- Я! Я! - твердила Тая и не замечала, что слезы капают на подушку.
- Ну и что ж, что я? - сказала Тая грубо, как будто ругалась с кем, и села на кровати.
И тут вдруг снова круглыми, горячими волнами задышало внутри, и стал перед ней Израиль, как был там в коридоре, когда подошел и прищурился на нее. Таинька дышала, работала грудью, широко и часто, и глядела в темно-синее ночное окно. Мелкий снежок сеял мимо стекол, как будто подгонял время. Тая смотрела на этот спешный лет, и на нем шло все с того самого мгновения: Израиль совсем, совсем добрыми глазами светил из прищуренных век. Ну да. Ну да, так же оно было. Смотрел и говорил: "Милая! зачем ты здесь сидишь? Я не хочу, чтоб ты здесь сидела. Одна в пустом коридоре". Хотел руку подать. Нет, при людях не надо. Сберег на потом. Приказал Антону посадить и посмотрел, как Антон дверь распахнул в темный зал.
"Нельзя же, нельзя входить. Никому! А он велел. Он, может быть, сам хотел войти и сесть рядом, близко, близко. Но ведь в пальто, с флейтой... И товарищи смотрят, ждут. И как он просто сказал. Какой милый. Милый, милый..."
Тут мысли стали, и только один снег, чистый, белый, сеял и сеял вниз вдоль стекол и гнал дальше и дальше волнение. Безостановочно, неудержимо гнал и, казалось, нес едва заметными волнами. Тая, не отрываясь, глядела на снежное окно, и нес, нес ее снег, и теплая радость прильнула к груди, и Таинька прижала руку к бархатной вставке, как тогда на концерте.
- Ты чего же не спишь? - Тая вздрогнула. В черных дверях серой тенью стоял отец. Мутнела белая борода. - Первый час. - Он вынул из жилета часы, ничего не было видно, но старик открыл и щелкнул крышкой. - Что ты за манеру взяла?
Тая смотрела на серого отца и молчала. Старик сделал шаг и присел на скрипучую кровать. На Таю пахнуло родным табачным духом прокуренной бороды. Старик молчал, и только слышно было, как шелестела в руках бумажка, сворачивал папиросу. При спичке на минуту глянула Тая на отца. Он насупился на папиросу больше, чем надо, вздохнул дымом и засветил в темноте острый огонек. Отошло синее окно с белым снегом, и грузно на землю легло время.
- Что он тебе пишет?
- Ничего, - едва сказала Тая.
- Как ничего, а письмо? Не видала? - Старик поднялся и шлепнул рукой по столу, сразу слапил конверт. - Не видала?
Тая взяла дрожащей рукой письмо. А старик звякал стеклом, зажигал лампу.
- Да подойди ты к столу.
Тая смотрела на адрес и не могла узнать почерка. Неужели он, он написал? И она не вскрывала конверта.
- Читай, не томи! - сказал отец. Он поднял фитиль, и лампа будто открыла сонный глаз, - осветила стол и трепетную Тайну руку. - Он ведь квартальный, околоток... Виктор-то наш.
- Сейчас, сейчас! - Тая выдохнула широко и злыми пальцами разорвала конверт.
- Читай, читай все, что за секреты. Ох уж эти секреты. Вот они, секреты-то. - И старик вздохнул дрожащим вздохом.
Тая ничего не могла прочесть. Она шептала слова губами и ничего не понимала.
- Ну, дай я. Можно? - с горьким укором сказал старик. Он уж приладил очки, взял письмо.
"Милая Тайка! Я женюсь, - читал Всеволод Иванович, - на Аграфене Петровне Сорокиной. Знаешь Грунечку, тюремного дочку? Через неделю, значит, 23-го числа, наша свадьба. Приезжай непременно. Стариков приготовь. Мама, я знаю, - ничего. А старик все, наверно, на меня недоволен. Ты им скажи, что она замечательная какая, Грунечка, ей-богу! Ты же ведь знаешь. У меня теперь квартира - все новое, и полы и обои замечательные. Одни, как ты любишь, полосатые, вроде, помнишь, как у Милевичей были. И лампы все электрические, как в театре. Замечательно! Приезжай непременно. Деньги на дорогу я тебе послал. Если в понедельник выедешь, вполне поспеешь. Сейчас иду покупать коврик. Один наглядел - зеленый, замечательный. Так приезжай, Тайка, жду.
Твой Виктор".
Затем шел адрес и приписка:
"Маме тихонько скажи, она благословение пришлет. Грунечка ее очень любит. А меня ты теперь совсем не узнаешь. Прямо шик адский".
