Мы со Львом так и не поговорили о наших отношениях — ни в этот день, ни на следующий, ни через неделю. Я вообще не представляла, как о таком можно говорить в таких условиях. Я думала только о том, как утешить Федю и Олю, и как не сломаться самой.
Клочков и Зимина приходили ко мне каждый день — и утром, и после уроков. Иногда рассказывали что-то обыденное, в основном про учёбу, иногда молчали. В один из дней Федя показал Оле свои рассказы, а потом и стихи. И чуть позже, когда Оля не слышала, сказал мне, что с Наташей он так и не успел ничем поделиться, а теперь уже поздно.
Её привезли через три дня, а ещё через три дня состоялись похороны, и я почти не помню, что там творилось — настолько мне было плохо. На обратном пути Лев практически тащил меня до дома: сама я ничего не соображала, несмотря на то, что не пила алкоголь, и в любой момент могла заблудиться и сгинуть где-нибудь. Сосед молчал, просто шёл рядом, держа меня за руку.
Как и тогда, одиннадцать лет назад, из депрессии (хотя я не уверена, что моё подавленное состояние в обоих случаях следовало обозначать этим словом) меня вытаскивали Фред и Джордж. Им тоже было грустно и жаль Наташу, но в близнецах ключом била жизнь, и остановить этот ключ они не могли. Тормошили меня по любому поводу и без всяких поводов, задавали вопросы, рассказывали разные истории, и иногда я не могла не смеяться. Они, как и всегда, были моим якорем.
На девятый день я ощутила, что мне стало легче. Конечно, я не стала в одночасье весёлой и счастливой, просто почувствовала, что в груди перестало болеть, и дышится свободнее, и сон стал более спокойным. Я по-прежнему не верила до конца, что моей юной ученицы больше нет, но при мысли об этом по крайней мере перестала чувствовать острый укол в области сердца. И чувство вины, что мы живы, а она нет, понемногу отступало.
Настал декабрь. Он принёс с собой холод и много снега, завалившего все дворы чуть ли не по крыши машин. И ещё через неделю я заметила, что Оле тоже стало легче. Я тогда впервые со дня смерти Наташи услышала её смех в школьном коридоре. Она стояла рядом с одноклассницами, кто-то из них что-то сказал — и Оля рассмеялась. Клочков находился тут же, рядом с ней, и, услышав её смех, вздрогнул, а затем быстро отошёл в сторону. Зимина оглянулась на него — и весёлая улыбка на её губах растаяла, а глаза стали виноватыми.
Я поговорила с ними обоими чуть позже, после уроков. Объяснила, что жизнь продолжается, и то, что мы улыбаемся, смеёмся, смотрим фильмы, читаем книги — это не предательство по отношению к ушедшим. Я сама когда-то чувствовала нечто подобное и сжималась от вины перед Антоном, когда меня что-нибудь даже просто смешило. Я хорошо понимала этих двоих, я говорила правильные слова… Но Оля слушала меня, а вот Федя… я замечала, что до него не доходит по-настоящему. Глаза Клочкова были пустыми, и я тогда подумала: может, ему нужно больше времени? Я после гибели Антона тоже долго училась улыбаться заново.
И я решила оставить Федю в покое. Я верила в него и считала, что он разберётся во всём сам, без моих вечных наставлений и слов, которые всё равно не идут дальше ушей.
— Алён, ты не хочешь сходить в субботу в кино? Вместе с мальчишками. Там сейчас мультфильм новый крутят, говорят, хороший, — так сказал Лев вечером в четверг, когда мы с ним возвращались домой после уроков. Это был первый раз за последние почти три недели — именно столько прошло с Наташиной смерти — когда Лев предложил куда-то сходить, если не считать его прогулок с Ремом, к которым мы с мальчишками иногда присоединялись.
— Я… не знаю… — задумалась я, и правда не зная, что хочу ответить. Кино? Прикоснувшись ко смерти, я всё ещё с трудом верила в то, что смогу наслаждаться сейчас такими вещами.
