Стали мы тогда со снегом есть. Ничего, вкусно получалось. Правда, в Ленинграде до войны мороженое было вовсе не такое.
Только я смотрю, у кулька один край совсем мокрый, вот-вот оторвется. Я и крикнул Жорке:
— Тише ты со своими слюнями-то! Накладную совсем испортил!
А Жорка тоже крикнул:
— Кто, я? Сам слюни распустил!
И стали мы друг друга подталкивать. Не сильно, а так, — легонько, чтобы песок не рассыпать. Вдруг Жорка на санки наткнулся и как полетит вверх тормашками! И весь песок ему прямо в лицо. Я хохочу, а он лежит, глаза зажмурил и свой подбородок облизывает.
— Эй, — закричал я. — А накладная-то!
Схватил я кулек и стал его расправлять.
Ничего, сохранился документ. Только с одного края сильно мокрый, а с другого сильно мятый. Сложил я его и сунул опять к себе за пазуху. Жорка отряхнулся и мы пошли дальше.
Жорка говорит:
— Что-то долго Пышмы нет.
Я говорю:
— А ведь еще обратно идти!
И как подумали мы о том, что надо будет еще идти обратно, стало нам скучно-скучно.
Жорка говорит:
— Давай песни петь.
Я говорю:
— Давай.
— Только ты начинай, — говорит Жорка.
Я не стал спорить и запел:
— Это — что! — говорит Жорка. — А вот я с матерью ездил в Свердловск, так один инвалид в поезде песню пел:
И так куплетов двадцать. Про допрос, про партизан, про отца и сына. Понимаешь, отец полицаем был, а сын партизаном. Вот это была песня! Женщины даже плакали. Жаль, я всю не запомнил, только пять куплетов.
И только Жорка хотел допеть остальные четыре куплета, как вдруг сзади затарахтела машина. Оглянулись мы — и правда, «Уралец» катит! Газогенераторный, с двумя черными печками. А из них, как из самоваров, дым валит.
Выскочили мы на середину дороги и давай прыгать и всякие знаки руками выделывать.
Машина, конечно, остановилась. Шофер крикнул:
— Вы что на дороге пляску устроили! Полезайте сейчас же!
Закинули мы в кузов санки, поставили ноги на колесо, а до борта никак не дотянуться. И вот высунулись из кузова две руки в кожаных перчатках и подтянули нас, как котят, за воротники.
Тронулась машина, и мы с Жоркой брякнулись на дно кузова, на березовые чурки. Смотрим, а напротив нас военный в полушубке на корточках сидит и смеется.
— Ишь вы! Не убили чуть своими санками. Вы кто, спекулянты, что ль?
Жорка заулыбался тоже и говорит:
— Да не-е… Мы в Пышму, за тетрадками. У нас и накладная есть.
— Значит, выполняете задание? — спрашивает военный.
А я говорю:
— Конечно, выполняем. Накладная у меня за пазухой.
И вдруг мы с Жоркой стали дрожать. Присели пониже, чтобы не дуло, а сами все равно дрожим. Жорка спрашивает:
— Ты д-дрожишь?
Я говорю:
— Д-дрожу… А ты?
— Я тоже д-дрожу… Д-давай кулаки сжимать.
Стали мы сжимать кулаки — не помогает. Все равно зубы трясутся. Противно так.
Жорка говорит:
— Д-давай з-зубы стиснем.
Я говорю:
— Д-давай…
Стали мы стискивать зубы, а они не слушаются. И по всему телу прокатывается мелкая судорога.
Военный смотрел, смотрел на нас и говорит:
— Все это чепуха. Вы попробуйте по-нашему, по-военному. Нужно себе приказать. Вот так: «Слушай приказ! Не дро-ожать!» И всё. У кого есть воля, у того выйдет. Попробуйте.
— Ну-ка, попробую, — говорит Жорка. — У меня воли сколько хочешь.
Скосил он глаза, будто хотел на себя посмотреть, и как крикнет: