Когда свернули за угол, - с раскатом, с лётом, - помощник сказал Вавичу в ухо, деревянно, как в телефон:
- У Суматохиной во дворе двадцать из резерва, в засаде. Кто бежит с площади - врываться в цепь и гнать к Суматохиной во двор. Потом в часть. Карасей отсеем, осетров на стол.
- Слушаю, - сказал Вавич, нахмурился для серьезу и вдруг оглянулся. Оглянулся на шум. Шум частых, острых ног, легких и звонких. Серым табунчиком шла в улице полусотня казаков. Легонькие лошадки семенили ножками. Над ними из-под синих фуражек, из-под красных околышей торчали лихие чубы русым загибом. Казаки шли рысью. У ворот стояли бабы, глядели на казаков, выпучив испуганные глаза. Некоторые крестились.
Какой-то мальчишка завыл и бросился бегом вдоль по улице. Хлопали калитки, и в окнах мутно белели бледные лица.
Помощник дернул за пояс кучера. Санки стали. Впереди казаков офицер поднялся на стременах и винтом вывернулся назад, поднял вверх руку с нагайкой. Казаки остановились. Бойкой рысью хорунжий подъехал к санкам, нагнулся. Помощник встал.
- Направо в переулке станьте. Я пошлю,и тогда уж действие ваше.
Санки тронули.
Налету помощник обернулся назад и махнул рукой в переулок.
Уже видна стала огромная площадь перед заводом, белая, снежная, и заводская труба на сером небе, без дыма, и, казалось, криво неслась в небе на хмурых облаках. За два дома до площади помощник кивнул на ворота и сказал:
- Здесь, и не зевать!
Виктор выскочил. Сердце билось. Он стукнул в калитку. Оторвалась щелка, в ней, прищурясь, стоял городовой, - увидал и распахнул.
И опять на Виктора глянули из окон бледные лица, испуг бродил по ним: полуоткрытые рты и зыбкие брови высоко на белом лбу.
Виктор огляделся. Двор был пуст, и только в дверях дальнего флигеля Виктор заметил черную шинель.
- Двадцать вас? - спросил Виктор городового. - Старшего ко мне!
И грудь высоко задышала.
В заводском дворе все еще возились около ворот. Толпа напирала.
- Зубило, давай зубило! Кувалдой бей!
И действительно, через минуту сквозь гул толпы звезданула кувалда, и крикнуло, заохало железо. Над головами торчал толстый, как бревно, рукав тулупа, - сторож поднял ключ и пробивался. Его оттерли, и он болтал в воздухе ключом. Вся толпа примолкла, все сжали зубы и слушали, как зло садила кувалда. И вдруг зазвенело, покатилось и взорвало голоса. Ворота раскатились в стороны, и с гулом повалила густая толпа. Мальчишки выбежали вперед, и следом выкатилась тачка. Люди держались рукой за борта и не чувствовали усилия, - казалось, тачка ехала сама, сама их вела вперед, мягко подскакивала по снежным кочкам.
Марш, марш вперед,
Рабочий народ...
едва слышен был шум песни за гомоном голов. И вдруг из переулка, с той стороны площади: рысак и легкие санки бойко, размашисто катили прямо к толпе. Полицейский с черными твердыми усами подкатил, завернул и стал поперек хода толпы в десяти саженях.
Шум замирал, пока он ехал, и на мгновение замер, когда стала лошадь, только песня стала слышней.
Полицейский встал в санях. Нахмурил черные, как накрашенные, брови. Он поднял руку и крикнул раздельно, как команду:
- Ребята! ррразззайдись мирно по домам. Зачем безззобразие!
И тут свист неистовый дунул, как с земли поднялся, и закружился вихрем. И, будто поднятый свистом, полетел из толпы снежный ком и ударил в лошадь, рассыпался. Другой, и вдруг замелькали в воздухе белые комья. Полицейский закрылся локтем, санки дернулись, круто завернули и помчали прочь под свист и гогот.
А песня пошла бойчей, чаще и дальше, дальше двинулся народ. Пели все, и вдруг все оглянулись: среди толпы, над голосами, ярко вспыхнул красный флаг и заполоскал огненным языком на морозном ветру.
Толпа уж залила полплощади.
