Ужинали мы, как обычно, вместе, за одним столом, на кухне. Отец — справа от двери, наверное, по привычке: как раз напротив на стене висел телек. Правда, сейчас он был выключен, смысла включать не было. Мать — спиной к двери. Я — спиной к телеку и лицом к отцу.
Мать приготовила борщ — вполне себе наваристый и годный, только мясо жестковатое, хотя варилось часа два, не меньше. Если вообразить, что это старая говядина, то ничего еда. Хлеб был еще теплым — мама сама его пекла раз в два-три дня. Сметаны не хватало, но не всё же сразу…
Перед родителями тоже стояли полные тарелки, но, пока я наворачивал за обе щеки, оба не притронулись к еде. Сидели, улыбались немного смущенно. Я старался не замечать этих улыбок. Когда я встану из-за стола и уйду в свою комнату, мать аккуратно выльет содержимое их с отцом тарелок обратно в кастрюлю, а кастрюлю, как остынет, поставит в холодильник.
Я им как-то уже говорил, что не стоит ломать передо мной комедию. Я ж и так знаю, что есть они не будут. Но отец забормотал, что традиции надо соблюдать. Какие традиции? Семейные?
— А дни-то все длиннее, — нарушил молчание отец, поглядев в окно. Там, за полупрозрачными занавесками, над городскими высотками заходило красное солнце. Его расплавленный диск перечеркивали веретенообразные облака, небрежно размазанные по тускнеющему небу.
— Так апрель уже, — поддакнул я, вымакивая куском хлеба остатки еды.
— Теплеет, — вздохнув, сказала мама. — Скоро лето. Самое время для путешествий…
— Каких путешествий? — не понял я.
— Загородных прогулок, например, — прищурился отец.
Я уставился на него. Он не отвел взгляда, но улыбка пропала. Я хмыкнул:
— Как же я вас-то брошу?
— Ну так… Ты уже взрослый, шестнадцать лет…
— Не в этом дело, — отрезал я.
Вмешалась мама:
— Ты ведь все понимаешь, Тима, сынок. Рано или поздно…
— Скорее поздно, чем рано, — снова перебил я. — Вы тоже все понимаете. Мне еще рано уходить. Я понимаю, лучше это сделать летом, когда тепло, но так ведь лето еще не настало, верно?
— Верно, — согласилась мать.
— Вот и отлично. — Я тоже кинул взгляд за окно. Огненный шар удивительно быстро уходил за горизонт. Пора спешить. — Ладно. Чая не надо, я воды попью у себя в комнате. Пойду, зубы почищу…
Когда вышел из ванной, в темном коридоре наткнулся на мать. Вздрогнул.
— Ты чего, ма?
— Ничего, — смутилась та. — Ты дверь не забудь закрыть, хорошо?
— Не забуду, — заворчал я.
Прошел в свою комнату, включил лампу, осветившую привычный бардак: кучу книг на столе и кровати, полуразобранный радиоприемник, рацию и набор бит, ножей и ружье. Патронов к этому ружью найти больше не удавалось, хотя я облазил весь город.
Мать продолжала стоять на пороге, теребя пояс домашнего халата.
— Спокойной ночи, — бодро сказал я.
Она радостно и виновато улыбнулась.
Не переступая порога, я чуть наклонился и поцеловал ее в щеку. Щека была холодная. Потом я закрыл перед ней тяжелую металлическую дверь, задвинул несколько задвижек, щелкнул замком. В двери имелся глазок, закрытый пробкой. Я сделал движение — хотел вынуть пробку и выглянуть в коридор, посмотреть, там ли мать, но не осмелился.
И так понятно, что там.
Некоторое время я безуспешно пытался починить приемник, потом бросил. Зачем? Надеюсь поймать передачу? Почитал книжки, думая о другом. В последнее время литературный вымысел только раздражал. Раньше у меня был ворох книг по маркетингу, успешному менеджменту, всякие пособия по тому, как разбогатеть, особо не напрягаясь, но их я выбросил вместе с прочим хламом. Я мечтал поступить на финансовый, но теперь мечтам не суждено сбыться.
Вымышленные истории хоть развлекают, а эта макулатура ни тогда, ни сейчас никому никакой пользы не принесла.
Я выключил свет, тщательно занавесил окна, наощупь нашел под подушкой беруши и засунул в уши. Спать с ними неудобно, но все же лучше, чем слушать то, что будет происходить ночью.
***
Утром встал рано, как и всегда. Некогда залеживаться, когда есть важные дела.
Завтрак приготовил отец: омлет из яичного и молочного порошков. Мать копошилась в их с отцом спальне, убиралась с утра пораньше… как и каждый день.
— Я насчет нашего вчерашнего разговора, — заговорил отец. — Уходить тебе надо. С нами тебя ничего хорошего не ждет.
