Дни и ночи следовали друг за другом бесконечной чередой, и я потерял счет времени. Утром поднимался с рассветом, умывался холодной водой, чистил зубы, ел, искал еду, бродил вокруг автодома, иногда рыбачил и собирал грибы. Дни тянулись невыносимо долго, и я ждал, когда же наконец наступит ночь, чтобы уснуть и не думать ни о чем. Но и по ночам мне снились тяжелые невнятные сны, полные теней и угрозы.
Все эти муторные дни и ночи постепенно сливались в бесформенную однообразную пелену, которую невозможно было разорвать никакими силами. Хотелось кричать, ломать все вокруг, биться головой о стену… но я лишь ловил себя на том, что тупо стою на одном месте, уставясь в одну точку — то посреди поля, то у реки, то у себя в автодоме.
В мозгу все чаще и громче заговаривали разные неприятные голоса. Один из них, оптимистичный, но все же неприятный — я назвал его Голлумом, — говорил:
— У нас есть цель! Вот приедем на юг — заживем!
На это унылый голос Смеагола вопрошал:
— И что там на юге? Такая же жопа, как и везде.
— Там тепло! Там море! Мы посадим огород и заведем хозяйство!
— Был у нас шанс завести хозяйство. Мы даже своими руками прикончили одного такого Хозяина…
— На юге будет по-другому.
— Почему?
— Потому что я в это верю.
— А я не верю. Да и не умеем мы работать на земле. Опыта нет. Только ломаем и рушим. Мы едем на юг, а в этом никакого смысла нет. И мы окончательно поймем это, когда приедем, наконец, на этот сраный юг. Больше у нас не будет цели.
Такие “разговоры” повторялись каждый день, и с каждым разом голоса становились громче и надоедливее. Вспоминалась Ольга, летящая вниз, в толпу Буйных, с поднятым ко мне лицом, в то время как я растерянно держал в непослушных руках ее синюю курточку. Это лицо, немного удивленное и растерянное, часто снилось мне по ночам. Порой оно превращалось в лицо Влады. Теперь уже Зрячая медленно, как в слоумо, падала, глаза расширены, рот приоткрыт, кудрявые волосы развеваются, словно под водой…
Однажды приснилось, что Орда несет на руках, торжественно этак, Супругов, Борю, Хозяина и Юру, Конспиролога Яна, Матерь и ее детишек, а я отстреливаю их из снайперской винтовки одного за другим. И рядом со мной висит в воздухе высоченная белая фигура в окровавленном саване и багровой короне и длинными костлявыми пальцами поглаживает меня по плечу:
“Убей их всех, Тим, ведь ты — Палач и служишь Мне”.
Всякий раз я просыпался в поту с бешено стучащим сердцем, а потом долго лежал во тьме, не в силах уснуть. В эти глухие ночные часы мне хотелось умереть, потому что я уже перестал понимать, зачем живу…
В одном из деревенских домов я наткнулся на здоровенный шкаф, полный книг. Они приятно пахли… В том доме я застрял на целый день, листая потрепанные томики, и на другой день снова пришел в эту нежданную библиотеку.
Пока я читал с середины разные приключенческие романы Дюма, Купера, Верна, Фармера и других, Голлум и Смеагол в моей больной башке не смели пикнуть. Я читал и видел живых людей, которых никогда не было на свете, но которые, оказывается, продолжали жить даже после апокалипсиса. В конце концов большинство настоящих людей испарилось как утренняя мгла, а вымышленные герои оказались живее всех живых…
Я вынес несколько десятков книг из этого пустого дома и принес в Adria Twin. И последующие дни читал, читал, читал, пока не закружилась голова и в глазах не образовался “песок”. Я даже забывал поесть и вспоминал об этом, лишь когда желудок начинал звонко возмущаться.
Это был удивительный трип — бегство от реальности в другую реальность, вымышленную. Я проглатывал книги одну за другой, сидя на раскладном стульчике в тени машины где-нибудь на обочине. Перечитав или просмотрев по вертикали несколько художественных романов, принялся за документалистику: книги по психологии, философии, истории…
Написанные людьми, которых нет, о жизни, которой нет.
А потом на меня вдруг накатил “отходняк”. В какой-то момент строчки затуманились, и на страницы закапало. Нет, не дождь, погода была отличная, солнечная, а внезапные слезы. Я отшвырнул книгу и, плохо соображая, что делаю, пошел к мосту через большую реку. Посередине реки остановился и перегнулся через ограду, глядя на маслянисто-зеленоватые волны далеко внизу.
В эти секунды мне неожиданно полегчало. Еще бы, сейчас перевалюсь через ограду, сдохну и не придется больше мучиться. Прыгну вниз — шлеп! Объятия холодной воды, я хватаю ртом воду, вода попадает в легкие, я захлебываюсь, сознание тускнеет… И всё. Вековечная тьма, откуда нет возврата.
Очень просто.
Наверное, именно ощущение того, как легко и просто решить проблему, и останавливало самоубийц в прежнем мире за полшага до гибели. Не страх смерти: самоубийцы боятся жизни больше, чем холода могилы. Осознание легкости и простоты.
А если проблему так легко решить, почему бы не попробовать другие варианты?
Как бы то ни было, это осознание мелькнуло и исчезло. Я перелез через ограду и встал на другой стороне, глядя на струящуюся реку, чьи плавные узоры на поверхности никогда не повторяются. Когда немного закружилась голова, поднял глаза, чтобы посмотреть на белый свет напоследок…
И увидел яркий солнечный зайчик на другом берегу среди зеленых крон. Это луч солнца отразился от позолоченного купола храма.