— Ладно тебе, Алён, соглашайся, — произнёс Лев спокойно и внушительно, а потом взял меня за руку и сжал пальцы. Я тут же поняла, что забыла надеть перчатки, но отнимать ладонь не хотелось. — Пора выбираться из этого тягостного состояния. Я и сам в него погрузился, честно говоря… Ты с ребятами своими общалась, а я с Женькой и его женой. Я не рассказывал, сил на это не было.
— Как они? — спросила я, вздохнув. По правде говоря, я подозревала, что Лев поддерживает друга, и оттого тоже в последнее время ходит сам не свой, мрачный и с синяками под глазами.
— Хреново, — припечатал Лев. Да… коротко и ёмко. — Уговорил их пойти к психологу, потому что иначе невозможно. Сын почти не разговаривает, Женька потерял семь килограмм, а он и так не был толстый, у Алисы всё время глаза на мокром месте, тоже похудела, не спит, толком не ест, дома бардак.
Лев говорил с беспокойством, горячо и отчаянно, и я неожиданно вспомнила, как он точно так же мне рассказывал о проблемах Наташи и Виталика. Значит, он как я — принимает близко к сердцу чужие беды. И хочет помочь хоть чем-то, даже если не просили.
— Правильно, конечно, надо к психологу. — Я вновь вздохнула. И зачем-то начала рассказывать: — Я вот не пошла тогда, а зря, наверное. Но у меня просто не было времени. Двое грудных детей на руках… наша бабушка в то время ещё пыталась подрабатывать, потому что денег не хватало, несмотря на все выплаты от государства. И куда втиснуть психолога, я не представляла… А потом как-то остыла, передумала. Показалось, что я и сама прекрасно справляюсь…
— Почему — показалось? — не понял Лев. — Ты прекрасно справлялась.
— Нет. Я только недавно по-настоящему похоронила Антона, а до этого… жила так, будто он скоро вернётся. Вроде умом понимала, что умер, а принимать это отказывалась. Потому психолога я поддерживаю. — Взглянула на Льва искоса: кажется, он обалдел. И поспешила добавить, пока он не задал мне какой-нибудь провокационный вопрос: — Хорошо, давай сходим в кино в субботу. Тысячу лет не ела попкорн.
— Ты любишь попкорн? — поинтересовался Лев спустя мгновение, и я расслабилась: не стал спрашивать ничего, ура.
— Нет. Я его не понимаю, пенопласт он и есть пенопласт. Мальчишки любят, но я всегда ем, чтобы им досталось меньше этой гадости.
Лев засмеялся. И я вдруг осознала, что не слышала его смех три недели. Да и сама почти не смеялась, снесённая ураганом по имени смерть.
Надо исправляться…
Той ночью мне неожиданно приснился Антон.
Он снился мне лишь однажды — на девятый день. Тот сон поверг меня в пучину отчаяния, потому что в нём мы спали в обнимку, целовались, вместе завтракали… И когда я проснулась и осознала, что ничего этого больше не будет, то чуть не сошла с ума от боли в сердце.
Мой нынешний сон был другим. Я сидела за рабочим столом в школе, собирала тетради в сумку, затем встала и пошла к двери. Открыла её, вышла в коридор — и застыла, увидев напротив класса подпирающего стенку Антона. Такого, каким он был, когда мы учились в школе — с длинноватыми рыжими волосами, россыпью веснушек на лице, лукавой улыбкой на губах. С зелёным портфелем…
— Тонька…
Я хотела прошептать его имя, но губы не шевелились.
Он шагнул вперёд, отрываясь от стены. Посмотрел на меня внимательно, не прекращая улыбаться, а потом сказал, ткнув пальцем в сторону лестницы:
— Сходи на пятый этаж.
Я удивлённо моргнула.
— Что?.. — На этот раз губы всё же разомкнулись.
— Сходи, — повторил Антон. — Завтра. На пятый этаж. Обязательно. Хорошо, Алька?
Я обескураженно кивнула.
— Обязательно! — повторил он весомо, и тут сон резко прервался — зазвонил будильник.
Я думала о том, что мне приснилось, недолго — некогда было думать. Сначала собиралась в школу, потом вместе со Львом слушала болтовню Фреда и Джорджа по дороге туда, а возле кабинета меня подловила взволнованная Оля Зимина.