Я со стуком поставил кружку с кофе на стол.
— А где меня ждет хорошее?
Отец не стушевался, ответил:
— Там, где такие же, как и ты.
— Никто не знает, сколько осталось таких, как я, — ядовито произнес я. — И в кучу мы не сбиваемся, не Буйные. Все — гордые одиночки, друг с дружкой как кошка с собакой. А еды у нас еще на три месяца хватит, так что не беспокойся.
— Я и не беспокоюсь…
— А! — Меня якобы осенило. — Вы с мамой о себе беспокоитесь? Я вам еды тоже найду, не впервой.
— Это неправильно, — прошептал отец. Губы у него побелели.
— Это ты сейчас так думаешь. Ночью будешь думать иначе.
— Я не о еде! — повысил голос отец. — Когда кончится еда… твоя еда… через три месяца — что будешь делать? Осень придет, куда по холодам пойдешь? Так-то уж есть какой-никакой шанс найти своих. А мы с мамой… мы сами не знаем, что с нами будет через несколько ночей. Всё меняется, понимаешь, Тим? Всё! И мы это понимаем. Однажды мы сможем выйти из дома… Или железную дверь сломать…
Я допил кофе с напускным спокойствием.
— Ладно, я понял. Приду домой, поговорим об этом всерьез.
Отец улыбнулся жалкой улыбкой.
Я оделся и вышел из квартиры. Огляделся на лестничной площадке. Соседская дверь напрочь отсутствовала, один проем, в квартире — ни звука. Я знал, что квартира пустует уже несколько месяцев, как и все остальные квартиры нашего дома. Когда-то я не поленился — обошел все до единой квартиры. Нигде ни души, следов мародеров тоже нет. Вода и свет всюду были. Я обчистил холодильники, собрал все съедобное и еще не испорченное. Деньги, драгоценности, ноутбуки и прочее в том же духе не тронул. Такое добро сейчас никому не нужно. Взял я только пару бит и вполне себе боевую саблю, найденную в одной из квартир. Пригодятся.
Спустился по лестнице с десятого этажа — лифт, несмотря на бесперебойное электричество, почему-то не работал со Дня Икс. Ну и хрен с ним — пешком прогуляться и для здоровья полезнее, и для жизни. В лифте-то не видно, кто тебя может ждать за открывающимися дверями. Вдруг Буйный подстерегает? А на лестнице ты всегда готов к неожиданностям.
Я, к примеру, по привычке на каждом этаже выглядывал в подъездные окна. На улице — тишь да гладь. Если не обращать внимания на перевернутые и сгоревшие машины на перекрестке, можно и вовсе решить, что всё по-прежнему, по-старому…
Хотя нет. В прежнем мире по улицам сновали бы прохожие, машины бы ездили, сигналили, водители бы переругивались. Суета бы была.
А теперь никто не суетится. Некому.
На первом этаже было тихо и темно: окон здесь не предусматривалось. Я некоторое время прислушивался к тишине на улице, прильнув ухом к входной стальной двери, затем всунул со скрежетом длинный ключ в скважину, повернул. Дверь открылась. Я вышел на улицу и тщательно запер дверь. Гостей мы не ждем.
Я сразу взял курс на район, который неофициально назывался “Тайвань”. Понятия не имею, почему. Поблизости я обшарил все магазины, супермаркеты, квартиры и подвалы. И не только я. В центре и вовсе делать нечего — там всё сгорело после Первой Волны, когда Буйные чуть не разрушили весь город. А мародеры добили.
А еще потом такие, как я, растащили остатки съестного.
Денек выдался ничего себе, солнечный, безветренный, чуть прохладный, но уже чувствовалась весна. Я шел быстро — в куртке с капюшоном, джинсах, удобных кроссовках, за спиной рюкзак, в руке бита, на поясе под курткой — финский нож. Еще один нож, поменьше, скорее, стилет, а не нож, запрятан на голени под брючиной. Допустим, меня схватят, отнимут оружие… Я выхвачу этот ножичек и перережу пару глоток, прежде чем меня самого выпотрошат… М-да, пользы от него мало, но лучше перебдеть, чем недобдеть.
Двигался я по середине улицы, между замерших навеки машин, поглядывая на разбитые витрины, всяческий мусор на обочинах. Нельзя расслабляться: Буйные в спячке, зашкерились в разных темных местечках, спят, но от любого сильного шума проснутся, нападут.
Из-за них-то нельзя какую-нибудь тачку завести и смотаться куда подальше. Такая толпа набежит — мало не покажется. Да и не проехать через эти застывшие пробки. Разве что на танке…
По улицам деловито шныряли голуби и воробьи. Непугаными стали, на меня — ноль внимания. Ходят себе, круглыми глазками зыркают, дрищут где не попадя. Хотя голуби и в прежнем мере дристали где ни попадя. Это хорошо, что они наглые, поймать проще… Но не сейчас, на обратном пути… Пару раз я заметил охотившуюся на голубей кошку. Судя по торчащим ребрам, в охоте ей не везло.
Кошка — это ерунда. Вот на свору оголодавших собак наткнуться — это проблема. Однажды я спрятался от них в подъезде одного дома, но когда-то милые собакены караулили меня чуть ли не до ночи, рычали, зубами скрежетали. Самое удивительное — не лаяли. Быстро научились шум не поднимать! Не горел я желанием остаться в неизвестном подъезде на ночь… Бррр! Но собаки, похоже, сами испугались наступления темноты, убрались восвояси. А я вышел и помчался домой в сумерках во всю прыть. Родители места себе не находили. Впустили меня в квартиру, сразу заставили запереться в комнате, где был ужин — изрядно остывший…
Успел я тогда в последний момент.
Дошел до Тайваня примерно через пару часов, никого не повстречав. Один раз услышал какой-то грохот в глубине сгоревшего здания, выяснять не стал. Прошел мимо магазина бытовой техники, завернул в супермаркет “Магнит” — там на первом этаже продовольственный отдел.
Прежде чем войти через полураздвинутые стеклянные двери, долго всматривался внутрь. Там горели светодиодные лампы, освещали выстроившиеся ровные ряды полок. Кассы были, понятное дело, пусты, однако сомневаться не приходится: кассовые аппараты работают исправно, можно даже чек выбить, если приспичит. Перед входом сразу за стеклянными дверями — несколько разноцветных банкоматов. Нетронутые. Это в первое время, сразу после Первой Волны мародеры банкоматы взламывали, кассы обчищали. Потом даже самые тупые доперли, что смысла брать деньги нет. Сейчас банкнотами разве что подтереться можно или косяк свернуть. Хотя и для того, и другого плотная денежная бумага не особо годится.
Я протиснулся боком в дверь, осторожно направился вглубь магазина. Здесь народ уже побывал, много чего утащил, а полки со спиртными напитками и вовсе пустые. Несмотря на то, что холодильники исправно работали все эти месяцы, колбасы, сыры, мясо и прочее скоропортящееся давно испортилось. Вся эта ссохшаяся и позеленевшая жратва лежала на своих местах, покрытая инеем или льдом. Крупы, макароны, мюсли и бич-пакеты с полок испарились.
В дальнем углу с бытовой химией давным-давно перевернули полки, там громоздилась куча туалетной бумаги, рулонов бумажных полотенец, отбеливателей, средств для мытья посуды. На полу — грязные следы. Видать, заходили, когда на улице еще снег лежал.
Я грустно побродил между полупустыми полками. Ничего полезного, одна ерунда вроде лака для волос, молоточков для отбивания мяса, геля для душа и мыла. Всего этого добра я насобирал в первые дни на несколько лет вперед. Мне еда нужна — не мыло же жрать!
На улице хрустнул камень, раздались голоса, и я, не оборачиваясь, нырнул под укрытие большого морозильника с заледеневшими пельменями и крабовыми палочками. Звук был очень тихий, но слух у меня развился, как у летучей мыши, тем более что было очень тихо. У Буйных слух намного хуже, и слава яйцам. Они только на очень громкий звук реагируют. Зато как!
— Да ты задрал уже, Витя, — протянул женский голос. На самом деле она сказала не “задрал”, а другое слово, покрепче. Голос молодой, но с хрипотцой, будто орала много или курила. — Чё те вечно не нравится?
— Характер твой долбанутый не нравится, — пробурчал мужской голос, тоже молодой. Этот тип тоже сказал не “долбанутый”, а кое-что поядренее. — Выпендриваешься, когда не надо… Вот че ты сюда заперлась, а? Сто пудов обшмонали этот магаз, че тут делать?
— А ты жрать хочешь, Витя? Вот то-то. Меня от кошатины тошнит уже.
“Не тебя одну”, — хмыкнул я про себя. Погладил биту, осторожно выглянул из-за морозильника.
Так и есть. Парочка салаг, чуть старше меня. Длинный дрищ в испачканной глиной куртке — валялся он на земле, что ли? — и девка в песочно-желтом пальто. У нее, кажется, молоток в руке, у него — арматурина, обмотанная синей изолентой.
Парень принялся ворчать, вспоминать какой-то вчерашний случай, когда они по прихоти девки зашли куда-то, и их чуть не пришибли Буйные. Вот если бы она послушала умного человека!
Девка расхохоталась — не слишком громко, но язвительно. Это Витя-то умный человек? Ничтожество.
Витя оскорбился и обматерил девку, та в долгу не осталась. Послышалась возня, кряхтение, сопение, смачный шлепок, и Витя зашипел от злости. Я снова выглянул: Витя держался за щеку и шепотом материл девку.