Я никогда не верил в Бога и в церквях был считанные разы. Родители тоже религиозностью не отличались и мозг мне не пудрили. Даже после Дня Икс и всей мистики, которая случилась, вера в то, что есть на небе кто-то бесконечно великий и справедливый, не возникла.
Но сейчас я замер в шаге от смерти, и мне пришла странная идея наведаться в этот храм. Наверняка он пустой и брошенный, но все же…
А броситься в реку всегда успеется. Я уже понял, что это очень просто. Технически, во всяком случае.
Поколебавшись, я перелез обратно и пошел дальше по мосту на тот берег. Автомат остался в машине — на кой он мне, раз я собрался умирать? Пистолет, правда, и два ножа остались при мне; с некоторых пор они всегда при мне, как руки и ноги.
Храм находился на окраине небольшого села, почти у самой воды, на возвышении, в окружении кедров, берез и ив. Красивый, нарядный.
И заброшенный.
Я остановился перед ним, посмотрел на паперть, где больше никто не будет сидеть, прося милостыню, на колокола, которые не зазвонят. На высокие приоткрытые двери. Ну и зачем я сюда приперся? Пожав плечами, я развернулся и пошел назад.
В этот миг позади кто-то негромко сказал:
— Прошу прощения, но мне показалось, что ты хотел войти.
***
Тело среагировало раньше, чем что-то сообразил ум. Я прыжком развернулся, выхватил пистолет и прицелился в невысокого человека в светлой одежде, стоявшего в дверях храма. Одновременно сделал два шага в сторону, чтобы нырнуть в кусты в случае контратаки.
Вот зараза! А жизнь-то научила меня реагировать быстро, не рассусоливая! Наверное, у тех, кто побывал на войне, те же проблемы в мирной жизни. Постоянно ждать нападения, постоянно дергаться.
Для меня, правда, война не кончилась, хотя и дошло, что закончить ее очень просто. Телу, конечно, было наплевать на все эти инсайты — “интеллигентские сопли”, как выразился бы папа. Тело хотело жить.
Человек, как привидение появившийся в дверях храма, был мужиком лет сорока, а то и старше, маленьким, худеньким, с лысой — нет, бритой, — головой, в просторной светлой рубахе навыпуск, таких же просторных штанах и — надо же! — шлепанцах на босу ногу. Правой рукой он почесывал живот, левую прятал за спиной.
Но меня поразил не этот фриковатый прикид, а его лицо и глаза.
Абсолютно спокойное, гладкое, без морщин, лицо и яркие голубые глаза, безмятежные, как у ребенка.
Никаких эмоций. Вообще.
Словом, псих полный.
— Ты кто? — буркнул я. — Руку покажи.
— Меня зовут Павел, — тем же ровным голосом произнес лысый. И показал правую руку.
— Другую! — рявкнул я громче.
Павел вынул из-за спины левую руку, пошевелил пальцами. В ней ничего не было.
Я опустил пистолет, но убирать в кобуру не спешил. Смешно — несколько минут назад собирался добровольно умереть, а сейчас хочу жить, как раньше…
— Вот и ладненько, — проворчал я. Разговаривать с этим чудиком, разгуливающим в шлепанцах и без оружия, желания не было. Я отступил, потом повернулся и зашагал к мосту.
— Ты хотел получить ответы? — спросил сзади Павел.
Я остановился, вздохнул.
— А у тебя они есть?
— Чтобы получить правильный ответ, нужно задать правильный вопрос.
Прозвучало внушительно, хотя Павел говорил тем же скучным голосом.
— Ты — священник?
— Нет, я обычный человек. В старую эпоху работал в промышленной лаборатории, имел семью. А сейчас не работаю и ничего не имею. В том числе проблемы. Сейчас я полностью свободен… если не считать оковы плоти. Надо, знаешь ли, иногда кушать, спать и отправлять естественные нужды. Себя называю бродягой-созерцателем.
— Не похож ты на православного…
— Это потому что я не православный.
— А что ты тут делаешь?
Сейчас я почему-то не спешил уходить. Павел чем-то заинтересовал. Спокойный, безоружный и странный — отчего бы с таким типом не побеседовать? Не возвращаться же к реке с ее манящими волнами? Или в пустой автодом, к Голлуму и Смеаголу?
— Думал, что случайно зашел. Решил посетить святое место — все равно, какое. Сегодня воскресенье — самое время… — Он вдруг улыбнулся, и улыбка получилась теплой, мягкой, искренней. — Теперь понятно, что не случайно.
Я хмыкнул, сунул пистолет в кобуру. Насмешливо спросил:
— Хочешь сказать, что нам тут судьба встретиться?
— Не думаю, что судьба существует. Однако и у тебя, и у меня были причины прийти сюда… и вот мы здесь.
Я почесал затылок. Какие у меня были причины топать сюда? Да никаких внятных. Просто я раскис и внушил себе, что в храме станет легче. Или нет? Понятно же дураку, что в заброшенном храме станет легче только истово верующему человеку — не мне.
Странно, зачем же я сюда все-таки пришел? Сам не понимаю.
Внезапно для самого себя брякнул:
— Я пришел исповедаться…
Павел не удивился. Или не подал виду. Погладил себя по бритой голове и сказал:
— На батюшку я не похож, ни бороды, ни волос, ни епитрахили. Зато и епитимью наложить не могу… — Он задумался. — Но могу угостить чаем, только сегодня заварил. Зеленый, с мятой и жасмином. Будешь? Пока пьем, расскажешь то, что тебя беспокоит.
Не дожидаясь ответа, он исчез в полумраке притвора. Тут же вышел с массивным походным брезентовым рюкзаком со множеством накладных карманов. Я молча наблюдал, как Павел вынимает две затертые подушки для сидения, кладет их на паперть, достает термос, кружки и разливает дымящийся напиток. Когда он сделал приглашающий жест, я подошел и сел на подушку.
