— Ага-а-а-а-а-а... — угрожающе взревел гудок судоверфи. — Сюда-а-а-а-а-а...
И откуда-то издалека, со всех окраин отозвались другие гудки:
— Слышу-у-у-у-у... Иду-у-у-у-у-у... И-и-и мы-ы-ы-ы-ы-ы-ы.
— Всеобщая... Всеобщая... — доплеснуло до Васи кипящее слово.
— Держись, братья! — В полицейских летели камни.
— Дед, я пойду, — по привычке сказал Вася и, подняв булыжник, бросился в толпу. Тяжелый камень тянул руку книзу. «Эх, не добросить мне! Ну да, не добросить, не добросить...» — стучало в голове. Около него, обламывая ногти, какой-то рабочий выдирал из мостовой булыжник. Вспыхнув от захлестнувшей злобы на свое бессилие, Вася сунул свой булыжник рабочему:
— Дядя, на, бей! — и, ползая под ногами, стал собирать камни в подол рубахи.
— Нате, вот камни! Мне не докинуть, а вы бейте. До смерти их бейте!
— Еще подавай! — приказывали рабочие, расхватывая булыжники. — Давай!
И снова Вася нырял вниз, жадно выворачивая холодные тяжелые камни.
— Нате, нате, нате!
Под градом камней полицейские, прижимая головы к конским шеям, пробились сквозь толпу и пришпорили лошадей.
— Нате камни, — поднялся Вася,
— Всё, малец! Больше не надо.
Их несли впереди — деда Егора и еще двух рабочих. А за ними с непокрытыми головами, медленно передвигая ноги, шли рабочие судоверфи. На тротуарах останавливались прохожие. Многие, увидев убитых, снимали шапки и присоединялись к процессии, шепотом спрашивая: «Что случилось?»
Кто-то запел незнакомую Васе песню:
Народ подхватил:
Седая голова деда Егора покачивалась с боку на бок, рот был открыт, и Васе казалось, что дед поет вместе со всеми...
Сидя на корме парохода и глядя в мутные от тумана очертания берегов, Вася старался припомнить, что было потом.
...Их несли впереди, а за ними медленно шли люди. Шли, шли, шли. Высокий рабочий в черной косоворотке спрашивал Васю, где он живет. А когда узнал, что Вася живет в Балакове, а дед Егор нигде не живет, сказал кому-то: «Я отведу мальчонку и вернусь». И повел Васю к себе домой. Там была такая хорошая тетка, Немножко похожая на Анисью. Она накормила Васю и велела лечь отдохнуть.
Когда он проснулся, было уже утро. Тетка Нюша отвела Васю на пристань и посадила на пароход...
Кажется, все. Но Вася чувствует, что он забыл что-то очень важное, самое нужное... Будто он там, среди народа, понял то, о чем недоговаривал брат Андрей. Очень ясно, хорошо понял, а вот теперь накрепко забыл...
Пароход пришел в Балаково поздним вечером. Сходя на пристань, Вася неожиданно для себя решил никому ничего не рассказывать, кроме Андрюши.
Бледно-серое небо скупо моросило дождем. Слепой свет керосиновых фонарей расплывался по лужам бликами, похожими на масляные пятна.
Чтобы сократить дорогу, Вася пошел напрямик через овраг. Мокрая, скользкая тропинка проползала меж знакомых кустов, извивалась и кружила около толстых дуплистых ветел.
Разбитые лапти, чавкая, всасывали холодную жидкую грязь, но Вася не замечал этого. Не замечал он и того, что продрог до костей.
Вот и мостик, и навстречу Васе ласково светились окошки родного дома. Вася пустился бегом. Все пережитое: тоска, одиночество остались за спиной, где-то в хлюпающей грязи Лягушевского оврага. Замирая от радости, Вася открыл дверь.
— Васенька! — кинулась к нему мать. — Вернулся, Васенька! Мокрехонек...
— Пришел! Братец пришел! — заплясал Гришанька.
— На-ка сухонькое, переоденься, — металась Катерина Семеновна. — И переобуйся скорей! — Она скинула с ног свои опорки и поставила их перед Васей.
Иван Степанович сидел за столом и, пряча улыбку в густой бороде, молча разглядывал сына.
— Тятя, здравствуй!
— Здорово, здорово! Ну, повидал белый свет? Поди, немало заработал, напел? Завтра, чать, корову покупать пойдем?
— Иван Степанович, к чему это ты? — остановила мать.
— А к тому, что человек не птица — летать да крошки собирать. Человеку руки дадены, а для чего? Для работы.
— Ты же сам меня отпустил, тять!
— Для того и пустил, чтобы ты своими глазами увидел, какая она жизнь, на что похожа... Теперь что делать думаешь?
— С тобой работать буду. Плотничать.
Иван Степанович подошел к Васе и похлопал его по спине. Широкая жесткая ладонь ощутила выпирающие от худобы лопатки.
— Э-э, брат, ты и впрямь птицей стал, какие крылья отрастил!
— А я как знала, что ты придешь, — приговаривала мать, собирая на стол. — Кокурки нынче напекла на постном масле. Ну, садись ужинать.
Васю не надо было уговаривать. Поджаристые сочные кокурки сами просились в рот.
Иван Степанович искоса взглядывал на синеватые губы Васи, на худую длинную шею и добродушно посмеивался:
— Ешь, отъедайся, шарманщик!
Мать забеспокоилась:
— Чегой-то мнится, недосолила я, а?
— Не, в самый раз, — промычал Вася.
— Пока тебе мнится, мы все приедим, — пошутил отец. — Знатные кокурки! Не жуй, не глотай, только брови подымай!
Гришанька завертел перед Васей двумя слипшимися кокурками и запел: