Первые два дня Стасик ещё мог держать себя в руках. Придёт с уроков, пообедает и вместе с товарищами садится за учебники. И учебники были послушными — легко отдавали свои знания. Но на третий день заупрямились. Сколько ни зубри, ничего не остаётся в голове. А всё потому, вероятно, что Владимир Семёнович наказывает его своим молчанием.
— Странный он какой-то человек, — жалуется Стасик Пете. — Не ругается. И в круг позора не ставит.
— Слышал, что вчера Владимир Семёнович сказал? Сказал, что запрещает в интернате рисовать круг позора. У нас теперь будет круг почёта.
— Для хулиганов? Вот здорово!
— Нет, для спортсменов, которые победят.
После занятий Стасик приближается к двери с табличкой: «Директор». Ждёт появления Владимира Семёновича. Пока не поговорит с ним начистоту, не успокоится.
Директор выходит из кабинета. На Стасика — ноль внимания. Направляется в столовую. Стасик за ним.
— Проголодался, Комов?
— Я… Мне… — Стасик не знает, что сказать. — У меня в животе что-то колет.
— Тогда тебе не в столовую, а в медпункт нужной. Ступай к врачу.
Разговор не получается. Но Стасик не отступает от своего. Теперь он дежурит у дверей столовой. Должен же Владимир Семёнович выйти обратно!
— Караульным к щам приставили? — с издёвкой спрашивает, пробегая мимо, Женя Окунева.
Стасик хочет сказать в ответ что-то хлёсткое, но в этот миг дверь открывается, и появляется директор.
Он озабочен. Не замечая Стасика, спускается на нижний этаж, в мастерскую. Стасик едва успевает за ним.
«Хоть бы обернулся, — обиженно думает Стасик. — Молчит. Лучше бы обругал».
Чтобы как-то привлечь к себе внимание, Стасик начинает громко, на весь коридор, стонать. Тут Владимир Семёнович замечает его:
— Опять живот болит?
— Хуже — всё тело.
— Хитришь ты что-то, Комов, — говорит директор. — Виноватым себя чувствуешь? Теперь, пожалуй, самое время поговорить по душам. Идём ко мне в кабинет.
Они заходят в знакомый директорский кабинет. Садятся друг против друга. Стасик вспоминает, как ещё совсем недавно пили они здесь с директором чай. Теперь Владимир Семёнович, конечно, не угостит его чаем.
— Ты, поди, ждёшь, что я ругать тебя начну? — спрашивает директор. — А мне что-то не хочется. Думал, мы друзьями станем — не вышло. Жаль.
Стасик огорчён ещё больше. В носу щекотно, чихать хочется.
— Я хочу дружить, — бубнит он.
— Тебе-то хорошо. А мне, директору, с таким непутёвым дружить нельзя. Каждый скажет: «Директор, а повлиять на него не может».
— Не скажут. Всё я уже понял. Всё!
Владимир Семёнович не отвечает, молча направляется к шкафу:
— Чайку бы не мешало попить. Чайник ещё тёплый.
Они пьют душистый, крепкой заварки чай.
— Слушай, Стасик, — говорит ему директор, — я видел, как ты однажды кувыркался на полу и вверх ногами ходил. Для цирка готовишь себя?
— Нет. Хочу в космос слетать.
— В космос? Зачем же для этого вверх ногами стоять?
— В космосе по-всякому придётся: и вниз головой, и на боку, и кувыркаться. Невесомость. Вот я и тренируюсь.
— Что верно, то верно: в космос без подготовки не пустят. Только ведь одним кувырканием тут не отделаешься.
— Я ещё на брусьях тренироваться буду, чтобы мускулы затвердели.
— На брусьях без опытного наставника трудновато. Хорошо бы для этой цели тренера-спортсмена иметь.
— Можно ещё и военного, — подсказывает Стасик и вздыхает. — Только где военного-то возьмёшь? Был генерал и ушёл. Одна пуговица осталась.
— Не только пуговица, — улыбается директор. — Генерал нас не забывает. Утром по телефону звонил. Сказал, чтобы гостей-танкистов честь по чести в интернате встретили.
— Вот бы! А когда?
— Сегодня. После ужина.
— Да мы их так встретим! С барабаном и трещотками!
— Барабаны у них и свои имеются. Трещотки же лучше оставить в покое. А то, чего доброго, танкистов оглушите.
— Как же тогда встречать? Может, в их честь пальнуть из пушки-снегометателя?
— И пальбы не надо. Чего-нибудь другое придумаем. Только ты пока об этом никому. Договорились?
Вечером пионерская линейка, вытянувшись из конца в конец зала, замирает в ожидании приятных новостей. Сейчас ребята услышат что-то необычное и очень важное. Торжественно поблёскивают глаза пионервожатой. Она в белой шёлковой кофточке, по-праздничному нарядная. Руки её то ложатся по швам, то тихо щупают кончик галстука, то прячутся за спину. Волнуется Любовь Павловна. И ребята, глядя на неё, тоже волнуются: что-то она скажет им?
Вожатая отбрасывает со лба светлую лёгкую прядь. Но волосы не слушаются её, снова падают на лоб.
Любовь Павловна обводит взглядом пионерский строй и спрашивает:
— Помните, ребята, к нам генерал приходил?
— Конечно, помним!
— Вы о военной тайне говорили…