— Чтоб ты сдохла, — пожелал он. — Всё, я пошел. За мной побежишь — зарежу.
— Не побегу, — спокойно, хоть и задыхаясь, ответила девка.
Витя, не оглядываясь, прошагал в дверям, вышел на улицу, повернул налево. Исчез из виду.
Девка долго вслед ему не смотрела — видимо, действительно не жаждала быть с ним. Принялась ходить между полок с таким невозмутимым видом, словно шопилась еще до Дня Икс.
Я сидел за морозильником и думал, как поступить. Было бы отлично, если она сейчас поймет, что ловить здесь нечего, и уйдет. А потом и я уберусь подобру-поздорову. Не люблю общаться с другими Бродягами вроде меня. Мы все одиночки по своей сути. В большие компании если и сбиваемся, то ненадолго. Сейчас каждый думает только о себе, любимом, ни за кого жопу рвать не будет. Вот и эти двое, наверное, сошлись совсем недавно, перепихнуться, поговорить, когда скучно станет, а сейчас уже надоели друг дружке.
Но девка и не думала уходить. По всей видимости, сильно проголодалась — мечтала хоть что-то найти. Потихоньку приближалась ко мне. Возле морозильника остановилась, в двух шагах от меня. Я сидел как мышка. Слышал, как она отодвинула прозрачную крышку, принялась копаться среди пельменей, шуршать целлофаном, выковыривать пакеты изо льда, ругаясь сквозь зубы. Пакеты вмерзли намертво, и девка подключила молоток. Удар… Еще удар… Она завозилась, тянула что-то. И вот — резкий звук, и пакет свалился прямо возле меня, лопнув и рассыпав мелкие желтые пельмешки по грязному кафелю.
Вот ведь дерьмо! Я вскочил на ноги и нос к носу столкнулся с девкой.
Для нее выскочивший невесть откуда человек явился полной неожиданностью. Она вытаращила глаза, разинула рот, чтоб заорать. Я приложил палец к губам, зашипел — мол, тихо ты!
Она и вправду не заорала. Развернулась и побежала к выходу мимо поваленной полки. Не представляю, что она подумала; наверное, что я собирался на нее напасть. Или что я — Буйный. Хотя Буйные не стали бы прикладывать палец к губам. Пролетела она мимо поваленной полки и споткнулась обо что-то. Со всего размаху, пискнув, повалилась на груду туалетной бумаги и прочего хлама.
— Вот дура! — в сердцах пробормотал я. На душе отлегло. Пусть бежит, пусть валит, куда хочет. А я пойду своей дорогой. Меньше соблазна…
И тут произошло что-то неожиданное. Куча хлама будто взорвалась, из-под нее выскочила темная фигура и заревела, загоготала, заулюлюкала. Грязный, здоровый, бородатый тип в вязаной шапке, грязной куртке, в перчатках без пальцев.
Буйный!
Я узнал в нем Буйного не только по фирменному улюлюканью, но и по бешено сверкающим глазам. Судя по всему, он находился в режиме сна под этим мусором. Сам замаскировался, что ли? С Буйных станется.
Буйный вцепился в завизжавшую девку обеими руками, подтянул к себе, врезал по лицу.
Тут бы мне валить отсюда куда подальше. Но нет — накатило на меня то ли геройство, то ли дебилизм. Набросился на Буйного, заколотил его битой со всей дури…
Вероятно, я все-таки правильно поступил. Шум привлек бы других Буйных, а хрен знает, сколько их прячется в этом супермаркете. Соберется толпа — костей не соберу. И уйти будет трудно. Шум от толпы потихоньку соберет Орду. А Орда Буйных не скоро рассосется — дотемна точно домой не попаду.
После второго удара рожа Буйного превратилась в кровавое месиво с торчащими в разные стороны зубами и осколками лицевых костей. Буйный упал, задергался, а я еще угостил его несколько раз, размозжив башку в кашу.
— Пойдем! — приказал я девке, как сраный супергерой, и побежал к выходу. Она молча поспешила следом.
***
На улице отдышались. К счастью, шум не пробудил других Буйных, спящих в подвалах, под лестницами, на мусорках… Быстро я его ушатал — опыт имеется.
— Ты зачем там прятался? — наконец спросила девка. — Я не сразу поняла, что ты нормальный…
— Вас услыхал и спрятался. Стеснительный я. Не захотел с вами здороваться.
— Это понятно. Спасибо, что спас…
— Это я не из-за тебя, — отмахнулся я. — Чтобы Буйный своих не привлек. Зачем нам Орда?
Нарочно вел себя грубо. Чтоб не прилипла…
— Незачем, — согласилась девка.
