САМОЕ-САМОЕ НАЧАЛО
Родился я в кустарнике, вырос в лесу и в младенчестве вместо соски ножку подберезовика сосал. Туманы меня пеленали, гуси пеленки стирали, колыбельку вихри качали, а верхушки деревьев песенки мне напевали.
И под эти песни спал-проспал я без малого неделю. Продрал глаза и слышу: над моей головой комариное полчище гудит-зудит, а их король своих подданных муштрует.
- Много ли нас? - спрашивает король.
- Тьма-тьмущая! Тьма-тьмущая! - пищат наперебой комары.
- А сколько удальцов за лето головы сложили?
- Всего три! Всего три! - вопят-надсаживаются комары, а мошкара им поддакивает. - Да и те ненароком!..
- О каждом поведайте, - важно шевелит саженными усами король.
- Великая драка была у быков, а один наш храбрец меж рогов затесался, его и забодали. Зато и сами рога обломали...
- Жеребцы меж собой схлестнулись, а второй наш смельчак им под копыта угодил. Расплющили его железные подковы, зато и сами согнулись...
- А третьего героя пастухи конским волосом повязали и колами в огонь затолкали. Ну да и у них костер погас...
Не мог я снести такого наглого вранья, приподнялся в люльке да ка-ак тресну короля-кровопийцу по скуле, чуть пальцы не отбил. Счастье его, что я тогда мал еще был, а то в лепешку раздавил бы.
Ужасно рассвирепел комариный король и с налёту ка-ак вопьется мне в нос. Целые сутки орал я от боли... Стыдно, говорите, плакать от комариного укуса? Совсем не стыдно: одно дело, когда жалит обыкновенный комаришка - почешешь, и дело с концом. А тут сам комариный король! От его укуса на носу у меня гуля вздулась, величиной с огурец.
Увидал комар и стал похваляться перед всеми:
- Теперь у него нос отвалится! Безносым останется! - и думает, бестолковый, что навредил мне. А вышло совсем наоборот. Сослужил он мне хорошую службу. Гуля затвердела да так и торчит поныне на кончике носа, поэтому мне в путешествиях компаса не нужно. Скошу глаз, погляжу на гулю и смело могу идти в нужном направлении.
Через месяц я уже понимал лесные языки - и осиный, и шмелиный, и жучиный.
Сижу как-то в люльке, жерновами забавляюсь и слышу, как комариный король с оводом беседует.
- Ты почему так дождя боишься? - спрашивает комар у овода.
- Меч-то у меня из чистого золота, - важничает овод, - приходится беречь, как бы не заржавел. А ты почему от солнца прячешься?
- Жирный я очень, боюсь, как бы сало не растопилось, - пыжится комар, а сам до того худ, до того тощ, что брюхо к спине присохло.
- А сколько ж у тебя жира? - интересуется овод.
- Пудов сто будет, - совсем заврался комар. - А дорог ли твой меч?
- Да больше тысячи потянет...
Вот хвастуны несчастные!
Запустил я шишкой в овода - хрясь! - и перебил ему шестую лапу. А он тяп! - меня в глаз. Вздулось веко, глаз совсем заплыл.
Так и смотрел одним глазом. Овод злорадствовал, всем хвастал, что отомстил мне, только это неправда. Как раз выгадал я, потому что теперь во время охоты мне не нужно глаз зажмуривать.
Словом, с самой колыбели у меня все складывалось как нельзя лучше: матушка козлиным молочком поила, батюшка петушиными яйцами кормил, старшие братья лещами потчевали. Я и сам не промах был: на осине ягоды собирал, с ольхи орешки щелкал, торфяными хлебцами лакомился и все никак наесться не мог. Потому и вырос такой большой, сильный да мозговитый.
Через год уже знал язык и птиц, и зверей лесных, а еще через два умел по-совиному танцевать, по-лягушиному летать, по-рыбьи распевать, по-коровьи с дерева на дерево порхать. Потом из глиняного лука стрелял, зайцев сладкими речами привечал, из сосулек трут сплетал и в честь лешего зажигал. Потому-то и решили родители крестить меня в заячьей церкви.
Однажды в воскресенье запряг отец пятнистую свинью в глиняное корыто, соломенный хомут на нее напялил, вожжи паутинные натянул, стегнул кнутом мякинным, и понеслись мы вихрем, копытами из камней сок выжимали, из коряг огонь высекали, прямехонько в эту самую неслыханную, невиданную заячью церковь.
На паперти встретил нас жук-псаломщик, засветил фонарики из светлячков, из гнилушек свечи зажег и стоит, раскачивается из стороны в сторону. Причетники хлопочут, лапти за оборы дергают - в колокола звонят, солдаты из голенищ палят - приезжим салютуют, а офицеры ворон певчих под сводами ловят...
Церковь - что за великолепие! Алтарь - что за красота! Дверцы из сала, порожки из масла, колонны из холодца, окошки из кренделька, люстра из мушиных слезок. Крыша блинами крыта, пол сырами мощен, стены из колбас сложены. Запах - слюнки текут!
Как только завидели нашего пятнистого рысака, хор карасей во всю силу песню веселую грянул. Заслышав пение, ксендз явился. Голова у него сахарная, спина мармеладная, нос из меда гречишного. Я не удержался - чавк! - а он меня по лбу - бряк! лоб мой - кряк! а ксендз наземь - шмяк! Я бежать, он кричать. Так все торжество и сорвалось. Ревмя ревел я, пока домой обратно тащили да за печку положили, в мешке окрестили, Миколасом назвали да кулаками утешали. Утешился - имечко понравилось.
Как водится, в школу пошел. Учителя об мою спину розог три воза измочалили, пока азбуке научили. Уши до плеч оттянули, пока книги вверх ногами читать приохотили. Однако ж я сам по своей воле все классы и четыре коридора прошел, в каждом углу яму коленями продавил, пока счет до десяти на память заучил.
Много я чего слышал, много видел, но еще больше перезабыл за время своей злосчастной учебы. Так и остался, как говорится, между небом и землей - ни богу свечка, ни черту кочерга. Брожу по земле, браконьеров гоняю, зверье лесное охраняю, упрямцев и неслухов от плохих дел отучаю, хорошим детям свои приключения рассказываю.
- Старик, не вырони трубку!
- Не-ет! - старик - кряк! трубка - бряк!
ДЕДОВЫ УРОКИ
Как приподнялся я с четверенек и в первый раз без чьей-либо помощи через порог перебрался, дед поднял меня, твердо поставил на ноги и сказал:
- Ну, пачкун, теперь я тебя учить стану...
А я все науки еще в колыбели постиг, даже умел свои пеленки выстирать: привяжу, бывало, их к лапкам гусей, те поплывут - и готово, сделано. Поблагодарил я дедушку и хотел дать стрекача. Но дедушка поймал меня заячьей петлей, посадил под печку и стал распекать:
- Не вырезать ремня из камня, не научить разуму дурня. Слушай ухом, герой, чтоб потом нюни не распускал и не говорил, что нечаянно беды натворил.
"И что путного такой старик может мне сказать? Мне, который знает все лесные языки - и осиный, и комариный, и всякий там жучиный. Его и дома-то уже никто не слушает. Вот он и лезет со своей ветхой наукой к самому малому", так я думал про себя, но говорить вслух не стал, самая плохая наука все же лучше самой хорошей розги.
- В давние-стародавние времена, - начал дед издалека, - и люди, и животные, и звери жили одинаковый век - по три десятка лет. Все были довольны, все радовались равенству, только человек ворчал на такой порядок и любому встречному-поперечному жаловался: "Слишком короткий у меня век. Ну что я за три десятка лет успею? Не хочу быть похожим на скотину!"
Услышала это лошадь и говорит:
"А у меня какая жизнь! На мне пашут, на мне верхом скачут, на мне тяжести возят, а когда приходит время отдохнуть, надевают на ноги путы и темной ночью в луга выгоняют... Мне бы хватило и десяти лет".
"Так отдай мне остальные", - попросил человек.
"С превеликой охотой", - согласилась лошадь.
Но человеку и этого мало. Стал он до пятидесяти лет жить, а все жалуется на свой короткий век, все на судьбу сетует.
Услышала собака и говорит: