- Добрый с Ёры будет казак. Ра-а-стет... Только дорастет ли он до своей свадьбы?
Егор резко свистнул. Парис пошел галопом. Ферма вскоре осталась далеко позади. Хорошо скакал Парис! Казалось, он летел по воздуху. Егор крепко держался за гриву, сжимая ногами горячие бока коня.
За бугром, пересекая выбоистую дорогу, Парис споткнулся и ударился мордой о землю так, что разбил губы. Егор прокатился колесом по окаменевшей кочковатой земле и безжизненно распластался на ней, зажимая в руках клочки вырванной гривы.
Парис понуро стоял рядом. Его тревожил запах человеческой крови. Он тянул разбитыми губами окровавленную сорочку незадачливого седока и тихонько, жалобно ржал. Егор не скоро пришел в себя. И когда, ослабевший и беспомощный, цепляясь за гриву, карабкался на Париса, тот нервно вздрагивал, но стоял неподвижно. И потом осторожно нес Егора к ферме, ступая не по кочковатой дороге, а по мягкому весеннему разнотравью.
И вот теперь Парис снова обеспокоенно дышит Егору в лицо, но не слышит тревожного запаха крови и, видно, недоумевает: почему же так долго и неподвижно лежит его друг. Он тянет губами сорочку.
Егор просыпается. Его слепой со сна взгляд шарит по вечереющему небу и вдруг упирается в задумчивые глаза коня.
- Парис! Это ты, коняшка? - с трудом шепчет Егор, и горло его перехватывает судорогой.
Медленно поднимает руки, чтобы не вспугнуть коня резким движением, запутывает пальцы в густой гриве. Поднявшись, плачет навзрыд, прижавшись лицом к его шелковистой шее.
Егору ярко припоминается все, что произошло... Тысячу раз он позорил и оскорблял своего деда, красного атамана, больного человека, и за каждый раз его, Егора, стоило бы разрубить шашкой на куски;
Вспомнил, как однажды вместе с Гриней украл и порезал новые ременные вожжи. Хотел плетку сплести. Их поймал тогда отец Витоли, Гордей Ненашков, и с радостью приволок в правление. Вызвали деда. Председатель колхоза, новый в станице человек, удивленно спросил у него: "Михаил Ермолаевич, разве это ваш внук? - и, смутившись, добавил: - Я не знал, правда, забирайте его..."
Миня, сгорбившись, точно держал страшную тяжесть на плечах, вел его за руку через всю станицу. Шел, как слепой, тычась в плетни и не отвечая на привечания станичников. Приведя домой, отпустил Егорову онемевшую руку, зашатался и прохрипел, хватаясь за голову: "Сгинь с глаз, а то прибью!"
...А в ушах еще звучит похабный голос Афони Господипомилуй: "Щей ето сынок?.. А щей ето внущок?.. Жулик, собачье дерьмо!.."
Жалость к деду, ярость и гнев к себе наполняют Егора. "Да, я контрик и собачье дерьмо! - в отчаянии шепчет он. - Так нехай Парис разнесет меня кусками по степи".
Он вскакивает на жеребца и пронзительно свистит. Парис отзывается призывным ржанием, встает на дыбы. Могучий ток проходит по его мускулистой спине. Весь вытянувшись струной, он скачет, горячо дыша, к горизонту, куда клонятся подкрашенные закатом серебристые султаны ковыля.
Топот сильных копыт далеко разносится по степи, из-под ног полудикого жеребца выпархивают перепела и стрепеты, разбегаются прочь перепуганные до безумия молодые зайцы.
Было мгновение, когда Егор хотел разжать оцепеневшие на холке пальцы и с разлету броситься на твердую землю. Но вечерний ветер остудил его суматошную голову, и красный закат напомнил ему о давнем пожаре и матери. Мысль о ней остановила его от безумного поступка.
Парис, шумно дыша и водя боками, побежал рысью. Целина закончилась, начинались поля. За подсолнухами, около старых ясеней, виднелись постройки табора и стога сена. На них тлели алые отблески заката.
- Чш-ш! Будя, милый. Стой!
Парис переходит на шаг, останавливается. Егор спрыгивает на окривевшие ноги. Вырвав на обочине дороги пучок мышея, растирает пышущие жаром и отдающие острым потом шею, грудь и бока жеребца. А Парис благодарно почесывает вздернутой верхней губой его спину и, фыркая, обрызгивает ее горячей влагой.
- Ну, Парис, ступай в табун, намаялся, небось, - ласково говорит Егор, похлопывая по крупу. - Обратно в табун - марш!
Жеребец вскидывает голову, встает на дыбы и, развернувшись в таком положении, красивой свободной рысью бежит обратно в табун.
Глава девятая
В сумерках, когда от табуна отъехала последняя подвода с колхозниками, направляясь в станицу, Егор подкрался к бочке с водой.
Из-за амбара осторожно вышел сторож Степаша Евтюхов, дед Степы, с ружьем в руках. Подождав, пока Егор напьется воды, он грозно прохрипел:
- Руки вверх!
Егор испуганно отпрыгнул от бочки, а дед Евтюхов довольно засмеялся:
- Ты что тут делаешь, едрена мышь?
- Да я Париса объезжал, - растерянно ответил Егор.