Я глянул на нее. Далеко не красавица, круглолицая, веснушчатая, глазки маленькие, выцветшие, носик пуговкой, бровей не видать. Губы, правда, сочные, красивой формы. Нижняя губа распухла от удара Буйного, стала еще сочнее, дальше некуда. Сама среднего роста, худая. Старше меня на вид, но ненамного.
— Тебя как звать? — спросил я. — Откуда идешь?
— С окраины, — неопределенно ответила она. — Там еды больше нет. А зовут меня Лида.
— Я — Тим. Здесь тоже еды нет. А пельмени эти испортились, на вкус как говно.
Она как-то растерялась, поникла.
— Еды нет? Во всем городе? И… что теперь делать?
Я собирался пошутить, мол, друг друга жрать остается. Но промолчал. Поверит ведь! На душе стало муторно, нехорошо. Родителей вспомнил. Они, поди, уже обед готовят, меня дожидаются. А вечером, если задержусь, отнесут еду в мою комнату…
— У меня дома еда есть… кое-какая, — выдавил я.
Она встрепенулась, заглянула в глаза испытующе.
— У тебя есть дом?
— Есть.
— Ты… один живешь?
— Один, — соврал я. — На десятом этаже. Дом пустой, никого нет, я проверял.
Она помолчала. Затем спросила:
— А где твои родные?
— Ушли под Музыку, — наврал я.
— Во Вторую Волну?
— Ага.
Она снова помолчала. Потом прошептала:
— А мои стали Оборотнями. Во время Третьей Волны.
— Сочувствую, — равнодушно сказал я. — Ну что, идешь?
— Иду. Только я против анального секса и связывания. И против садо-мазо.
Я крякнул:
— Какое нахер садо-мазо?
— Ну ты же меня не по доброте душевной накормить хочешь, верно? А у меня ничего нет, и ничего я дать тебе не могу, кроме секса. Вот и договариваюсь заранее: никакого анала и садо-мазо. А минет сделаю, я хорошо умею.
— Вот блядь! — вырвалось у меня. — Ладно, идет.
Лида обрадовалась, и мы двинулись в обратный путь.
Пока шли, Лида болтала, но не забывалась, голос не повышала. Тем не менее ее болтовня меня отвлекала, к тому же она то и дело задавала вопросы и ждала ответы. Пару раз я буквально затылком почуял, что за нами наблюдают, вертел головой, но никого не засек.
Отвечал я Лиде неохотно, на сердце было все так же тяжко, неприятно. Я старался думать о родителях, об их самоотверженной заботе, о том, что они готовы умереть ради меня… Теперь моя очередь заботиться. Умирать за них смысла нет, но…
— Как думаешь, Тим, что это было вообще? — сбила меня с мысли Лида. — Апокалипсис этот наш? Я помню, разные киношки на эту тему были еще до Первой Волны. Пришельцы, зомби, пандемия, экологическая катастрофа. А произошло то, чего ни один писатель или режиссер не предвидел. И до сих пор непонятно ведь! Первая Волна…
— Буйные, — вставил я.
— Ага! Сначала все думали, что это революция, протестные акции, которые перерастали в вооруженные столкновения с военными. Но это происходило во всем мире одновременно, от Африки до Арктики. По телеку говорили, что это обдолбанные наркоманы рушат все вокруг… Я видела в Ютубе, как Буйные лезли по трупам, давили массой… Потом журналисты сделали вывод, что Буйные — это, как правило, люди с низким интеллектом…
— Тупое быдло, — хмыкнул я, оглядываясь. Нет, никто за нами вроде не идет. Откуда тогда острое ощущение слежки? — Быдла во всем мире куда больше грамотных и интеллигентных. Рэднеки, быдляки, мамбеты…
— Да. Потом стало ясно, что Буйные — это не совсем люди. Вернее, люди с выключенными мозгами. Поодиночке они неактивны и впадают в спячку. Но стоит зашуметь, как они оживают, сбиваются в стада, а потом в Орду.
— Знаю! Чего это ты мне лекцию читаешь?
— Хочу понять! А когда с кем-то разговариваешь, появляются интересные идеи… Так вот, после Буйных пришли мародеры…
— Ну, эти-то точно были нормальные, — отмахнулся я. — Просто жадные до халявы.
— Не факт, — заспорила Лида. — Они вели себя странно, боли не чувствовали, потом эта неутолимая жажда все осквернять… У нормальных людей такого не бывает. Или бывает?
— Наверное, нет.
— Вторая волна — Дьявольская Музыка. Девяносто процентов людей услышало в голове музыку и ушли под нее, как крысы за Гамельнским крысоловом…
— Кем? Каким крысоловом?
— Сказка такая была. Неважно. Тысячи и тысячи людей ушли пешком из городов и пропали без вести. Миллиарды людей во всем свете! Куда они делись?
— Инопланетяне украли.