Некоторое время мы мирно чаевничали на паперти в тени колокольни. Я уже жалел, что ляпнул про исповедь. Какая к чертям исповедь?
Да и кому? Этому смахивающему на сектанта странному типу?
Павел, однако, меня не торопил. Медленно отпивал чай из кружки, закрыв глаза, и явно получал от этого удовольствие. До меня вдруг дошло, что так он может просидеть очень долго. И если я не раскрою рта, он допьет чай, соберет вещички и просто уйдет.
И я заговорил:
— Я не знаю, зачем жить… Сначала цель была — добраться до юга. Но чем дольше туда еду, тем лучше понимаю, что на юге то же самое, что и здесь. То есть ничего хорошего. Может быть, теплее, да и только! Бродяги — те, кто выжил, — объединяться не хотят, каждый занят какой-то своей навязчивой идеей… Некоторое время я путешествовал с одной девочкой и кошкой, и мне было хорошо — потому что было о ком заботится… Но потом девочка заболела, и я отдал ее тем, кто обещал вылечить. Так что теперь не знаю, в чем моя цель.
Павел открыл глаза и кивнул. Он смотрел вроде бы мне прямо в глаза, а вроде бы и мимо. Сквозь. Похожий взгляд был у Влады, но не совсем. Я отметил, что такой взгляд не напрягает — нет желания отвести глаза или дать в лоб.
— И что же? — спросил он. — Ты не хочешь жить?
Я смутился.
— Да нет… Просто не знаю, зачем…
— Смешно, — прокомментировал Павел. — Живут всегда ради самой жизни, она полностью самодостаточна. Некоторым людям важно иметь цель и понимать смысл. Я осознаю́ это. Но — продолжай. Что тебя беспокоит еще?
— Еще мне постоянно приходится убивать людей. Не то, чтобы я делаю это специально… Как-то так выходит, что или ты их, или они тебя… Кроме последнего раза. Тогда я убил одну женщину, чтобы ее не разорвали Буйные. Или не превратили во что-то нечеловеческое. Не знаю, правильно это или нет.
— А сам как считаешь? — поинтересовался Павел.
— Я ее спасти никак не мог… — начал я оправдываться. — Буйных было очень много, а я не мог быстро двигаться из-за видения…
Мне пришло в голову, что говорю непонятно. Но Павел то ли понимал без уточнений, кто такие Буйные и какие видения меня тревожили, то ли не придавал значения таким мелочам.
Или ему было плевать.
— Мне иногда кажется, что я и не умею ничего толком, кроме как убивать, — продолжал я откровенничать. — А если что-то можно было сделать? Отвлечь внимание на себя, поднять шум, устроить пожар, взрыв какой-нибудь, чтобы они забыли об Ольге. Я даже и не подумал как следует, сразу схватился за автомат… В принципе, можно было перестрелять тех, кто держал Ольгу, вдруг она ухитрилась бы вырваться?
— Не исключено, что можно было что-то сделать, — сказал Павел с таким видом, будто был той ночью рядом со мной у окна.
Эй, а не читает ли он мысли?
Неважно.
От его слов я скис.
— Назад ничего не вернешь… И тем, что я тут рассказываю, ничего не изменить.
Павел снова кивнул и подлил мне чая. Снова спросил:
— По-твоему, ты правильно поступил или нет, с учетом всех условий?
— Думаю, что стал закоренелым убийцей. Палачом. Так меня прозвала одна Матерь. И обратного пути нет, мне уже не стать нормальным человеком.
— Убийца и палач — понятия разные, — сказал Павел, не уточнив, кто такая Матерь. — Убийца убивает из собственных соображений: гнева, зависти, сумасшествия, жадности, хитрого расчета, тупости и невежества. А палач исполняет приговор. Делает грязную работу, которую кому-то надо делать. Ты палач или убийца? Ты убивал из жадности, гнева, сумасшествия?..
— Из жадности или гнева — нет, а вот насчет сумасшествия не уверен. Может быть, я давно свихнулся?
— Так ты не уверен в собственном здравомыслии?
— Нет, — уверенно сказал я.
— Хороший признак здравомыслия, — улыбнулся Павел. Отхлебнул чая.
— Ты меня оправдываешь, Павел. Ты, наверное, хороший психолог. Сначала выслушал, теперь объясняешь, какой я весь белый и пушистый, жертва обстоятельств…
— Я не знаю, кто ты такой, — перебил Павел. — И из меня психолог так себе. А жертвами обстоятельств можно назвать кого угодно, даже Гитлера и Чикатило. Можно оправдать любое слово и молчание, любое действие и бездействие. Всегда во всем виноваты обстоятельства!.. Другое дело, что у человека всегда есть выбор. Кажется, на этом стоит эта религия.
Он мотнул бритой головой в сторону церковной стены над нами.
— Стояла, — поправил я.
— Она и сейчас стоит. И будет стоять. Конец света еще не наступил. Так что тебя конкретно беспокоит? И в каких грехах ты хотел исповедаться?
— Как в каких? — растерялся я. — В убийствах…
— Мы уже решили, что ты палач, а не убийца. Разве нет?
Я ухмыльнулся.
— И всё? Так просто? Палач, а не убийца — значит, и переживать не о чем?
— Я же говорил, что не священник. Отпускать грехи не умею, и нет у меня такого права. Однако полагаю, что раз уж Матерь назвала тебя Палачом, тебе стоит принять свое призвание. Так всегда получается лучше. Как по-твоему, хорошо или плохо быть палачом, если он выполняет справедливые приговоры?
— Не знаю…
Павел слегка нахмурился и закрыл глаза. Произнес медленно:
— Вижу, ты не мыслишь изнутри определенной доктрины, иначе сразу бы ответил, хорошо это или плохо. Не веришь ни во что. Как и многие, кто вырос в эпоху, когда в нашей стране не было центральной Идеи. Потерянные души… Перед вами открыты сотни дорог, но вы не знаете, в какую сторону сделать первый шаг… Верили в деньги и успех, но когда не стало ни того, ни другого… — Он открыл глаза. — Итак, вроде разобрались. Ты не убийца, а работник, так сказать, комитета справедливого воздаяния. Что еще? Отсутствие цели? У тебя будет время найти цель. Конца света еще не случилось, как я уже говорил. Произошла Великая Перемена, но не Конец.
Я пробормотал:
— Боюсь, скоро будет и конец… Четвертый Всадник уже явился в наш мир. Падший Праотец, Смра…
Мне отчего-то втемяшилось, что Павел в курсе, кто такой Падший. По его гладкому невыразительному лицу трудно было понять, о чем он думает.
— Забавно, — проговорил сектант. — Мара явился к нам во плоти?
— Да! Он — Мара, Морок, Смерть! Так что нам всем будет хана!
Павел улыбнулся. И внезапно сказал:
— Убей его.
— А?
— Ты же Палач. Сделай то, что умеешь лучше всего. То, к чему твое жизненное призвание. Прими его и выполни свое предназначение.
Я вздрогнул.
На крохотную долю секунды снова провалился в тот тяжкий дурман в подворотне, когда надо мной склонилась фигура в саване.
“Придет час, когда тебе нужно будет посмотреть Мне в глаза, и Я задам тебе один-единственный вопрос: за что ты ненавидишь Меня? Ведь Я не сделал тебе ничего злого?”
Получается, Падший знал?
Знал, что я приду по его черную душу?
— А я сумею? — вырвалось у меня.
— Не попробуешь — не узнаешь, — пожал плечами Павел. — Во всяком случае, у тебя будет новая Цель. Выбор у тебя тоже есть. Если откажешься, эту задачу за тебя выполнит кто-нибудь другой. Или не выполнит. Вот и все.
Я допил чай, поставил кружку на паперть, взволнованно произнес:
— Я даже не знаю, есть ли другие Палачи… Матерей несколько… Зрячих тоже. Может, и Палачей?
Сам отчетливо услышал в голосе надежду. Павел вскинул на меня глаза.
Я встал — было не усидеть. Мысль о том, что по земле бродят такие же, как я, здорово завела. Не говоря уже о возможности прикончить Падшего… Павел невозмутимо наблюдал за мной.
— Думаю, что больше всего ты страдаешь от одиночества, — сказал он. — И не от одиночества тела, а от одиночества души. Ищешь родственную душу — и не находишь. А то, что ты ни во что не веришь, превращает это духовное одиночество в адские страдания. Человек не может жить ради самого себя, равно как и любая вещь не существует ради самой себя. Даже если эта вещь — вся Вселенная, понимаешь? Иначе образуется рекурсия — бесконечное и бессмысленное отражение самого себя. Рожать детей только для того, чтобы они рожали внуков, а внуки — правнуков, всё это такая же рекурсия, как вообще не иметь семью и жить одному. Порочный круг, Уроборос, кусающий себя за хвост. Слышал о таком?
Я читал совсем недавно, в одной из своих книжек. Кивнул и спросил:
— И как разорвать этот круг?
Павел покосился на колокольню и пожал узкими плечами.
— Творить что-то хорошее и полезное для других. Жить ради других. Даже смерть ради другого обретает смысл. Ты ведь в курсе, что ни одна религия не поощряет самоубийство? Знаешь, почему? Потому что это в высшей степени эгоистичный поступок. Смерть ради самого себя значит очередную рекурсию.
Он замолчал и стал собирать свои небогатые пожитки. А я минуту или чуть дольше старался переварить сказанное.
— Мне надо идти… — наконец путанно сказал я. — Подумать… Наверное, я должен сказать тебе “спасибо”, Павел…
— Это необязательно.
— Ты мне помог… наверное. По крайней мере, мне уже не так хреново, как полчаса назад.
Сектант — или кем он был? — кивнул.
— Главное — задавать правильные вопросы.
— Помог, но ни хрена не успокоил, — добавил я. — Скорее, наоборот. Кто ты такой? И откуда знаешь, что сегодня воскресенье?
— Я тот, кто, кажется, выполнил сегодня свое маленькое предназначение. Поддержал в трудную минуту одного человека… Чему очень рад. А какой сегодня день — понятия не имею. Для меня сейчас каждый день — воскресенье.
Я помялся. Неуверенно предложил:
— Пойдешь со мной?
Павел ответил мне еле заметной улыбкой.
— Я скоро умру, мой нежданный друг. У меня лейкемия. До Великой Перемены я страдал от того, что неизлечимо болен. И вся моя семья страдала. Но так вышло, что я пережил их всех. И заодно обрел покой. Гуляю вот по свету, размышляю о жизни, любуюсь природой. И никакие чудовища меня не трогают… возможно, потому что я сам стал частью природы. Чувствую себя хорошо, но моя дорога скоро оборвется. Я знаю. Зачем я тебе? Иди своей дорогой — она может быть длинной. Выбор у тебя есть — в отличие от таких, как я. Всегда помни об этом.
И я пошел, боясь оглянуться и встретиться с ним взглядом. С запозданием понял, что не назвал ему своего имени. И так и не вошел в храм. Но, наверное, это было неважно.
