- Закидай Варакушу-гадюку гранатами! Так его расколошмать, чтоб ничего не осталось! - жарко шептал Васютка Егору.
Он пригреб друзей к себе, увлек за сарай.
- Вы что ж, братцы, хотите, чтобы я взял гранаты с собой в город? Так? И чтобы потом фрицы нашли их при обыске где-нибудь на разъезде и повесили меня на первом же дереве? Этого вы хотите?
- Нет-нет! Мы этого не хотим! - воскликнул Митенька.
- А где же я их спрячу, интересно знать?!
- В мешок с пшеницей или с семечками сунь гранаты... А может, в сено, на дно брички? - сказал Васютка.
- Они же могут все перерыть и перещупать - как же вы этого не понимаете! И, главное, я не один еду... А они, если найдут оружие, могут всех перестрелять. Разве я могу рисковать жизнью других людей?.. Твоя мать тоже едет, Митенька?
- Едет, - ответил Митенька.
- Вот то-то и оно-то! Вы не сомневайтесь, я что-нибудь придумаю. Придумаю такое, что комар носа не подточит. Не жить ему, подлюге!.. А гранаты отнесите в атаманский сад, спрячьте там. И никакого оружия дома не держите!
Егор проводил их, постоял у калитки. И тревожно отчего-то стало на душе. Может быть, оттого, что с долины повеяло запахом созревающего камыша, отволгшего в ночной прохладе. Память сразу же перебросила его в прошлое, в то давно прошедшее время - таким казалось оно теперь, когда были живы Степа Евтюхов и Темка Табунщиков и рядом были дед, Миня и агроном Уманский. И не было на родной земле фашистов.
Несколько раз немецкие патрули останавливали их небольшой, в пять подвод, обоз на перекрестках дорог и разъездах. Переворачивали все в ящиках бричек, перещупывали мешки, проверяли документы; на этот случай атаман выдал всем аусвайс - удостоверение личности. На городской базар станичники попали на следующий день утром.
Авдотья, жена Варакушина, высокая, худая женщина, спрыгнула с подводы, не ожидая, пока она остановится, и побежала к ларьку, из которого уже выходил Варакушин, раскабаневший, с самодовольной ухмылкой на сытом, кувшинной формы, лице. Видел Егор, Авдотья что-то быстро говорила Варакушину, конечно, посвящала в станичные дела, и у того быстро бледнело лицо, меняя выражение, опадало, как переигравшее тесто. Видно, сообщила ему о казни Табунщикова и о том, что тот сказал о Варакушине перед смертью.
Варакушин, как-то растерянно оскалясь, повел взглядом по станичникам, выгружавшим свои оклунки из подвод, - никто не поздоровался с ним, от него отводили глаза, как от падали, - и вдруг он дернулся, наткнувшись на открытый, ненавидящий, режущий взгляд Егора, и торопливо, словно убегал, нырнул в ларек.
"Ага, боишься! - думал Егор. - Дрожи-дрожи, проклятый, жди своего последнего часа! За бумажки продал фашистам ты нашего лучшего станичника и уже смердишь, как шелудивый пес, - все от тебя отворачиваются".
С Егоровой подводы сгрузили мешки с луком и пшеном, и он, как и было уговорено с Тадыкиным, поехал к своей родне, жившей в поселке за железнодорожной линией. Город был разбит, наполовину сожжен. Проехал Егор мимо разрушенного вокзала, миновал школу-семилетку, от которой остались лишь две стены. Ее разбомбили еще в прошлом году зимой, и Санька не успел окончить даже шестой класс.
Егор завернул лошадей на знакомую улицу и ахнул; она выглядела, как щербатый- рот старухи: большая часть хат была сожжена, разбита бомбами и снарядами. Дорога перед двором дяди Назара была разворочена глубокой воронкой, забор повален, присыпан землей, хата перекосилась; она стояла без окон и дверей, и в ней никто не жил. Сердце у Егора зашлось, он остановил лошадей. Некоторое время сидел в бричке, не зная, что делать. Нигде не видно было людей. Поглядел на уцелевшую хатенку напротив, хотел слезть с брички, пойти к ней - там, кажется, жили люди, - как услышал встревоженный голос мальчишки из-за глухого забора, недавно сбитого из разномастных досок:
- Эй, Ёрка! Заворачивай в наш двор. Быстро! Не раздумывая, Егор стегнул по лошадям, и те с ходу залетели в ворота, которые незамедлительно распахнул парнишка лет тринадцати. Егор узнал его: это был Петька Иванцов, Санькин дружок.
- В чем дело? - спросил Егор, волнуясь. - Где наши? Они живы?
Старательно закрыв ворота, Петька подошел ближе и сказал, как прострочил:
- Тут недалеко полицай Ухан живет. Гад такой - убить мало! Если увидит кого из Санькиной родни - загребет, фрицам продаст. Давай езжай прямиком в сад, в гущину, коней и бричку прячь, а я сбегаю в одно место...
