вздрагивал, как будто недавно пережил обвал.
Темна ночь в горах. Спят апачи, спят гуроны.
И сама ночь уже спит, утомившись ходить по земле.
Не спал Улугбек. Он не мог положить голову на мокрую от слез подушку и сидел, сжавшись, уперев подбородок о подоконник.
Больно сердцу.
Кто-то пишет сценарий, стоит за ширмой, а все остальные— они думают, что самостоятельные — дергаются, как куклы.
Сейчас он думал о Великом советнике с таким же отвращением, как о физруке. «Полководец марионеток, кукловод!..» «В подвале спрятать сильную группу гуро-нов, которая захватит род Красного Лиса...» С брезгливостью представил высокомерное лицо кружковода, его заплывший жиром торс бывшего боксера, выставляемый напоказ, как образец мужской силы...
Растает ночь, придет новый день.
Земля и днем летит сквозь звездную пыль, окруженная страшным космическим холодом и мраком. Но днем люди не замечают этого, потому что есть живое, горячее солнце.
Отец Улугбека любил задавать неожиданные вопросы.
—У тебя в руках граната, и тебя окружают враги... Что .ты сделаешь?
— Взорву врагов и себя! — бездумно отвечал Улугбек.
Нет, подумал он сейчас, не надо взрывать себя. Надо,сделать так, чтобы враги не окружали. Добро должно быть настолько могущественным, чтобы его нельзя было окружить. Как космические холода не могут погасить солнце.
Значит, надо стать солнцем? Кто сможет это сделать?
В лицо подул прохладный ветер, ночь вздохнула — пора убираться. И встряхнулся на ветке соловей, проснулась его утренняя песня. Чиркнула по спине ночи последняя падающая звезда.
Сон, опустился на плечо мальчика, заглянул ему в лицо и увидел, что нужен не он, а сон добрых грез. И тот прилетел на зов собрата. Улугбек увидел себя во главе сверкающих воинских колонн с копьями, похожими на солнечные лучи. Воины гонят чудовищную Ложь. Тысячи горящих стрел впиваются в ее мохнатые бока. Ложь смрадно горит, жалобно воет и тонет в пучине океанских вод.
Солнечный луч коснулся лица мальчика, согревая его и осушая слезы.
Пришел новый день. Но он был днем прощания с племенем.
Сбор назначили на вечер. Собрались быстро. Великий советник был без наряда, с книгой в руке. Он прошел к камню, застеленному шкурой, и раскрыл книгу.
—«Ухожу я, о народ мой, ухожу я в путь далекий:
Много зим и много весен И придет и вновь исчезнет,
Прежде чем я вас увижу». На прибрежье Гайавата
Обернулся на прощанье, На сверкающие волны Сдвинул
легкую пирогу, От кремнистого прибрежья Оттолкнул
ее на волны. «На закат!» — сказал ей тихо И пустился
в путь далекий. И закат огнем багряным Облака зажег,
и небо, Словно прерии пылало». — Он захлопнул книгу
и сказал просто:— Простимся достойно, как мужчины.
Говорить никто не хотел. Не потому, что не было слов, а — что сказать? Это женщины на прощанье тараторят, торопясь выпалить груды ненужных слов.
Насупленный Ашот Шаман сдвинул щит, закрывающий узкую щель в земле. Зажег факел, бросил его в щель и отскочил. С глухим хлопком из земли вырвался огонь. Прозрачное пламя в метре от земли рвалось, пропадало совсем, но выше этой жаркой пустоты трепетал длинный багровый язык.
Красный Лис скинул с тотемного столба накидку. Глаза Манито прикрывали кожаные лоскуты, изрезанные на узкие полоски.
—Пусть каждый скажет последние слова Великому Манито!
И сам, первым, провел рукой по плоской деревянной щеке. Сказал:
— Мы мало прожили рядом с тобой, но жили честно. Прости нас и прощай!
Он видел тотем последний раз, столб сейчас должны снять. Пока длинной чередой шли мимо столба индейцы, касаясь лица Манито, он пытался разглядеть хоть искорку жизни в нем. Но дух был слеп и нем.
У Ашота Шамана в руках появилась гитара. Он постукивал по корпусу и дергал одну и ту же струну. Словно с визгом вылетали из гитары стрелы, пытаясь догнать скачущего всадника. Все дальше удалялся всадник, все тише топот копыт и все злее и безнадежнее взвизгивали стрелы.
И струна порвалась...
Вышли в круг воины, отмеченные наградами вождей. Обнялись. Перья и томагавки они могли оставить себе.