— Думаешь? А я думаю, все эти люди все еще на Земле. Только превратились во что-то такое… чего мы не видим… Точнее, видим, но понять не можем, что это и есть люди. Я сон видела, что мои близкие, которые под Музыку ушли, стали частью природы…
Ну вот, сновидица нашлась, подумал я недовольно. Вбила в пустую черепушку, что ушедшие под Музыку превратились в деревья, теперь березки и сосенки, небось, обнимает. Были такие чудаки и чудачки еще до Первой Волны.
Но Лида не стала развивать тему вещих снов. Продолжила:
— Третья Волна — Оборотни.
Я вздрогнул.
— Часть выживших по ночам стала превращаться в нечто ужасное. Я думаю, что они и днем уже не люди.
— Люди, — оборвал я. — Днем они люди, самые обыкновенные. У меня… друг таким стал…
— И что с ним сейчас?
— Дома сидит, — сказал я. — Они же не могут покидать свои дома. Какая-то сила держит.
— Не все. Некоторые по ночам на улице бродят.
— Да это не Оборотни, наверное. Черти какие-то.
— Вот видишь, никакие не инопланетяне виноваты в апокалипсисе. Это дьявольские происки. Есть теория, что Буйными стали тупые и неграмотные, под Музыку ушла серая масса, а в Оборотней превратились те, кто всю жизнь прогибался под систему.
— Чего?
— Ну, двуличные люди, которые не Богу свечка, ни черту кочерга. Под любую власть ложатся.
Я негромко расхохотался.
— Вот херня-то! Тогда Оборотней было бы большинство! Миллиарды таких!
— А вот и нет. Основная масса людей — это ни то, ни се. Те, кто под Музыку ушел. А гибких приспособленцев гораздо меньше.
— Слушай, Лида, заткнись, а?! — не выдержал я.
— Ладно, — не смутилась она. — За друга обидно, да?
Я не ответил. Мы почти пришли. Я в очередной раз повертел головой — никого.
— А самое интересное во всем этом апокалипсисе, — снова забубнила Лида, — то, что электричество не вырубили. И воду. Но кто работает на электро- и водонапорных станциях, неизвестно. В то время как телеканалы накрылись, и радио не пашет. Один радиолюбитель в эфир выходил пару месяцев, но сейчас и он пропал.
— И интернет не пашет, и сотовая связь, — добавил я мрачно. — А электроплитки, пылесосы и утюги работают. А счета не приходят. Халява, однако. Интересно, если Буйные — быдло, Оборотни — подхалимы, то мы тогда кто?
— Бродяги. Везунчики. И у нас есть какая-то миссия во всем этом говне.
— Миссия в говне? — хмыкнул я. — Звучит, как название фильма о спецагентах. Говенных спецагентах.
— Я верю, что этот апокалипсис случился не просто так. Что в нем есть смысл.
— Люди во всякую фигню верят, — сказал я.
— Ты к своему другу ходишь, наверное, до сих пор? — внезапно поменяла тему Лида. — Навещаешь?
— Навещаю. А что?
— Благородный ты. А зря. Бросить его надо. Это уже не человек.
— Слушай, Лида, я тебе щас втащу!
— Я тебе добра желаю. Потому и советую. Я родителей тоже бросать не хотела, когда они стали Оборотнями.
Я напрягся.
— Ты их… кормила?
— Чего? Чем бы я их кормила — они обычную еду не едят. Я только две недели с ними побыла, потом они меня выгнали.
Лида шмыгнула веснушчатым носишком.
— Когда они в своем уме, то любят детей так же сильно, как раньше. Но ночью… они за себя не отвечают. А со временем потеряют остатки человечности…
Я с внутренним содроганием вспомнил слова отца о том, что “всё меняется”. Что он этим пытался сказать?
— Я через это прошла уже, — добавила Лида. — Родителей бросила и назад не оглядываюсь. Мир изменился, нечего за старое хвататься. А тебе, Тимка, только добра желаю, поверь.
Я смотрел на нее, а она — на меня. Мой подъезд в двух шагах, а эта дура сама со мной идет… Как тот пьяный Бродяга месяц назад. И тащить не надо…
Вдруг я понял, что не смогу сделать это во второй раз. Бросил Лиде:
— Уходи.
— Чего? — не поняла она.
— Вали! — рявкнул я. — Беги без оглядки! Добра она мне желает! Дура!
У нее изменилось лицо. Она отступила. Кажется, догадалась. Сделала назад шаг, еще один, потом развернулась и побежала во всю прыть, по-девчачьи вскидывая ноги.
В башке у меня шумело, я зашагал к подъездной двери, отпер ее, вошел в холодную темноту. Прижался спиной к обшарпанной стене, перевел дыхание. Вот я слабак! Столько сил потрачено, а под конец разнюнился.
