежней ожесточенности и угрюмости.
Механик и помощник капитана вышли из рубки.
Однако скоро помощник вернулся и тронул капитана за плечо:
— Курилыч, а мальчишка-то лежит и улыбается.
— А тебе чего? — спросил капитал.
— Как — чего? То лежал пластом, а то…
— Улыбается? — холодно спросил Курилов и, не поворачивая головы, добавил: — Пусть отцу через тридцать лет улыбнется, тогда вот радуйся.
И больше не сказал ни слова. Ни один мускул не дрогнул на его лице. Он стоял у штурвала, смотрел в запотевшее стекло и вел вдоль берега катер. Последнюю его фразу помощник так и не понял. Почему именно через тридцать лет? Он повторил эту фразу механику и его помощнику, но и те только плечами пожали. Оттого ли капитан сказал эту фразу, что был не в настроении и не захотел ее пояснять, или оттого, что небо над морем было забито тяжелыми облаками и промозглым туманом и весь мир был залит зеленоватым светом?