— Алёнлеонидовна, — выдохнула она, сверкая тревожными голубыми глазами. Она никогда не была красавицей, но после смерти Наташи резко подурнела, покрывшись прыщами на нервной почве. Правда, Оля немного похудела, но на пользу ей это не пошло — одежда только повисла мешком, и глаза теперь казались огромными. Не глаза, а два голубых озера. — Федька…
Сердце пропустило удар.
— Что? Что такое?
— Мне кажется, с ним что-то происходит, — пробормотала Зимина, закусывая губу. Она у неё кровила — видимо, лопнула на холоде. Девочка слизнула каплю крови и продолжила: — Последние несколько дней он стал меньше разговаривать, при вас только бодрится, будто нарочито. И меня избегает. До этого наоборот… говорил, что только со мной легче становится… а сейчас как чужой!
— Приводи его после уроков, — велела я, почему-то не усомнившись, что Клочков придёт, как приходил раньше. — Поговорим. Думаю, это очередной виток переживаний, кризис. Может, ещё мать подбавила…
Оля скривилась.
— Она такая ужасная! — сказала Зимина с чувством. — Такая… Ей до Федьки дела нет! Не понимаю, почему её родительских прав не лишили…
Я вздохнула. Оля, как и многие подростки, делила мир на чёрное и белое, и для неё мама Клочкова — хроническая алкоголичка, к тому же, равнодушная к сыну, была выкрашена в однозначно чёрный цвет. Девочка не понимала, что даже с такой матерью зачастую лучше, чем в детском доме. И конечно, она не думала о чувствах самого Феди, который маму свою любил, несмотря ни на что.
— За это не лишают родительских прав, Оль, — ответила я дипломатично, стараясь сгладить углы. — Она Федю не бьёт, кормит, одевает. У них нет близких отношений, но бывают родители ещё хуже, поверь.
— Да, — невпопад сказала девочка. — Ладно. Я побегу. Приведу его к вам… после восьмого?
— Да, после восьмого.
— Хорошо!
Она убежала, а я открыла дверь и шагнула в свой класс.
Я ошиблась — Клочков после уроков не зашёл, и Оля тоже. Она позвонила и сказала, что он убежал очень быстро, она не успела его остановить. Хотя чуть ранее, когда она сообщила ему, что я их жду, Федя не отказывался, просто промолчал.
Мне это очень не понравилось. И вообще я сжималась от тревоги, понимая каким-то шестым чувством, что с мальчишкой что-то происходит, и это что-то, возможно, не вписывается в рамки обычной депрессии после смерти любимой девушки. Я решила обязательно отловить завтра Федю перед уроками и заставить поговорить обо всём. Нужно будет — отправлю к школьному психологу, хотя лучше этого избежать — эта странная тётка мне никогда не нравилась.
Я написала Льву, что выхожу, собрала вещи, подошла к двери, выглянула в коридор… и вздрогнула, неожиданно вспомнив сон с Антоном.
«Сходи на пятый этаж».
Повернулась и посмотрела в сторону лестницы. Показалось, что оттуда тянет холодом…
Нет, ну это же бред воспалённого сознания. Зачем мне идти на пятый этаж? Там кабинеты физики и биологии, актовый зал. Блин! Какая разница, что там? Это просто сон, дурацкий и глупый. Не знаю, почему мне вдруг приснился Тонька и из-за чего сказал именно это, но…
— Алёнка! Ты чего застыла? — раздался слева голос Льва, и я вздрогнула от неожиданности. — Ты что там, привидение увидела?
Привидение… ну почти.
— Мне надо на пятый этаж, — сказала я, наконец приняв решение. Несусветная глупость, но… в данном случае — лучше сделать и жалеть, чем не сделать и жалеть. — Подождёшь меня тут? Я на минутку.
Лев удивлённо нахмурился.
— Зачем тебе туда, Алён?
Хороший вопрос.
— Надо, — ответила я неуверенно.
Сосед наклонил голову, изучая моё лицо, вздохнул.
— Я с тобой, хорошо?
Почему-то после этого вопроса сразу стало легче. Глупо, но одна я, кажется, боялась туда идти.