***
…Снилось, что я лежу в спальном отсеке автодома и не могу пошевелиться, а за окнами — непроглядный мрак, и из этого мрака надвигаются страшные тени. Я пытаюсь вскочить, но ничего не выходит; стараюсь заорать, но из горла вылетает лишь хриплый стон. А тени уже просачиваются внутрь, трогают мои голые ступни, щекочут пятки, готовятся схватить острыми зубами…
Затем неожиданно стены автодома испаряются в мутной дымке, и вот я лежу на чем-то ровном и безграничном в туманном мире без звезд, солнца, луны и собственно неба. В этом мире нет ничего, кроме бескрайней хмари, скрывающей неведомое.
За моей головой кто-то высится — высокий и угрожающий. На нем высокая корона, потому что он — повелитель.
Это Падший.
“За что ты ненавидишь меня?” — шепчет он, и в голосе нет ничего страшного. Он почти ласков.
“Из-за тебя погибла Ольга”, — бормочу я и сам не слышу своих слов.
“Нет, не из-за меня. Это ты застрелил ее”.
“Чтобы до нее не добрались Буйные! — сиплю я. — Три Волны… Это ты их вызвал!”
“Ты вправду считаешь, что Три Волны вызвал я? Я сам — часть целого, я — Четвертая Волна. В этом новом мире каждый делает свое дело. Мое дело — освободить вас от оков”.
“Пошел ты…”
“Ты сам не знаешь, за что меня ненавидишь… Я не сделал тебе ничего дурного…”
Я пытаюсь его обматерить, хотя понимаю, что Падший прав. Он и впрямь не сделал лично мне ничего плохого.
Кто внушил мне эту ненависть?
Это я убил Ольгу, а не Падший. Почему же я так яростно виню его в этой смерти?
Я проснулся почти в полной темноте. Небо заволокло тучами: ни звезд, ни луны. К тому же вроде бы сейчас новолуние. Час глухой.
Я тяжело дышал, лежа на койке, сердце колотилось, как после пробежки.
Так за что я ненавижу Падшего?
Матерь Кира сказала, что Падший — фейк, ложь, покрытая клеветой и неправдой. Я тогда подумал, что он и есть клеветник. А сейчас усомнился. Возможно, это его оклеветали!
Чувство тревоги и легкого удушья не пропало, несмотря на пробуждение. Я с силой потер лицо, но морок не желал спадать. Мерещилось, что проникшие в дом тени по-прежнему здесь, обступают меня во тьме.
Я потянулся к выключателю, чтобы на секунду осветить помещение и убедиться, что все в порядке, но устыдился этого детского желания. Понятно же, что никого тут нет…
Тогда почему у меня такое яркое чувство присутствия кого-то постороннего?
Я наклонился к выключателю — он располагался низко, видимо, в расчете на детей, и отчетливо ощутил щекой легчайшее дуновение, как если бы кто-то совсем близко шевельнулся, отодвинулся, чтобы я его не задел…
Я окаменел. Потом поспешно включил свет и на миг заметил кого-то в черном. Он стоял впритык…
Оглушительный удар обрушился в челюсть, я повалился на койку, и тут же к лицу приложили мокрую тряпку с неприятным химическим запахом, кто-то сильный навалился на меня, не давая приподняться.
Сознание замутилось, казалось, на пару секунд, и вот я уже пришел в себя с гудящей челюстью и ломотой во всем теле.
Не сразу дошло, что я уже не на койке в автодоме. Переместился в пространстве, словно телепорт. Перед глазами темно, ни зги не видно. Ослеп, что ли? С нарастающей паникой сел, ощупал холодный каменный или цементный пол, потер глаза тыльной стороной ладоней — от давления на глазные яблоки вспыхнули искры. Получается, не ослеп, а просто очень темно?
Я осторожно поднялся на ноги, выставляя вперед руки. Голова немного кружилась, накатывала слабость, во рту был привкус чего-то мерзкого, по вкусу похожего на прелую тряпку. Воздух был прохладный, затхлый и абсолютно неподвижный, как в помещении, которое давно не проветривали. В погребе меня, что ли, заперли?
Заорать или пока не стоит?
Лихорадочно заработала смекалка. Раз не убили, значит, я для чего-то нужен. Кому? Кому-то вроде Хозяина? Попытался вспомнить образ ночного нападающего. Он вроде был один. И не крупного телосложения. Не в саване и без короны… Женщина? Удар в челюсть был очень точный и сильный, так может вдарить только женщина со специальными навыками. Боксерша…
Так, а на что я сдался неизвестной боксерше? Страшно представить.
Я схватился за оружие: за пистолет в кобуре под мышкой, за нож на поясе, за еще один нож в чехле на лодыжке. Ничего. Все оборудование с меня сняли. Боксерша хорошенько меня обшмонала, пока я валялся в отключке… Зато в правом кармане штанов появилось кое-что новое — то, чего раньше там не было.
Я вынул плоский прямоугольный предмет, ощупал. Мобильник! Кнопочный, доисторический!
Нажал наугад на клавишу, и темноту вспорол синеватый свет небольшого экрана. Он также подсветил и клавиши.
Немного отлегло: все-таки не ослеп!
Экран уведомил, что время сейчас 12:15, дата 01.01.2001 года, симка не вставлена и, соответственно, никакой сети нет. Но батарея заряжена под завязку.
Зачем мне этот телефон?
Фонарик на этом динозавре не предусматривался, и я посветил вокруг экраном, который то и дело норовил погаснуть. В двух шагах была стена — бетонная, ноздреватая, сто лет назад выкрашенная синей краской, которая во многих местах облупилась. Кое-где торчали гвозди, на которых раньше что-то висело. Ни одного окна.
Потолки были низкими, с них свисала паутина, в которой висели мертвые высохшие пауки. Жрать, видать, здесь нечего, вот и сдохли…
Помещение, где я очнулся, было продолговатым, тесным, пустым, без окон, с одной-единственной открытой дверью, ведущей куда-то дальше во тьму.