Егор схватил Петьку за руку.
- Стой!.. Скажи все-таки: где наши?
- Да я зараз Саньку покличу, он тебе все расскажет. Петька крутнулся - и только пятки его засверкали в пожелтевших зарослях бурьяна на одичавшем огороде.
Егор проехал в запущенный сад, распряг лошадей, подложил им сена и стал бродить по саду туда-сюда, не в состоянии унять все возраставшую тревогу. Санька вдруг вынырнул из зарослей дички в мятом, свободном, не по его росту, дорогом костюме, худой, вымученный какой-то, с обострившимися скулами.
- Братушка!.. Ёра! - выдохнул он. Глаза его сверкнули от вскипевших слез, он судорожно вцепился в плечи Егора и как-то взрывчатo заплакал.
- Скажи, Саня, что случилось?. Ты скажи... - Егор ласково охватил ладонями его лицо, повернул к себе.
- Я расскажу... Сейчас расскажу... - вырывалось у Саньки. - Никого у меня больше нету, братушка!.. Никого больше не осталось... Никого!
Горло у Егора свело так, что едва смог выговорить:
- Потом, Саня... Потом расскажешь.. Успокойся... - и, желая отвлечь его как-то, добавил: - Вы поешьте, хлопцы. Голодные, небось Я харчей привез... Хлеба, мяса...
Худенький, проворный Петька, словно ласка, скользнул в ящик брички, разворотил сено, которым были закрыты оклунки. воскликнул обрадованно:
- Саня, глянь, сколько тут шамовки!. Теперь живем!
- Нет-нет, я есть сейчас не буду... Я расскажу... Они забрались в ящик брички, на сено, и Санька стал вспоминать:
- Добрался я от Феклуши домой благополучно. А Петька вернулся к своей бабушке недели через две - драпанул он из немецкого эшелона в Ростове. Хотели его отправить в Германию на каторжные работы... Ну, не буду я рассказывать, как встретили меня отец и мать...
Санька запнулся, прерывисто вздохнул, помолчал некоторое время и только потом продолжил:
- Ну, вернулся я домой и заделался огородником. Мы очень дорожили своим огородом, потому что у нас никакого запаса харчей на зиму не было. Магазины стояли закрытые, каждый добывал себе пищу как только мог. Мы о отцом почти все время жили на огороде. И мать часто туда приходила. Наш огород находился знаешь где? Около тупиковой ветки железной дороги, той, которая ведет к шахте "Нежданной". До него отсюда километров семь. Туда пешкодралом топать и топать, а если с тачкой тащиться - радости совсем мало.
Но я несколько дней возил овощи на лошади. Откуда лошадь у меня появилась?.. Дело было так. Иду я через наш городской парк и вижу: мамалыжник, румынский солдат то есть, пасет лошадей. Разозлил же меня этот мамалыжник пасти лошадей на цветочных клумбах!.. И еще я подумал: хорошо бы иметь лошадь. Отец, сами знаете, был человек больной - не помощник мне таскать тачку с овощами за семь километров... В общем, решил я лошадь увести.
Румын лежит под кустом и читает газету, а я подкрадываюсь и ласково подманиваю крайнюю лошадь: "Кось-кось, красивая, хорошая.."
Лошадь, видно, паша была, понимала по-русски. Она сразу же пошла за мной и ни разу не оглянулась на мамалыжника, он, наверное, здорово ей надоел своими румынскими приказами.
Отцу я сказал, что лошадь приблудная, мол, и паслась в парке.
Он не поверил.
- Чтоб мне провалиться на этом месте, если вру! - поклялся я. - Она сама пошла за мной... Это наша, советская, лошадь. Вот поговори с ней сам, она по-русски понимает.
С лошадью отец разговаривать не стал, но согласился оставить дома.
Сшили мы из парусины шлею и постромки и стали ездить на огород. Умная лошадь была, все понимала. Жаль, отняли ее у нас. Вот как это случилось.
Поехали мы копать картошку: я, мать и отец. Ну, распрягли лошадь, пустили ее попастись в лесополосу и стали работать. Слышим, тарахтит мотоцикл. Мать испугалась, толкает меня.
- Прячься, Саня, скорей, немцы едут!
- Не буду прятаться! - сказал я. - Не боюсь я их. Они, гады, заехали мотоциклом прямо на бахчу. Их трое было. Двое, пьяные, хохотали как ненормальные, что-то кричали, а третий, который сидел за рулем, вроде бы нормальный был, молчал. Тот, длинный, с рыжими, как у нашей собаки, бакенбардами, спрыгнул с мотоцикла и стал бить арбузы ногами. Разобьет, выдерет середину-баранчик и лопает, давится.
Мы стоим у шалаша, молчим, а потом я не выдержал, закричал на него:
- Ты что делаешь, индюк рыжий?! Скотина безрогая!.. Мать схватила меня, к себе прижала, рот мне прикрыла, зашептала:
- Молчи, Саня, молчи!.. Нехай он подавится ими.