— Хорошо.
Мы медленно двинулись в сторону лестницы. Прошли один пролёт, поднялись на площадку…
Здесь никого не было. Но холодом действительно тянуло.
— Окно, что ли, открыто?.. — пробормотал Лев, оглядываясь. На самой площадке не было окон, кабинеты закрыты, так откуда холод?
Актовый зал!
Повинуясь какому-то безотчётному, необъяснимому предчувствию, я кинулась к двери. Так и есть: приоткрыта. Почти незаметно, но для сквозняка вполне достаточно.
— Алёнка, — прошипел Лев, подскакивая ко мне и хватая за плечи, — ты что? Надо охрану вызывать или сразу полицию! Чёрт знает что такое! Не смей туда ходить!
— Тихо, — цыкнула я на него, не оборачиваясь, — не мешай, пожалуйста.
— Алён…
— Доверься мне, — шепнула я, не до конца понимая, что и зачем говорю, — так будет лучше.
— Алён… — Лев попытался меня отодвинуть, но я дёрнула плечом, сбрасывая его руку, и скользнула внутрь.
Я оказалась в небольшом закулисном предбаннике. От зрительного зала и сцены его отделял небольшой занавес — хотя это скорее были просто шторы — поэтому человек, который находился сейчас в актовом зале, нас со Львом не видел. Зато мы прекрасно видели его.
Это был Федя.
Одно из больших и широких окон было распахнуто настежь, и в проёме, на фоне удушающе чёрного зимнего вечера, маячила долговязая и лопоухая фигура Клочкова. Он просто стоял на подоконнике, ни за что не держась, наклонив голову и вглядываясь вниз, будто собирался шагнуть туда. Внизу был школьный двор, асфальтированный и тщательно убранный от снега, да и наш пятый этаж — всё равно что девятый-десятый для обычных домов. Если шагнёт, наверняка не выживет.
Лев положил руки мне на плечи, сжал их, и я обернулась, посмотрела ему в глаза. Я практически не видела его, здесь было слишком темно, но чувствовала, что он на взводе. Меня же, наоборот, будто бы сковало ледяным спокойствием.
— Алёнка!..
— Тш-ш-ш… — я приложила палец к его губам, еле слышно шепча, — ни звука. Стой тут, не двигайся. Доверься мне.
Он молчал, но мне казалось, я слышу, как скрипят его зубы. В конце концов кивнул и опустил руки, перед этим только провёл ладонями по моим плечам, словно не желая расставаться. Мне было удивительно, что Лев послушался, не стал возражать, но рассуждать о том, почему он это сделал, было некогда.
Я осторожно развернулась и сделала несколько бесшумных шагов, выходя из-за занавеса. Сейчас был самый сложный момент: я должна обнаружить себя для Феди, но сделать это так, чтобы он от неожиданности не свалился с подоконника.
Я тихо кашлянула, и он услышал, повернулся лицом ко мне и спиной к окну. У меня даже в глазах потемнело от страха, что сейчас, вот-вот, и Клочков упадёт вниз. И я этого себе никогда не прощу.
— Я хочу рассказать тебе кое-что, — произнесла я негромко, но в тишине актового зала с его отличной акустикой слышно было прекрасно. — Я никому об этом не рассказывала, даже собственной матери, а тебе расскажу. Выслушаешь, ладно? А потом делай, что хочешь, мешать не буду.
Федя хрипло, натужно вздохнул. Из-за того, что он стоял спиной к окну, я совсем не видела его лица.
— Алёна Леонидовна… Я не хочу, понимаете, не хочу?.. Не получается…
Он не сказал слово «жить» — не смог.
— Понимаю. Просто послушай меня, Федя. Моего мужа звали Антон, и он погиб в тот день, когда родились Фред и Джордж. Разбился на машине. Мама сказала мне об этом только на следующие сутки, когда молчать уже было невозможно. Мы с близнецами лежали в роддоме в отдельной палате, и в ту ночь, сразу после того, как я узнала, что моего мужа больше нет, я открыла окно настежь и встала на подоконник. В одной ночной рубашке и босая. Холод был жуткий, Федя, но я его не чувствовала. Стояла, смотрела вниз, на голый асфальт, и безумно хотела спрыгнуть. Честно признаюсь: ничего и никогда я не хотела так сильно, как закончить свою жизнь в тот самый момент.