Я оборвал собственные мысли. Будь я не таким чувствительным придурком, превратился бы в Буйного.
Потерев лицо, я отлепился от стены и повернулся к двери — запереть на ключ.
В этот момент она распахнулась, и что-то ударило меня под дых. Я задохнулся, отшатнулся, повалился на пол. На фоне яркого дверного проема на меня наступала высокая фигура с палкой… Нет, арматурой, замотанной в синюю изоленту.
Витя, Буйный бы его драл! Вот кто за нами шел!
Я потянулся к бите, которая выпала из руки, но Витя пнул меня по голове. Навалился на меня, прижал коленом к полу.
— Что, разонравилась тебе Лидка? — прохрипел он. — Решил не связываться? Ну и правильно! У тебя жратва есть, верно? Веди! Я не Лидка, трахать себя за еду не дам, но, если настаиваешь, могу тебя самого отшпилить…
Я лежал на боку, подтянув колени к голове. Финку не достать, а вот до стилета дотянуться просто. Я выхватил его и ударил не глядя. Витя заорал, отвалился от меня — стилет попал в плечо. Я моментально поднялся, схватил биту и аккуратно опустил ее на голову Вити.
Витя замолк и обмяк.
Но не сдох. Он мне живой нужен…
Я дотащил его на десятый этаж через час. Умаялся ужасно. Пот лил с меня Ниагарским водопадом. На пятом этаже Витя начал очухиваться, пришлось снова его приложить, чтоб не орал. Руки и ноги я ему связал моим и его ремнями.
В прихожей нашумел — из комнаты выглянули родители. Пахло чем-то аппетитным. Мама была в фартуке, в руке — шумовка. Отец с очками на кончике носа и старой книгой, читаной-перечитаной. Семейная идиллия, ха! Оба увидели бесчувственного и связанного Витю, поняли всё без слов.
— Давай, помогу, — предложил отец.
Вместе мы оттащили Витю в спальню родителей и положили в уголке.
Пол аж блестел, нигде ни пылинки, мать каждый день по утрам убирает. Но окна плотно заперты, и воздух тяжелый, спертый, как в склепе… В углу за комодом я случайно заметил серую слизь с волосками… нет, не волосками, а тонкими-претонкими ресничками, которые вроде бы шевелились… Только движения воздуха не было.
Я поспешил отвернуться. Мать пропустила во время уборки…
Отец без суеты и спешки проверил ремни — плотно ли затянуты. Витя пребывал в глубоком нокауте, но жилка на шее пульсировала.
Мы вернулись на кухню, где за столом, бессильно свесив руки, сидела мама в своем фартуке.
— Все окей, — сказал я преувеличенно бодрым голосом.
— Спасибо, Тим, — пробормотал отец.
— Вам хватит еще месяца на три, — проговорил я торопливо, словно боясь, что если промедлю, не выскажу всего, чего хотел, то уже никогда не скажу. — Вам ведь редко надо? К тому времени сможете выходить из дому…
Родители одновременно вздрогнули, точно их током ударило.
Мама заговорила — медленно, нехотя, не глядя на нас с отцом:
— Я тебе сухарей наготовила, сынок… Побольше. Они долго не испортятся. Мяса, какое было, насушила, крупы насобирала в мешочек, ты только… — Она не выдержала, всхлипнула: — Ты выживи, хорошо? Уж как-нибудь, выживи, а?
— Я вас спасу, — прошептал я. — Найду способ спасти. И вернусь.
— Забудь о нас, — твердо сказал отец. — Не возвращайся. Слишком опасно. Не ходи в города. Даст бог, обойдется.
— Бога нет и не было с нами, — сказал я. — Зато был кое-кто другой. Тот, который заставил всех поверить, что его не существует. Он всегда с нами был…
— Ты должен завтра с утра, как солнце взойдет, уйти, — настойчиво продолжал отец. — Сегодня уже поздно. На природе Оборотней нет, только в искусственных конструкциях вроде домов. Не ночуй в домах. Или построй новый. В общем, придумай что-нибудь, мы уже обсуждали.
Да, мы обсуждали мое выживание. С тех пор, как поняли, что мои родители — больше не люди в полном смысле этого слова.
***
Весь остаток дня я собирал манатки, укладывал еду, выбирал оружие. Все это добро я должен тащить в рюкзаке, и этот рюкзак не должен мешать быстро двигаться в случае всего. Поэтому много чего брать не следовало. Как, оказывается, трудно выбрать действительно важные и необходимые вещи! Все кажется важным!
Пока возился, наступили сумерки, и я запер дверь в свою комнату. Включил свет и продолжал думать над тем, что брать, а что оставить. Специально изо всех сил напрягал мозги, чтобы не думать больше ни о чем. Но все равно думалось.