Я ощупал другие карманы — пусто. Снова уткнулся в экран, прислушиваясь к малейшим шорохам. В фоновом режиме работал таймер. Я и не заметил с первого взгляда…
00:51:42… 00:51:41… 00:51:40…
Секунды шустро отсчитывали время назад.
И что произойдет, когда отсчет кончится? Телефон взорвется? Или взорвется бомба, заложенная где-то поблизости?
Как бы то ни было, следовало поторопиться и поискать выход.
Быстро вышел из помещения. Оказался в длинном коридоре со множеством дверей по обе стороны. Наугад двинулся направо, подсвечивая ужасно слабым синеватым светом экрана мобильника. Коридор выглядел не лучше помещения, где я очнулся: клоки пыльной паутины, облупленные стены, выкрашенные когда-то очень давно. С потолка свисают провода, торчат дроссели от люминесцентных ламп; самих ламп нет. Кое-где висели портреты — тоже на вид очень древние. Я подсветил парочку — черно-белые фотографии каких-то мужиков с волевыми подбородками и старомодными прическами. Наткнулся и на знакомую личность — Ленин. Я что, в советском бомбоубежище? И насколько оно может быть большим?
Где-то слышал, что при Совке во времена холодной войны понастроили бомбоубежищ видимо-невидимо. Ждали третью мировую. Когда Совок развалился, на бóльшую часть бомбоубежищ забили. Тупо забросили. А потом и забыли. Объекты-то засекреченные и нафиг никому не нужны.
Я дотопал до того места, где коридор упирался в другой коридор, перпендикулярный первому. Так… А я ведь долго могу так плутать…
Заработали извилины. Судя по тому, как быстро я приходил в себя, отравили меня несильно, а, стало быть, ненадолго. За короткое время далеко бы меня не отнесли. Значит, выход недалеко. Знать бы, где…
Если бомба — или несколько бомб — заложена в несущие стены этих катакомб, то взрыв похоронит меня вместе со всеми этими портретами забытых вождей. Неприятная будет смерть… Хотя бывает ли приятная?
Посветил на пол — не видно ли следов? Нет, на шершавом цементном полу ни черта не видно. Повертел головой, подставляя темноте коридора то одну щеку, то другую. Сквозняк не чувствовался.
Повернул на сей раз налево. Через десяток шагов путь перегородил большой стол, выглядевший так, словно его вышвырнули с пятого этажа. Я остановился. Если здесь преграда, то вряд ли меня несли этой дорогой, верно? А может ли быть, что стол поставили позже, для отвода глаз? Чтобы меня запутать?
Эй, а зачем меня вообще путать? Чтобы я не успел найти выход и сдох здесь? Но если б меня хотели завалить, сделали бы это спокойно и без напряга еще в автодоме. Следовательно, Неведомой Боксерше от меня нужно что-то другое.
Что?
Чтобы я помучился, понервничал, бегая по темным коридорам? Если ее цель — помучить меня, то есть множество гораздо более действенных способов. Человечество в этом плане много чего понаизобретало за всю историю.
Непонятно.
Зато из-за этих размышлений я перестал спешить и нервничать. Да начихать, подумалось мне. Совсем недавно я собирался сдохнуть, так зачем сейчас-то волноваться?
Я передумал возвращаться, протиснулся между столом и одной из стен и зашагал дальше.
В эту секунду заметил впереди, в темноте, мелькнувший светлый силуэт и легкий шорох ног. Не думая, бросился за силуэтом, увидел дверь, заскочил в помещение, которое было больше того, где я пришел в себя. Скорее всего, это был пищеблок: кафельные стены, два длинных стола, скамейки, дальше вроде бы перегородка, за которой должна быть кухня.
Зрение уже приспособилось к жалкому освещению, и я сразу заметил, что кто-то невысокий застыл в углу, возле щита с переключателями.
— Эй! Я тебя вижу. Ты кто?
Силуэт дернулся, и я быстро подошел к нему. Страха почти не было, только болезненное возбуждение. Я посветил прямо в лицо человеку, и оказалось, что это ребенок — пацан лет восьми с соломенными волосами, бледным лицом и в светлой рубашке.
— Я — Кирилл, — тихим сдавленным голосом сказал пацан.
— Ты что здесь делаешь?
Кирилл говорил путано, сбиваясь и заикаясь, но вскоре стало понятно, что он сам очнулся здесь недавно, здорово перетрусил, кричал, но никто не отзывался, тогда он наощупь пошел по коридору, пока впереди не появился слабый свет моей мобилы. Он решил спрятаться на всякий случай, но когда услышал обычный человеческий голос, немного успокоился.
Телефона при нем не было.
— Пошли, — сказал я. — Будем искать выход.
Он послушно схватился за мою руку. Мы чуть ли не бегом, подсвечивая экраном, двинулись по коридору, который скоро влился в еще один перпендикулярный проход.
Я глянул на таймер. 00:36:23… 22… 21… Немногим больше получаса осталось.
— Выход, скорее всего, находится где-то на периферии. То есть на краю этажа, — сказал я Кириллу. Подумал, что всегда приятнее разговаривать с кем-то живым, а не Голлумом у себя в голове. — Тут коридоры в виде сетки. Надо дойти до того коридора, который идет по периферии, и быстро оббежать его…
Пришла неприятная мысль, что выход не обязательно должен находится на периферии. Шахта лифта, к примеру, очень даже может быть где-нибудь в середине этажа. Или чуть сбоку. Вот и ищи.
Потом пришла еще одна мысль: а в бомбоубежище вообще лифты имеются? От любого взрыва шахта деформируется, и лифт застрянет.