Я замолчала, переводя дух. Говорить об этом было нелегко, я чувствовала, как дрожит голос, но чем ещё я могу его удержать? Я уже объяснила им с Олей всё, что могла, и больше мне нечего сказать. Только это.
Очертания фигуры Клочкова изменились — теперь он стоял, вцепившись одной рукой за оконную раму. И я почему-то подумала, что это хороший признак.
— Как думаешь, по какой причине я не прыгнула?
Он не отвечал несколько секунд.
— Не… знаю… — просипел в конце концов, и где-то на задворках сознания у меня мелькнула мысль: простыл, наверняка же простыл… чаю бы ему горячего…
— Фреду и Джорджу стало холодно, я ведь открыла окно, и они завопили. Хором, истошно. И я вдруг включилась, вспомнила, что там, за моей спиной, лежат наши с Антоном дети, которым нужна мама. Которые хотят есть. И которые ни в чём не виноваты. — Я сглотнула: проживать ту ночь заново было невыносимо больно. — Поэтому я и не прыгнула, Федя. Не было во мне ни малейшего желания жить, ни капельки не было. Просто заорали Фред и Джордж… Я закрыла окно и пошла их кормить, потому что так было нужно. Сама же я безумно хотела умереть. Я была старше тебя всего на пять лет, Федя, и потеряла человека, которого любила с детства, как ты Наташу, которому родила двоих детей. Я была раздавлена, я не представляла, как буду без него воспитывать их, смотреть на рассветы и закаты, смеяться, есть и пить…
Мой голос дрогнул, по щекам потекли застарелые слёзы, и Федя соскочил с подоконника. Подбежал ко мне, обнял изо всех сил, всхлипнул… и расплакался, как маленький.
— Алёнлеонидовна-а-а-а…
— Чш-ш-ш… — Я тоже обняла его, погладила по голове. Бедный, бедный мой мальчик! — Я знаю, как тебе плохо, я понимаю тебя. Но я не жалею, что не прыгнула тогда. И ты не пожалеешь. Я обещаю тебе это. Пройдёт время — я не знаю, сколько, но ты скажешь: «Хорошо, что я тогда не прыгнул». Я обещаю.
Клочков уткнулся мокрым лицом мне в плечо и глухо спросил:
— А когда?..
Я поняла, несмотря на то, что он не договорил.
— Когда Фред и Джордж научились улыбаться. Когда сказали первые слова. Когда пошли в школу… Не знаю, Федя, это всё приходит постепенно. И больно будет ещё очень долго.
— У меня нет Фреда и Джорджа, — всхлипнул мальчишка. — У меня…
— У тебя есть мама. Она тебя любит, хоть и не умеет это нормально выражать. И я тебя люблю. И Оля.
Плечи Клочкова вздрогнули.
— Не рассказывайте ей, — попросил он горячо, перестав меня обнимать. Вытер мокрые щёки ладонями и повторил: — Не рассказывайте! Я со стыда тогда сгорю. Олька… она такой сильный человек, а я!..
— И ты сильный. — Я улыбнулась. Господи, спасибо! У меня получилось. — Ты же не прыгнул. И знаешь, что, Федя… Давай-ка ты сегодня у меня переночуешь, ладно? Не возражаешь?
Я ужасно боялась оставить его одного.
— Да, — кивнул Клочков, и мне показалось, что он даже обрадовался моему предложению.
— Ну вот и отлично. Тогда пойдём домой.
На присутствие «за кулисами» Льва Федя отреагировал спокойно. Я подумала, что он, видимо, выплеснул за последние часы столько эмоций, что переживать из-за ещё одного зрителя был просто не в состоянии. Но всё равно пообещала, что мы оба ничего и никому не скажем, и заставила Клочкова в свою очередь пообещать мне, что если у него опять возникнет желание постоять на подоконнике, он не будет его реализовывать, а придёт ко мне.
Пока мы шли домой, Лев казался странно напряжённым. Я не очень понимала, отчего — всё же обошлось. Замечала какие-то странные взгляды, которые он кидал на меня, и не могла их расшифровать. Говорил сосед мало, но Федю не обижал, поэтому я решила, что подумаю потом. Может, он просто испугался и до сих пор ещё не перестал нервничать? Меня саму немного потряхивало от пережитого, хотелось залезть под горячий душ, смыть с себя жуткий холод, а потом выпить чаю с лимоном и мёдом. Вот сейчас приду домой — этим и займусь.
Мама не спросила, почему я привела Федю — да он, честно говоря, раньше ночевал у меня пару раз, когда его родительница была не совсем во вменяемом состоянии, — а близнецы и вовсе обрадовались: они, как и я, любили Клочкова. Бабушка тут же усадила нас обоих ужинать, и я с улыбкой наблюдала, как Федя постепенно приходит в себя, уминая отбивные с жареной картошкой. Потом последовал чай, о котором я так мечтала, и Клочков, наевшись и напившись, сразу начал зевать, прикрывая рот ладонью. Ещё не было и восьми вечера, но организм, устав переживать и нервничать, требовал своё. Поэтому я выдала Феде старую футболку и шорты, и отправила спать на диван в своей комнате. Уснул он моментально, и я, вздохнув с облегчением, пошла в душ.
Я долго стояла под обжигающе горячими струями, дрожала и думала. О чём? О своём сне, благодаря которому Федя остался жив. Не знаю, как бы я пережила, если бы он всё-таки сегодня прыгнул. И ведь додумался же, ключ у охранника стащил, а тот и не заметил…
Антон… Не представляю, ты это был или не ты — может, моё подсознание? — но так или иначе: спасибо. И не только за Федю, а за возможность выговориться, рассказать о том, что тогда со мной случилось. Если бы не этот случай, я бы так и не решилась, точно знаю. Постыдилась бы… как Клочков перед Олей.
И сейчас, смывая с себя грязь, усталость, тревогу и страх, я по-настоящему прощалась с Антоном. Раньше это была ложь — я продолжала верить, ждать и любить. А теперь… любовь осталась, но я, как никогда раньше, ощущала, что он ушёл навсегда, коснувшись меня своей заботой напоследок, подарив этот сон. Он не говорил, что любит, да и зачем? Я и так это знаю. Он просто сделал мне подарок и помог уберечь от фатальной ошибки мальчика, который мне дорог.
И теперь я плакала, отпуская своего прекрасного мужа и всю боль, которая тянула меня за ним. Иди, Тонька, иди… я больше не буду плакать, клянусь, это последний раз. Иди, мой замечательный, и спасибо тебе, спасибо!..
Телефон завибрировал, когда я переодевалась после душа. Я взглянула на экран — сообщение было от Льва.
«Алён, можешь спуститься ко мне? Надо поговорить».
Разговаривать не хотелось, я мечтала скорее лечь спать, несмотря на то, что даже близнецы ещё бодрствовали.
«Завтра, может?»
Я думала, он согласится. Какая разница — сегодня, завтра? Я же не убегу. Но Лев прислал какой-то странный ответ.
«Пожалуйста, это очень важно. Я тебя умоляю! Очень!»
Я вытаращилась на это «я тебя умоляю», как кладоискатель на сундук с золотом, и, пробормотав «ну ладно», ответила:
«Хорошо, сейчас приду».
Высушила волосы, чтобы не застудиться, и, плюнув на остальной внешний вид — я была в домашнем костюме со спящей совой — вышла из квартиры.
Лев открыл дверь даже до того, как я в неё позвонила. И сразу же, с порога, обнял, приподнимая над полом и прижимая меня к себе с такой силой, что у меня на мгновение остановилось дыхание. Внёс в полутёмную прихожую, не выпуская из рук, захлопнул дверь, поставил на пол — но объятий по-прежнему не размыкал, прижимаясь щекой к моему виску и прерывисто, взволнованно дыша.
— Лёва… — прошептала я, пытаясь пошевелиться, но возможности такой не было — держал он сильно. Не больно, но очень крепко. — Что?..