И тут была подпись барашком с кудрявым росчерком:
"В. Вавич".
Может быть
ВТОРОЙ день уж шел, а Башкин все еще думал: вот вернулся офицер, а Башкина прогнали. И он этим крутым голосом: "Кто смел? Кто это распорядился?" - и даже топнул ногой со шпорой. Башкин сам останавливался в камере и слегка топал ногой и чуть вверх подбородок.
"Может быть, генерал его услал куда-нибудь? Сразу же вызвал и послал. У них ведь по-военному. А эти мерзавцы, хамы эти, обрадовались. И теперь еще больше шпыняют".
И он слушал со злостью, с задавленной яростью, как лениво, нарочно лениво, издевательски, стукали в коридоре каблуки.
"А может быть, все это нарочно? Все подстроено?" Башкин присаживался на минуту на койку, смотрел в упор на столик и в сотый раз ясно, отчетливо слышал голос офицера: такой культурный, такой мелодичный, немного грустный.
"Не может быть, не может, не может", - выдыхал воздух Башкин, вскакивал и ходил, плотно увернувшись в пальто. Офицер непременно скажет: "Почему же вы не потребовали меня, не сказали, чтоб мне напомнили? Просто бы заявили, что... Вы даже не попытались!"
"Надо постучать, просто постучать в двери, - Башкин делал два шага к двери, быстрые, решительные. - Постучать, - шептал Башкин и поворачивал в угол, - постучать и сказать: Я прошу... Я прямо требую..." - и Башкин ускорял шаги, он все быстрее метался от угла к двери.
Шаги в коридоре удалялись.
"Да, просто постучать", - и Башкин уж не шел, а разбегался кдвери. Он стукнул. Стукнул, размахнувшись, но ударил дрябло и сейчас же отбежал в угол.
- Да ведь, черт его дери, в самом деле... в самом деле, черт его совсем подери, - захлебываясь, вслух говорил Башкин и неверной рукой снова стукнул косточками кулака.
"Черт же возьми, действительно" - задыхался на ходу Башкин. Он все шире и шире шагал, он распахнул пальто.
Шаги по коридору стукали теперь у его двери.
"Да что же это в самом же деле, чертовщина какая, в самом деле". Башкин сделал даром три оборота по камере, и сам уж не разбирая, что бормотал, он стукнул костяшками в дверь.
Шаги тверже застучали в коридоре. Башкин стоял в углу и, затаив дух, ждал. Шаги стали у его двери. Скрипнул глазок, и замигал едкий глаз без брови. Башкин, не дыша, глядел на дверь. Забренчала связка. Повернулся ключ. Башкин окаменел в углу. Надзиратель не спеша подступал, целясь прищуренным глазом на Башкина. Оставался шаг.
- Я господина... офицера... просил сказать...
- Ты стучать, сволочь? - процедил с шипом надзиратель и глянул одну секунду, - Башкин увидел, что все может быть, все.
И похолодало под ложечкой, и в ту же секунду надзиратель стукнул Башкина коротко, резко за ухо. Башкин свалился, он тихо ахнул и держался тряской рукой за холодный пол.
- Рвань паршивая! - крикнул надзиратель и толкнул ногой Башкина в грудь.
Башкин плюхнулся в угол и сидел, раскинув на полу ноги. Надзиратель нагнулся и - все полушепотом - сказал:
- Я тебя выучу, суку, выучу! - И два раза стукнул Башкина по носу ключом.
Башкин не знал, больно ли, Башкин не заслонился рукой - руки обвисли, как мокрые тряпки, и мертвые ноги, как чужие, лежали на полу. Брюки с сапогами. Надзиратель не спеша вышел и щелкнул замком.
Башкин сидел недвижно, сидел несколько минут и вдруг завыл. Завыл собачьим голосом. Он сам испугался, что у него может быть такой голос. Он стал всхлипывать, он вздрагивал, икал всем телом. Он упал совсем на пол, ему давило горло, и с хрипом еле прорывался воздух. Он бился в углу, и ему хотелось скорей, скорей умереть от этого удушья.
Первый раз в жизни с ним была истерика, и он не знал, что от нее не умирают.
Через час всхлипывания стали реже, вольней. Башкин со страхом заметил, что проходит, проходит! Он сам поддавал ходу этим спазмам. Но они уж устало поднимались реже и реже.
Он оглядел камеру. Что это? Башкин привстал: койки не было. Совсем, совершенно не было. Он понял, что ее вынесли, вынесли тогда, когда он бился в углу на каменном полу.