Не стал обо всем этом говорить пацану. Все равно толку не будет. Кирилл был подавлен и испуган, но мое присутствие его, видимо, воодушевило.
— Ты с кем жил раньше? — спросил я, пока мы трусцой неслись по коридору.
— С братьями и сестрами, — задыхаясь, сообщил шкет.
Интересно, подумал я. Его братья и сестры — Бродяги? Все рождены в любви? Если верить Супругам из противочумной станции, такое вполне возможно.
— Родными? — уточнил я. — У вас папа с мамой одни и те же?
— Да… То есть нет. Мы так друг друга зовем…
Так-так. А он не из семейки Матери?
— А Матерь кто такая — знаешь?
Он не успел ответить. В темноте впереди послышался негромкий, но отчетливый звук. Приглушенное завывание.
Я снова по привычке схватился за пояс. Ножа нет. Ужасно бесит, когда привык к чему-то, а этого чего-то уже нет…
Идти назад? Смысл?
Мы прокрались еще на несколько шагов. Завывание иногда прекращалось, но каждый раз возобновлялось, так что мы без проблем нашли источник. Кто бы это ни был, он сидел в одном из помещений.
Дверь была распахнута, но проход перегораживала стальная решетка.
— Стой здесь, — велел я пацану.
Осторожно заглянул в помещение, готовый в любой момент отпрыгнуть. Слабый свет экрана выдернул из тьмы грязный пол, столик и сломанный стул. Сбоку виднелось что-то вроде больничной кушетки. На кушетке кто-то лежал спиной ко мне.
— Эй! — позвал я.
Завывание прекратилось. Лежащий зашевелился, неловко повернулся и сел. Поднял голову, и я поспешно отодвинулся от решетки.
У воющего узника была лысая, ненормально длинная голова, словно приплюснутая с обеих сторон. Я уже видел такие головы — у Глашатаев на электростанции, которые зомбировали сотрудников, и Бугимена. Ольга говорила, что такие головы были у ацтекских жрецов… Лицо особо не изменилось, если сравнивать с Бугименом, разве что вытянулось, как обвисшая резиновая маска, нос стал крохотным, а ноздри смотрели вперед, как дула двуствольного ружья. Кожа вокруг губ натянулась, и зубы торчали в жутковатой усмешке.
Глашатай уставился на меня.
— Они не слушают… Они больше не слушают, — пробормотал он хрипло. — Все разошлись, а мы остались не у дел…
— Кто? — заговорил я. — Сотрудники станций?
Поразило, что Глашатай разговаривает и реагирует на меня. Надо воспользоваться возможностью, чтобы выведать ценную информацию.
— Мы так хорошо служили… — прохрипел Глашатай, не отрывая от меня взгляда. — За что нас выгнали? Мы чувствовали власть, и это было приятно… Но потом оказалось, что никакой власти нет. Мы, Глашатаи, тоже были рабами, поставленными присматривать за другими рабами…
— Где остальные Глашатаи?
— Уничтожены…
— Кем? И почему ты остался?
Глашатай обхватил себя за плечи. Он был в рабочей робе. Даже в свете телефона было видно, насколько она изорвана и изгваздана — одни грязные лохмотья. Глашатай принялся раскачиваться на койке и тихонько выть. Я быстро глянул на экран. 00:29:44.
Время уходит!
Кирилл прижался ко мне плечом, заглядывая через решетку.
На то, чтобы посмотреть на экран, мне понадобилась доля секунды. Но этого хватило Глашатаю, чтобы бесшумно подскочить к самой решетке, протянуть руку сквозь металлические прутья и схватить Кирилла за штанину. На меня пахнуло вонью сто лет не мытого тела.
Пацан заорал от страха, а Глашатай радостно взвыл.
— Убью, убью, тварь! Ненавижу вас!
Я попытался отцепить лапу чудовища от одежды Кирилла. Какое там! Вцепился намертво. Я выпрямился и принялся пинать руку у самой решетки, стараясь вывернуть в локте наружу. После третьего мощного пинка мерзкая рука отцепилась, и мы с всхлипывающим Кириллом помчались по коридору дальше.
Были и другие зарешеченные двери, но мы туда не совались. Не было времени и желания. Иногда мне чудилось, что прямо за решеткой некоторых помещений колыхались чьи-то тени. Порой до слуха доносились голоса и вой. Я больше не заговаривал с Кириллом, чтобы беречь дыхание, и мальчишка не спрашивал, почему мы торопимся. Сам, видно, был рад покинуть это место поскорее.
Мы наткнулись на мощную стальную дверь в бетонной стене — судя по всему, внешней по отношению ко всему этажу. А еще она смахивала на дверь лифта, только с одной широкой створкой, которая уползала в паз. Рядом с дверью в стене была панель с несколькими громоздкими переключателями, но ни один из них, понятное дело, не работал. Оставалось меньше десяти минут, искать другие двери времени нет.
Я ощупал створку, нашел щель, вставил туда пальцы, потянул. Кажется, створка сдвинулась, но очень неохотно. Я отдал телефон Кириллу, велел светить, не давая экрану погаснуть. Мальчик молча послушался. Я схватился за край двери всеми пальцами рук, изо всех сил потянул.
Створка сдвинулась еще на пару сантиметров.
Я аж вспотел. И сразу почуял легкий сквознячок. Это вдохновляло. Я принялся тянуть проклятую дверь так, что, наверное, у меня вылезли все грыжи, которые только бывают. И геморрой за компанию. Но мне сейчас было наплевать на эти мелочи. Даже пульсирующая боль в челюсти и голове забылась.
Дверь отодвинулась сантиметров на пятнадцать или чуть больше и намертво заклинила. Как я не пыхтел, не кряхтел, ничего не получалось.
— Дай!