И вот черная кучка городовых выступила из переулка, стала растягиваться в цепь, и еще вывалило черное из-за угла. Жиденькая ленточка против плотной, ярой толпы, и толпа дружным ревом всполохнулась, двинула быстрей... И вдруг выстрел, револьверный выстрел, жалкий, будто откупорили бутылку, - его слышали только в первых рядах, - выстрел из толпы. Раз и два: "Пам, пам!"
И тут, как хлестнуло что по всей толпе, - толпа стала, шатнулась: из проулка, прямо напротив, вылетели казаки.
Они раскинулись вмиг, как захлестнули толпу, на скаку - и видно было без удержа, без времени, они мигом повернули лошадей и полным махом полетели на людей, как в открытое поле.
Голоса оборвались. Было мгновение тишины. И вот нечеловеческий вой поднялся к небу, как взвыла земля. Передние метнулись, легли наземь, закрыв руками головы, закрыли глаза. Лошади врезались с маху в толпу, стоптали первых, сбили грудью, и казаки, скривив губы, стали остервенело наотмашь молотить нагайками, не глядя, по головам, по плечам, по вздетым рукам.
Флаг зашатался в судороге, в страхе. Покосился и упал в толпу. Люди рвались, топтали, сбивали друг друга и выли, и вопль ярил казаков. Люди бежали через площадь, закрыв голову руками, не глядя, не видя, не зная, что кровь бежит из рассеченной головы, бежали прямо на городовых, бежали в топкий пруд, губы бились, и лай выходил из горла, дробный лай, как плач.
Виктор из окна второго этажа, из квартиры Суматохиной, глядел на площадь. Он слышал, как ахнула за плечом Суматохина.
- Ой, пошли! Ой, все разнесут!
- Не беспокойтесь, - сказал обрывисто Виктор, не спуская глаз с площади, - полиция на посту... не допустим.
- Господи, Господи, - шаркала туфлями Суматохина, - ох, понесло их! Бунт открылся, - и всхлипнула. Виктор сорвался к дверям. - Спасители наши! Господи милостивый! - Виктор скатился с деревянной лесенки и слышал, как следом звякнула крюком, защелкала задвижкой Суматохина.
- Все ко мне! - сказал на весь двор Виктор, и из дверей со всего двора вышли городовые. Отдувались, бросали цигарки, лица посерели. Они кучей стали у ворот.
- Стройся! - скомандовал Виктор.
Городовые нехотя стали в неровный ряд. Караульный глядел в улицу, высунувшись из калитки. Виктор, запыхавшись, отдернул городового и сам глянул на улицу. Он видел черную толпу на белом снегу и алый флаг, и сердце билось, рвало грудь. Мимо, по мосткам, пробежал городовой, и через минуту затопала спешно конница, закрыла улицу, площадь, и следом вой, и вот-вот оголтелые шаги, топот по улице. Люди без памяти бежали по проулку. Человек пять. Растрепанные, как без глаз. Падали, бежали на коленках и, спотыкаясь, вскакивали.
- Караул, вон! - крикнул Виктор.
Городовые сразу не поняли, а Виктор стоял весь красный, распахнув настежь калитку. Городовые, толкаясь, бросились на улицу.
- В цепь! Держи! - кричал Вавич. - Сюда, во двор.
Люди не сопротивлялись, они вбирали голову в плечи, их толкали в калитку.
Старший городовой поставил четверых стеречь людей во дворе, он не глядел, не спрашивал Виктора.
Еще, еще бегут. Большой человек тяжело бежал, мотал разбитой в кровь головой.
- Стой! - крикнул городовой и ножнами замахнулся на человека.
Человек вдруг остановился и глянул мутными глазами на городового, и вдруг как молния прошла по лицу - как дрогнуло все лицо, - и человек махнул всем огромным телом и, как бревном, стукнул кулаком: городовой споткнулся и лег ничком в снег. А человек повернулся и ломовой рысью затопал дальше.
- Держи! - закричал Вавич и не узнал дикого голоса. Двое городовых сорвались вслед. И тут же пробежало в заминке еще и еще, и Виктор схватил, сам схватил за плечо одного.
- Брось! - сказал в лицо Виктору этот человек. Виктор цепко держал его за рукав тужурки.