- В двенадцать тридцать идет поезд на Киев, курьерский. В багажном вагоне будет ящик железный, там из Государственного банка триста восемьдесят тысяч.
Алешка придвинулся ближе.
- В вагоне артельщик и жандарм. Пассажирских семь вагонов. В каждом вагоне свой человек.
Санька чувствовал, как волнение подпирает грудь, и не хотел, чтоб заметил Алешка.
- Ты сядешь в поезд. Через десять с половиною минут будет мостик...
Санька уж плохо слышал, что говорил Алешка, - он видел себя, как сел в поезд и как равнодушно будто бы смотрит в окно и ждет эту последнюю минуту, и сейчас должен громыхнуть под колесами мостик...
- Как ты говоришь? - всем духом спросил Санька.
Алешка обводил глазами кругом. Санька полез за папиросой, но не стал доставать, боялся, чтоб не дрогнула рука, когда будет закуривать.
- Я говорю, сразу же повернешь тормозной кран. Их два: в вагоне и на площадке, на тамбуре. Видал? Санька закивал головой.
- Ты оставайся в вагоне. Если какая сука сунется...
- Ну да! - сказал Санька и вышло громко, рывком дернул сам голос. Если офицер какой-нибудь храбрость показать, Георгия или...
- Такого ему Георгия влеплю! - и Алешка тряхнул рукой, будто в ней револьвер. И глаза вдруг похолодели, брови дернулись. - Тебе, значит, совсем тихо говорил Алешка, - дадут оружие и сади. Сунется там стрелять из окна - сади. Уйдешь с нами. Штатское я тебе дам. Пенсне и бачки наклей. Бачки никогда не видать, что наклеены.
- Пройдем немного, - сказал Санька шепотом. Санька отвернулся, когда закуривал, будто от ветра, хоть было совсем тихо.
Будь
САНЬКА шел домой, и ему казалось, что вот звенит, гремит улица, люди на извозчиках спешат и, запыхавшись, прошагал - старик ведь! - и затылок в поту, головой вертит - воздуху ищет. Полны тротуары, и все не видят, накинуто на них что-то, бьются, как жуки под тряпкой, и небо от них закрыли - и вдруг дернет рука, сорвет - раз! и все станут на миг и увидят небо и что все ерунда, чепуха, бестолочь и суетня. И Саньке совсем стало казаться, что он отделился от всех этих людей, смотрит как иностранец на чужую беготню, как мудрый и добрый иноземец. И Санька старался удержать это чувство и эту походку - походка стала неспешная, спокойная. Саньке этим новым духом захотелось на все, на все переглядеть. На Таню... И он той же прогулочной, чуть усталой походкой пошел на Дворянскую. Тихонько, ровно поднялся на лестницу, медленно нажал звонок. Открыла незнакомая горничная в черном платье.
- Как доложить?
- Татьяну Александровну, - начал было Санька, и вдруг из гостиной Таня - вся в черном блестящем платье: платье блестело и казалось мокрым, и будто мокрое облегает фигуру, и веселый кружевной воротник вокруг шеи. Таня смеется задорно и так приветливо, разбежалась, скользит с разгону по паркету.
- Санька!
А сзади какой-то господин. Высокий, плотный и старается замять в губах смех. Пиджак серый, мягкий, благодушный.
- Знакомься! - кричит Танечка. - Это мой папа! - и тянет Саньку прямо в шинели в гостиную навстречу господину.
- Очень рад! Ржевский. - Танин папа тряс Саньке руку. --Очень рад, потому - вы уж извините, что мы с Танькой спорим тут, деремся даже. Может быть, - говорил уже в передней Ржевский, пока Санька вешал шинель, - может быть, вы нас разнимете. Беда прямо, - и Ржевский стал рядом с Таней и обнял за талию.
Санька вдруг схватился, показалось, что дух отлетел, что некуда его сейчас присунуть.
- Да мы тут об этом ограблении спорили. Читали, что в Азовском банке? Я в вагоне еще прочел. Присаживайтесь. - Ржевский кивнул на диван.
- Нет, нет! - Таня ударяла отца кулачком по руке.
- Да не нет, а просто сознайся, голубушка, что тебе нравится смелость. Какие девицы не мечтали о разбойниках. Верно ведь? Да брось, милая моя, все турниры дамскими взорами держались. А мы, дураки, и рады: садим друг дружку железными вертелами.
- И все че-пу-ха! - говорила Таня, она отвернулась от отца, пошла к окнам, поворачиваясь в такт на каждой ноге. - Че-пу-ха!
- Не чепуха, - говорил Ржевский, - а просто половой подбор. Вы не естественник? - он подался корпусом к Саньке.
- Он не естественник! - вдруг повернула Таня. - Сейчас вот какой-то добренькой старушкой смотрит.
- Ну-ну, - весело закричал Ржевский, - конечно! А вот на коне, Ржевский оттопнул ногой в сторону, поднял кулак, - с мечом, из глаз огонь, рожа зверская! - и Ржевский скорчил дикую морду. - Трудное наше положение, - и он легко хлопнул Саньку по плечу. - Курите? - Ржевский мягко присел рядом с Санькой, достал черепаховый портсигар.
- Че-пу-ха, - тихо напевала Таня.
- Политика одно, а турниры, милая, и гладиаторы - это altera pars*.
---------------------------
* Совсем другое (лат.).
- Хорошо, а этот дух не политика, то есть не делает политики? - Санька сразу испугался, не глупость ли, и сейчас же решил - а все равно, так и надо, пусть хоть глупость.
И сразу увидал -- Таня глядела на него от окна и руку подняла к подбородку.
- А вы знаете, - и Ржевский сморщил губы и глядел на папироску, когда, знаете ли, читаешь "приговор приведен в исполнение", у каждого... да у меня хотя бы! - тут вот тошнота холодная... Да у большинства...Это, знаете ли, тоже - дух! И тоже свою политику делает. - И скучным вздохом Ржевский пустил дым в сторону.
- Да, - крикнула Таня, - а они переступают через это, и это четырежды! - в сто раз политику делает. Да, да! да! - и Таня стукнула рукой по роялю.
- Я ведь был прокурором, - говорил вполголоса Ржевский, - в Киевском округе. И по обязанности пришлось. Публично это устраивали. А он просил меня, чтоб я стал, чтоб ему меня видеть и чтоб я глядел на него до последней минуты, и я обещал, разумеется. И он глядел, держался за меня глазами, не отрывал взгляда, вот как железные пруты протянуты... Прогвождено... Он не слышал, как читали, да и я ничего не слышал и только глядел. Белое лицо, борода как не своя стала, и одни глаза, и из глаз все в меня входило, что в нем делалось. Палач саван накинул. Я дышать перестал и все глядел ему в глаза, то есть туда, где должны быть глаза, и не мог отвести. А-ф-ф! - Ржевский отряхивал голову, глядел в пол.
Таня положила локти на рояль, смотрела в угол.
Ржевский встал, прошел к трюмо, бросил в пепельницу окурок.
- Ну, Господь с ним. Слушай, скажи, пусть нам чай устроят. - Ржевский прошелся по комнате.
- А мы в винт играем, - полным вздохом сказала Таня и вышла, глядела прямо в двери.
- Да, понимаете, - вполголоса говорил Ржевский, шагая по паркету, что ж мы-то можем? Ну, пусть один, два, три! Ну, пусть тысяча. Пусть с дрекольем, хоть с мечами. Умеем. Гладиаторы пусть все. Ну а что, скажите... Ну, что бы вы думали, - вдруг громко заговорил Ржевский, встал перед Санькой, крепко распер в стороны ноги, - ну, явился Спартак, скажем! Пусть победил бы. Так ведь на другой же день, - Ржевский весь перегнулся к Саньке, - завтра же гладиаторы-то эти сидели бы на скамьях в цирке и смотрели бы, как господ сенаторов рвут звери. Уверяю вас! Нет - скажете? Вернейшими наследниками были бы этого порядка. Поручусь!
- Возможно, что началось бы с этого, - сказал Санька, чтобы начать говорить, потому что бледное лицо, и глаза, и борода как не своя - все стало внутри, как доска, и душно становилось молчать и думать.
- Не только что возможно, а я вам поручусь! - и Ржевский снова заходил. - Не людей убивать, а порядок, и убивать его в мозгах людей.
"Если б Танечка стояла и я б ей глядел, глядел в глаза", - думал Санька и глядел на рояль, на то место, где стояла Танечка.
- А вот каким способом, - и Ржевский развел руками, - но, во всяком случае, не тем, что по канату через Ниагару. Что ж она чай-то?
- Нет, простите, я пойду, - и Санька поднялся.
- Таня, Татьяна! - крикнул в двери Ржевский. - Ну, видно, запропастилась. Душевно рад, что с вами познакомился, - и Ржевский улыбался и очень сильно жал Саньке руку.