Я выхватил у пацана телефон. 00:04:56.
Все же что значил этот таймер? Может, я зря тороплюсь?
Кто запер Глашатая? И кто сидит в других клетках? Буйные? Оборотни? Бугимены?
Я сунул руку с телефоном в щель, посветил. Так и есть: слева по стене шли металлические скобы. Самой кабины или клети не было видно, только свисали сверху толстые и пыльные тросы. Значит, кабина внизу. Получается, в бомбоубежище бывают лифты? А с чего я взял, что это подземелье — бомбоубежище? Вдруг это нечто совсем другое? Например, тюрьма для особо опасных преступников, построенная еще при Совке?
Какая разница? По скобам мы выберемся наружу. Выход наверху должен быть, иначе откуда сквозняк?
— Лезь, — сказал я пацану.
— А ты? — сразу же спросил он.
— Я следом.
Он легко пролез в узкую щель, уцепился за скобы. Неизвестно, насколько глубока шахта, в темноте не понять. Не видишь — и не страшно. Я попытался пролезть следом — голова не помещалась, нужно было отодвинуть створку совсем чуть-чуть.
Я напрягся, зарычал, и створка с неохотой немного сдвинулась. Еще полсантиметра! Меня покрыл липкий противный пот — от напряжения, страха и духоты.
Глянул на экран. 00:00:59.
Ну вот, сейчас посмотрим, что произойдет, когда отсчет завершится…
Я снова надавил на створку. В коридоре зашипело, и почти сразу запахло какой-то химией. Защипало в глазах и носу, зашумело в ушах. Ноги стали ватными. Телефон кратко завибрировал: таймер закончил отсчет.
Итак, я не взорвусь, а буду отравлен химической гадостью.
Отрава была сильная: меня повело из стороны в сторону. Я пролез сквозь щель и взялся было за скобу, но остановился. Далеко ли уйду? Газ догонит нас в два счета. Ни я, ни Кирилл не выберемся, сверзимся в шахту.
— Ты идешь? — позвал мальчик из дыры шахты.
— Ты лезь быстрее, не жди меня, — сказал я твердо и громко, отпустив скобу и протиснувшись назад в коридор. Даже страх пропал. Надо же, как приятно быть героем, отдающим жизнь ради других! С одной стороны, страшно жалко самого себя, а с другой, понимаешь, что подохнешь не зря… Это не в реку прыгнуть просто так, от нечего делать, и никому от твоего поступка ни жарко, ни холодно. То, что я жертвую собой, особо не утешало, но все же была разница. Было с чем сравнить.
Я подумал, что надо бы отдать мобильник пацану, на что мне свет в этой огромной могиле? Но Кирилл, судя по шуршанию, уже полез наверх, а времени мешкать не оставалось. Я принялся задвигать дверь, упираясь ладонями в гладкую поверхность, чтобы газ не проник в шахту. Обратно поганая створка двигалась куда шустрее.
Шипение не прекращалось. Воняло сильнее и противнее. Заломило в висках, глаза слезились уже нешуточно, из носа текло, голова кружилась, подташнивало.
Ну вот, подумал я. Пришло время умирать. И как по-дурацки! Не прикончу я Падшего Смра, придется другому Палачу попотеть, если такой найдется.
Повинуясь непонятному порыву, я лег прямо на пол, зажег экран и смотрел, как таймер отсчитывает время в “другую” сторону. 00:00:01… 00:00:03…
00:00.05 я уже не дождался.
***
И снова случился телепорт. Вот я лежу на холодном шершавом полу в полной темноте и таращусь на экран телефона, а вот экран становится нестерпимо ярким и огромным, как небо, и я моргаю, мучительно щурюсь, пытаясь заслониться от этого нестерпимого света, но рука не поднимается.
Вяло подумалось: я на том свете, и не где-нибудь, а в раю. Зря я во все эти дела не верил… Подумалось еще, что я умер давным-давно, еще во времена Первой Волны, вместе с красавицей Валей. Я тогда согласился погулять с ней ночью, и нас прикончили Буйные. И вот, так и не врубившись, что помер, брожу я по лимбу, или чистилищу, или тому месту, где в православии грешники испытывают мытарства… И вот сейчас, после всех убийств, всех грехов и чужой крови, я вознесен на небеса лишь за одно-единственное доброе дело…
Я попытался сесть, но голова закружилась с такой силой, что чуть не вывернуло. Я поспешно улегся назад. Подумал: нет, это не рай. Я не спец по раю, но почему-то уверен, что в раю не должно тошнить. Сквозь прищуренные веки увидел, что огромное и яркое — это и впрямь небо. Пахло не химией и не затхлым подземным воздухом, а свежестью, травой, цветами и сиренью.
На меня упала тень.
— Тим… — позвал голос. — Услышь меня.
Я все-таки открыл глаза. Лежал я на траве, а над головой, заслоняя солнце, возвышался Кирилл. Из-за солнца над его макушкой горел красноватый нимб… Или кровавая корона. Лицо в тени, не разглядеть.
— Прости за испытание, — сказал он, причем голос звучал совсем не по-детски. — Это был необходимый этап твоего развития.
— Какого развития? — прохрипел я. В горле пересохло.
Показалось, что это не Кирилл, а Падший собственной персоной нависает надо мной, притворяясь ребенком. В ушах тихонько пищало.
— Того же, что и я когда-то прошел… в подземельях Царства, о котором люди забыли десять тысяч лет назад.
Что он мелет?
Я прошептал:
— Ты — Падший? Это твое человеческое тело?
Кирилл покачал головой, и солнечные искры вспыхнули в светлых волосах. Все-таки не кровавая корона, а нимб…
— Нет, — сказал он. — Я тот, кто казнил его на Спиральном Кургане.