Думалось о завтрашнем путешествии неизвестно куда. Родители не могли дать совет — сами не знали. Мы сошлись во мнении, что идти надо на юг, там теплее… Но, с другой стороны, в южных странах и народу больше, а это значит, что больше Буйных и Оборотней. А еще где-то затаились те, кто ушел под Музыку… Во что они превратились? Не в березки же с сосенками?
Ну, и думалось о Вите, который очухался в спальне в обществе моих родителей, в сумерках. Я вопреки воле прислушивался, но ничего не слышал. Вите мы заткнули рот кляпом. В какой-то момент почудилось, что где-то в соседней квартире что-то ударило по стенке. А может, не в соседней, а в спальне родителей?
У меня взмокла спина. Но звуки не повторялись. Иногда я радовался, что у меня с фантазией плоховато, в школе никогда не знал, о чем писать в сочинении на свободную тему. Не представлял, что сейчас чувствует Витя.
Мне его жалко не было. Сволочь он, как и все люди. Как и я.
Мы все заслужили то, что случилось. Все люди — это быдло, приспособленцы и серая масса. И единицы тех, кто ни рыба, ни мясо, настолько невнятные субъекты, что даже отнести к какой-то конкретной категории невозможно. Они — то есть мы — стали Бродягами.
А может быть, мы — герои? Я — герой?
Тогда почему мы не находим друг с дружкой общий язык? Ненавидим друг друга, подставляем, не объединяемся в команду Мстителей? Гонор мешает? Или эгоизм? Или равнодушие?
Нет, я не равнодушный и не эгоист. Иначе давно бросил бы родителей, как только они начали превращаться — сначала на несколько минут глухой ночью, потом на час, два часа… на всю ночь. Родители меня ведь гнали прочь из дома — чтобы не убить или не сожрать против воли. А я уперся, как осёл. Тогда отец помог мне установить соседскую железную дверь. Я даже привел родителям того пьяного Бродягу…
Я люблю их. А они меня. И любовь эта не изменится никогда, во что бы не превратились мои родители. Они могут потерять человеческий облик, но никогда не перестанут быть Родителями.
…За железной дверью заскреблись.
Я бросил взгляд на окно — темно, одиннадцатый час.
Поколебался, выключил свет в комнате, встал у двери. Помявшись, вынул пробку из глазка и посмотрел.
В коридоре было темно, но откуда-то сбоку сочился слабый желтый свет — кажется, настольная лампа в гостиной горела. Черная тень качалась в коридоре, бродила туда-сюда.
Зрение приспособилось к темноте, и я увидел мамин фартук, халат… Но лица не было — было лишь что-то черное, склизкое, шевелящееся множеством крохотных щупалец. Ни глаз, ни носа — только пасть до ушей, полная тускло отсвечивающих зубов.
Чудовище в одежде матери слонялось по коридору, и я кожей чувствовал его тяжелый взор на мою дверь. Оно хрипело, бормотало что-то под нос, потом резко наклонилось и принялось расхаживать на четырех конечностях.
Внезапно откуда-то сбоку выдвинулось что-то черное, закрыв свет, и мне показалось, что я увидел чернильный глаз, полный голода и жажды…
Я отпрянул, заткнул пробкой глазок.
Наверное, они каждую ночь ходят здесь, под дверью, чувствуя живую плоть за ней. И с каждой ночью все меньше контролируют себя.
Я лег, заткнул уши берушами, закрылся одеялом с головой. Чудилось, что сейчас кто-то сорвет с меня одеяло, вцепится когтями и зубами…
Но никто не пришел.
Утром, когда взошло солнце, родители встретили меня на кухне. Они казались одновременно оживленными и больными. Щеки у обоих розовели, кожа разгладилась, они будто помолодели на десять лет. Но глаза горели лихорадочным блеском, а в улыбках таилось что-то хищное.
Я покосился в сторону спальни — дверь была заперта. Отец молча протянул мне ремень — мой ремень…
Родители впервые не делали вид, что едят вместе со мной. Просто сидели и смотрели на меня. Я молча ел. Потом пошел в свою комнату, поднял рюкзак и продел руки в лямки. Тяжеленький… Но это терпимо.
Я не знал, что сказать. Сейчас я навсегда уйду, надо бы речь толкнуть… Родители тоже молчали. Я вышел в прихожую, оглянулся.
— Папа, мама, — вырвалось у меня, и голос сорвался.
Мама не выдержала, рванулась ко мне, но отец удержал ее.
— Не надо, не трогай его…
Мама остановилась, в глазах блестели слезы.
— Что бы не случилось, сынок, — сказала она, — что бы не произошло, помни: мы будем тебя всегда любить.
Папа кивал, губы его тряслись.
— Я знаю, — наконец сказал я. — И я вас тоже всегда буду любить. Прощайте.
И, перешагнув порог в последний раз, аккуратно прикрыл входную дверь за собой.