— Господи, Алёнка!.. — В его голосе было столько взволнованной, горячей страсти, что я даже испугалась. — Я идиот, какой же я идиот!..
— Что случилось? — пробормотала я обескураженно, гадая, что произошло за последние пару часов, пока мы не виделись. — Я тебя не понимаю…
Лев странно, как-то полубезумно рассмеялся, целуя меня в щёку горячими губами, и продолжил:
— Я объясню, сейчас объясню… Алёнка… Когда ты сегодня пошла к Клочкову, я чуть не сдох от страха. За него и за тебя, что ты можешь не успеть его остановить, и потом будешь жить с этим грузом… И вот, ты стояла там, рассказывала это всё, а я слушал и… Боже, Алёнка, какой я дурак! Непроходимый… Говорил тебе чушь какую-то всё это время, потому что привык, привык просто, понимаешь?
— Нет, — призналась я честно, и он вновь засмеялся.
— У меня мысли путаются, сейчас… Сейчас… — Вздохнул, провёл ладонью по моим волосам, и я решила: да какая разница, понимаю я или нет? Стоять вот так, чувствовать Льва всем телом — бесценно. — Шесть лет назад, когда я влюбился в Наташу, я мучился и страдал, но всё же принял решение — я никогда и ни при каких обстоятельствах не стану её тревожить. Даже если они с Виталькой разведутся. И я просто жил дальше, женился, плыл по течению… Я привык, что моё чувство безответно. И вообще привык к нему, к тому, что оно есть, я не думал, не анализировал — а есть ли? И только сегодня, когда ты рассказывала Клочкову про ту ночь, я понял — ни хрена!
Я хлопала глазами, путаясь в собственных мыслях и ещё не веря, не осознавая, что именно хочет сказать мне Лев.
— Всё уже давно прошло, точнее, трансформировалось во что-то родственное — что Марина, что Наташа, без разницы. Но я почему-то не осознавал этого. А когда ты пошла к Клочкову, такая спокойная и уверенная, и начала рассказывать, меня как обухом по голове ударило. Никогда я не восхищался так Наташей, как тобой в эти минуты. Никогда не боялся так за неё, как за тебя. Никогда так не гордился, не сочувствовал, не принимал близко к сердцу. И никогда не хотел её себе и для себя, не сходил с ума при мысли о том, что она мне откажет. Алёнка… я дурак!
Я потеряла дар речи. И дар думать и рассуждать, кажется, тоже…
Стояла, почти не дыша, и слушала, слушала…
Неужели он серьёзно?..
— Алён… Не молчи, скажи что-нибудь! — попросил Лев горячо, с жадностью целуя меня в уголок губ. — Прости, прошу! Я кретин, до меня доходит, как до жирафа, но пожалуйста, не сердись!
Боже, неужели этот взволнованный человек, нервно сжимающий мои плечи — мой спокойный и уравновешенный Лев?! Куда делась его невозмутимость? Переживает, как юноша, впервые признающийся в любви девушке!
— Я не сержусь, — выдохнула я хрипло почти ему в губы. — Но ты главного не сказал… Столько всего наговорил, а главного не было… А я жду, между прочим!
Лев, услышав это, вдруг расслабился. Резко, всем телом, словно у него внезапно вытащили все кости. Но обнимать и гладить меня не перестал.
— Люблю тебя, — сказал он тихо и улыбнулся. — Очень люблю, Алёнка.
Я тоже улыбнулась.
— И я тебя.
— А я знаю, — улыбка Льва наполнилась лукавством. — Понял, когда ты заявила мне: «Я на тебя не обиделась, просто не хотела мешать вам с Наташей миловаться». Это было так…
— Молчи! — Я закатила глаза и шутливо хлопнула его ладонью по плечу. — Не напоминай мне об этом позоре!
Лев засмеялся и наконец поцеловал меня по-настоящему — крепко и нежно, как свою женщину. Женщину, которая чуть позже ответила ему «да» на все вопросы…
Той ночью я осталась у Льва до самого утра. И уже засыпая, услышала, как он шепчет, целуя мои волосы:
— Господи, как же я рад, что ты тогда не прыгнула, Алёнка…