- А деда своего уже объездил? - строго сказал Евтюхов. - Покатался ты на нем, как солдат на ведьме, - все бока отбил. В больницу отвезли твоего деда. Довел ты его до трясучки, суконный сын!.. Афоня на всю станицу разгавкал про твое геройство.
Егор молчал.
- Ну ладно, пойдем, дам поесть. Потом погутарим. После ужина они расположились у база на свежескошенной траве. Евтюхов закурил и долго молча смотрел на огонек цигарки, посапывая то ли сердито, то ли раздумчиво. Потом проговорил неторопливо и внушительно, как он делал все, несмотря на свой малый рост и легкий вес:
- Миня жалеет тебя, идола, а у меня ты бы сплясал кабардинку! Как же наследник, чтоб ты луснул!
Голос у Степаши Евтюхова негромкий, хриплый: в гражданскую войну шашкой чикнули по горлу.
Егор промолчал. Да и что он мог сказать?
Ночь была звездной, тихой. Пели сверчки. Их песни сливались в одну, оттого казалось, что рядом лежал огромный кот и сладко мурлыкал, развалясь в сытой дреме на еще теплой со дня и пахнущей хлебом земле.
- А все это потому, что ты, баран, не знаешь своего деда, а то бы ты поимел к нему уважение, - продолжал Евтюхов.
- Да знаю я его, - ответил Егор.
- Черта с два ты знаешь! Он же не любит о себе рассказывать. Вот ты меня, его друга, расспроси. Я с ним дружу с тех пор, как пеленки свои на табак променял. Эх, Миня, Миня! Сколько дорог мы проскакали стремя в стремя!..
Егор присунулся ближе к Евтюхову. От него тянуло застарелым самосадным духом. Наверное, Евтюхов пропитался им еще с гражданской войны, прокурился у походных костров, у которых грелся вместе с Миней.
- С германского фронту мы вместе вернулись домой, - неторопливо продолжал Степаша, - тряхонули богатеев, немца Штопфа выковырнули. Был тут такой владетель экономии, у нас его прозвали Што Пошто. Как клоп тут присосался на нашей земле, паразит!.. Установили Советскую власть в округе. Красный флаг вывесили на атамановом доме. Миню красным атаманом, председателем Совета, выбрал народ, а меня - его секретарем.
Да... Помню, говорит мне Миня, оставайся, мол, Степаша, за меня, а я еду в хутор Ольховый казаков агитировать в красный казачий полк. Жмут беляки, говорит, по всему фронту, надо защищать Советскую власть. Ну, поскакал он с соратниками, а им в Федькином яру - знаешь? - перевертни, вроде Афони Господипомилуй, засаду устроили. Навалились, руки за спину скрутили, взяли в плен. Каратели били их, руки-ноги ломали, пытали, но они держались, как железные. Верили в свое правое дело, в Ленина поверили на всю жизнь... Расстреляли их. Миню тоже расстреливали... В упор стреляли. В глаза огнем брызнуло - рассказывал Миня. Упал он. Очумался ночью. Ощупал себя - вроде все цело, только голова гудит и лицо в крови... Видел шрам у Мини над бровью?
- Видел, - ответил Егор, в волнении сглатывая слюну.
- Так это тогда его цапнула пуля... Выполз он в рощу, отлежался. В Ольховскую приехал верхом на быке - приблудного поймал.
Ночью нагрянули мы на хутор, распотрошили белых карателей в пух и прах. Отомстили за своих боевых друзей и братьев. Похоронили мы их в братской могиле... Там меньшой брат кузнеца Кудинова, Тёмки Табунщикова отец и другие казаки.
Ох, и лютый же до врагов стал Миня! Шашка у него еще дедовская была...
- С серебряным эфесом? - порывисто спросил Егор и запнулся.
- С ним, с серебряным. Месяцем гнутая... Вертелась она в его руке, кубыть пропеллер. Полк сколотили сильный - молодец к молодцу. Миня командиром был. Он всегда в атаку летел впереди. Шашка сияет, конь бешеный, как врежется в гущу беляков - и пошла сеча! Земля дрожит, стон кругом, кони кричат, шашки звенят, искры сыпятся - страхи небесные!.. Я, телохранитель Минин, вокруг него верчусь, из маузера хлопаю, прореживаю беляков, которые роем вьются возле него, а он кричит: "Круши гадов!" - и шашка его, как молния, полосует врагов!.. Россию, Украину прошли мы с ним, внове на Дон повернули. Били беляков в хвост и гриву. И они нас, случалось, крепко били.
Да-а... Трудно в то время было разобраться, кто тебе друг, а кто враг. Как-то отступали мы разбитые: Деникин нас потрепал, интервенты ему помогали. От полка человек двадцать осталось... Драпали здорово, устали, почти все раненые. Заночевали в каком-то хуторе. Народ непонятный там, слова не выспросишь. Чисто бирюки!.. Я и Миня остановились у одного хозяина, дюже смурного деда. Поесть он нам дал, самогону-первача поставил - уважил вроде бы. Выпили мы с горя и заснули как дохлые. А проснулись утром - в степи лежим, связанные по рукам и ногам. И сидят вокруг нас старики вооруженные. Наш хозяин, смурый черт, вроде судьи, ругает нас.
- Вы что, - говорит, - такие-растакие (это он нас, значит, по батюшке, по матушке кроет), против православной веры пошли, христопродавцы! Кайтесь!