— Голова болит... и холодно. Прямо как зимой.
— Простыла наверно? Настя нехотя засмеялась.
— Чудной ты, жара стоит, а я простыла? Так просто чего-нибудь... пройдет!
Прогулки не получилось. Незаметно для себя они вернулись к Настиному дому.
— Завтра опять уходишь в Быковку?
— Не завтрака сегодня. Завтра уже на работу надо.
Синие-синие грустные глаза ласково взглянули на Васю.
— Мне тоже завтра на работу. Знаешь, как не хочется? Тяжело там все-таки...
Васе захотелось взять ее за руку и увести далеко, далеко! По полям, по лугам, туда, где ей было бы хорошо, спокойно...
Настя опять вздрогнула.
— Знобит тебя. Иди домой, а то мы с тобой тут до ночи простоим, — строго приказал Вася и, смутившись, добавил: — Я бы от тебя никуда не ушел! Никогда!
Настя скользнула в дверь и, чуть приоткрыв ее, в щелочку шепнула:
— И я ведь не хочу от тебя уходить, Васенька!
Дверь захлопнулась, оставив Васю наедине с безудержной радостью, от которой шибко заколотилось сердце, разгоняя по телу обжигающую, поющую кровь. Долго и бестолково он кружил по улочкам, пока не натолкнулся на чью-то широкую грудь.
— Эй, Петруха, разуй глаза — на живого человека прешь, — укоризненно пробасил солидный мужчина.
— Я не Петруха, — возразил Вася.
— Не Петруха? — удивился прохожий. — А почему рожа у тебя, как у именинника? Я было подумал — парень ангела своего справляет... в Петров день!
Вася опомнился: «Одурел я, что ли, шатаюсь незнамо где, а ведь надо в больницу зайти, Федора Кузьмича проведать».
Больница была заперта. На стук вышла сиделка.
— Чего барабанишь? Если принес что — давай, я передам, а самого пустить не могу. Время для посетителей кончилось. Порядку не знаешь!
— Не знаю, — признался Вася. — Мне бы, тетя, только узнать, как Федор Кузьмич?
— Какой такой Федор Кузьмич? Фамилию надо говорить! — рассердилась сиделка, но, взглянув в смущенное Васино лицо, смягчилась. — Фамилию скажи, и я пойду узнаю. Вот как надо делать, мальчонка. Вася старался вспомнить фамилию художника.
— Тетя, подождите, сейчас, сейчас... Рыбаков! Рыбаков Федор Кузьмич! Вот как!
— Рыбаков? — задумалась сиделка.
— Ну да, Рыбаков. Его на прошлой неделе из Выковки привезли.
— А болезня у него какая, не знаешь? Вася мучительно покраснел:
— Он... сильно пьяный был.
— А-а! Тогда помню... Ты ему кто доводишься — родня?
— Нет, чужой, а что? Сиделка горестно вздохнула:
— Как, значит, его привезли, той же ночью и помер. Вот как, милок!
Вася попытался вспомнить лицо художника с озорными глазами, веселой улыбкой, но вместо этого перед ним возникло другое — мертвецки бледное, с диким взглядом мутных глаз... Он тряхнул головой, отгоняя воспоминание...
Чистое, чистое небо смотрело на него синими Настиными глазами.
— Настя! Настюша... хорошая. Настенька! — твердил Вася, изумляясь новому смыслу, заключенному в обычных знакомых словах.
...Темнота застала приятелей по дороге в Быковку. В лугах натужно кряхтел коростель, мучаясь бессонницей. «Спать пора! Спать пора!» — уговаривала его перепелка. В низине балагурили лягушки, умильно величая друг дружку: «Кум-кума! Кум-кума!»
Ночь покрыла луга голубым серебром. От голубых кустов па голубой траве лежали черные тени. И так прекрасен был земной покой, что звезды отрывались от черного неба и бросались вниз на теплую, живую, пахнущую травами землю.
Друзья шлепали по голубой дороге, вздымая голубую пыль. Даже Васяте не хотелось говорить. И Вася был рад, что ему никто не мешает забираться все дальше и дальше в цветущие заросли первой любви.
«Настя... милая, хорошая Настенька!» — казалось, слова эти стали такими живыми, осязаемыми, что их можно было собрать в букет.
Вдруг издалека донесся жалобный плач. Васята остановился.
— Слышишь? Воет кто-то.
— Ухач, больше некому.
— Ты что? Какой тебе в лугах ухач? — испуганно возразил Вася. — Не, это не ухач...
— Ой-вой-вой-вой! Оёй-вой-вой-вой, — отчетливо выговаривал плачущий голосок.
— Чур меня! — перекрестился Васята.
— Оей-ей-вов-вой! — раздалось совсем близко, и ребята увидели движущееся им навстречу маленькое сгорбленное существо.
— Аминь, аминь, рассыпься! — не своим голосом заорал Васята.
— Сам ты аминь, дурак большенный! — возмутилось существо.
— Енька! — ахнули ребята. — Енька, ты?
— Конечно, я...
Это и впрямь была Енька. Под заплывшим глазом темнел здоровенный синяк. Через рваный рукав виднелось худенькое плечо в темно-красных кровоподтеках.