Очень хочется, чтобы в ваших сердцах осталось уважение друг к другу, — сказал Ашот Шаман, откладывая гитару. — Братство! Все, с этого часа мы больше не племя апачей. Все освобождаются от клятвы хранить тайны племени.
- Кто не апач, пусть! — Улугбек проглотил ком. — Мы... род Красного Лиса останется апачами.
Столб вырыли. Вожди подняли его на плечи. С двух сторон молчаливой процессии шли колонны. Укутанный столб положили в мастерской Ашота Шамана. Здесь же оставили оружие.
И вышли из мастерской — мальчики.
Улугбек в темноте наткнулся на плачущего Альку. Младший Гречко виновато взглянул на вождя.
- Ничего, поплачь. С каждым бывает.
- Полчаса жду. Откуда у человека столько слез? — спросил Олег, сидящий рядом. — Посадить тебя на берегу Аральского моря — наревешь полное. У нас есть Великий Манито, Великий советник и ты, Великий ревун.
- У нас уже ничего нет!— Алька всхлипнул.— Это как будто племя умерло!
- Тебе зря дали перья: ты не стал умнее, а стал могильщиком.
- Мне перья дали за дело, не за так. У меня два, понятно? А у тебя одно.
- Зато мое перо за поимку физрука, а твои два зз траливали.
- Вы за грудки возьмитесь, — посоветовал Улугбек. — Ты, Олег, отбери перья, а ты, Алька, укуси его в живот. Вы ведь уже не апачи, а вольные граждане.
- Муторно! — хмуро пожаловался Олег.—Подраться бы с кем?
- Еще есть дела. Мы должны принять в апачи одного человека.
- Кто такой?
- Тимка в шестом отряде.
У всех наверное, было чувство, что простились слишком быстро и сухо. Посидеть бы вечером у костра, поговорить по-человечески. Мальчики слонялись по лагерю с ощущением потерянности. Доходили до сада, видели там темь, пустоту и поворачивали назад.
Кто-то первый разжег костер. И на его свет потянулись, выныривая из темноты, как из холодной воды к спасительному берегу.
Сидели и молчали.
—Ночной самолет идет, — сказал бывший вождь Зоркий Глаз, увидя повод сказать что-то. — Вырасту, вот такие самолеты буду водить.
- Давай, мы пассажирами полетим. Снова замолчали.
- А у меня хлеб не получился, — сказал один.
- Как это?
—Я же должен был вырастить, помните? А не получилось.
- А ведь забыли о нем. С любопытством стали расспрашивать — как же он выращивал, что не вырастил?
- Вы думаете, это легко?! — обиделся тот. — Попробуйте!
- Отгадайте загадку: какое самое прославленное племя из пяти букв?
- Загадай гуронам, может, они не знают.
- А ты, если такой умный, помалкивай, не тебе загадал.
—Почему не мне! На каждый язык по два уха.
Засмеялись.
В темноте зашелестели шаги, и освещенное пространство, след в след за Красным Лисом, пересекли двенадцать индейцев. У идущего последним не было ни вампума, ни перьев над головой — ничего, кроме горящего взляда.
Цепочка индейцев обошла костер и остановилась. Красный Лис видел десятки лиц, освещенных пламенем костра.
Индейцев, которые боролись.
Индейцев, которые страдали.
Индейцев, которые играли, веселились.
Неиндейцев.
«Мы сами выбираем свои дороги!»—кто ему сказал, или где он прочитал? Не кончаются дороги. Конец одной — начало другой. Может, еще более длинной и тяжелой.
—Братья, я прошу вас, встаньте!
У костра поднялись, переглядываясь: что опять придумал неугомонный Красный Лис?
—Вот на этом месте стоял священный тотем апачей! — сказал Красный Лис Тимке. — Смотри в эту сторону и повторяй за мной!.
И сказал Красный Лис, бывший одно время вождем вождей:
—Первый закон племени апачей: «Держи мускулы твердыми, глаза ясными, а сердце чутким, и ты всегда
победишь подлого врага!».
В полдень возникнет в поле или у дороги маленький смерч, подхватит сухие травинки, пыль и, бросив растерянный, потревоженный мусор, незаметно удерет. Но уже видно, что осень бок о бок с августом. Тлеет земля под кустами роз. Скоро дожди зальют эти нежаркие пожары, лепестки поплывут по канавам.
Улугбек шел по лагерю, осматриваясь. Был тихий час, пусто.
Палатка в саду исчезла. Но стояли тем же полукругом остроконечные вигвамы. Раз, два, три..., а где двенадцатый?
Он сел на камень, поворошил палочкой пепел в кострище. Вон там он сидел на советах вождей...
Услышав шорох за спиной, он обернулся и увидел незнакомого человека в вельветовых брюках и белой рубашке.
— Это ты?— подойдя близко, буднично сказал Ашот Шаман.— А то смотрю, штатская фигура болтается, где ей не положено.— Вы меня не узнали, а я вас.
Ашот Шаман опустился рядом.
—Вот так живем, сад караулим. Ну, а ты как? В тех местах, где стоят высокие белые вигвамы?
— У меня все нормально,— сказал Улугбек.— Есть маленькое племя, девять человек. А что в лагере?
Ашот Шаман скупо рассказал лагерные новости. Маломёда начальник не взял. Ашот Свисток в третью смену не работает. И часть ребят не приехала. Пожалуй, лучших ребят. Каратэ он уже никого не обучает: «Подрались, недоумки, на танцах».
- Клея нет, понимаешь? Неприклеенные ходят ребятишки.
- Я думал, вы тайно создали племя.
- «Не поджигай прерии, ибо сгоришь сам!—назидательно сказал Ашот Шаман.— «Будем отдыхать от апачей!» «Слава богу, в третью нет апачей!» И потом, знаешь, толковый вождь нужен, чтобы руководить. Я могу только помогать. Ты уехал!..
Укора в его словах не чувствовалось. Просто факт — уехал.
Что-то все время отвлекало его взгляд, он не мог понять, что. Взгляд блуждал по саду, по вигвамам, повернутым в их сторону разрисованными полотнищами. Орлы, гепарды, бизоны... И буквы! Откуда они взялись! На каждом полотнище по две буквы. «ИЩ ИВ МО ЕМ ДО ME СЕ БЕ ПО ДА РО»
Двенадцатого вигвама не хватает.
Ашот Шаман вскоре ушел.
В шезлонге у дома физрука сидел грузный мужчина. Новый физрук? Улугбек поздоровался с ним, спросил:
—У вас в доме что-то есть для Красного Лиса?
- Верно,— сказал мужчина,— но просили передать, если ты полностью произнесешь...
—Ищи в моем доме себе подарок.
Мужчина вынес из дома длинную узкую коробку. Сверху черным фломастером написано: «Лично Красному Лису!»
Улугбек медлил открывать.
Наконец решился, снял верх. Из коробки не выскочили лягушки, не зашипела змея. Он заглянул внутрь, там лежал чехол с застежками. Он медленно отстегнул застежки и вынул из чехла.... томагавк.
Лезвие, сделанное из стали с синим отливом, блестело. Ручка из наборных цветных колец, пригнанных так плотно, что пальцы не ощущали набора, а одну гладкость, просилась в ладонь. Улугбек отвернул на конце ручки металлический колпачок и на ладонь выскользнула тонкая стрелка с красным оперением.
Он едва не опустился тут же на землю. Такая тяжелая пустота навалилась на него, согнула.
Бросившись в сад, он упал ничком на траву.
Зачем физрук это сделал, зачем? Словно в ледяную воду, где все так ясно различимо, бросили раскаленный камень. И зашипело, заволокло все серыми клубами пара.
Что-то здесь не так, не должно быть просто так. Еще раз, не торопясь, осмотрел коробку, чехол. И увидел бумажку. «Ты научил меня уважать тебе подобных. Ты настоящий мужчина. Пусть оружие будет не злом, а добром в твоих руках. Прощай, дорогой!»
В небе пел жаворонок. Может, он уже прощался с летом?
И загрустилось, как глубокой осенью в пустых лесах.
Объявили подъем с тихого часа. Он вышел из сада. Его обступили, здоровались, обнимали.
Прибежал Алька.
—Где Олег?— спросил Улугбек.
Алька потупился.
- Тебе только одному скажу, Красный Лис,— прошептал он,— Олег за лагерем прячется.
- Где?
- Я не могу сказать,— Алька посмотрел на него жалобно.— Я честное индейское дал, что никому не скажу.
- А чем он питается?
—Я ему ношу.
Кажется Алька забыл, что имеет дело с вождем Красным Лисом и своим простодушным ответом выдал все.
Олег обосновался в зарослях акации. Топором вырубил место, тайком утащил из лагеря вигвам, частями протащил его по лазу и установил. Постелью ему служили старые листья: вокруг — колючее надежное прикрытие, дождей пока не предвиделось, Алька носил еду — что еще надо?
Мурлыча под нос, он строгал стрелы, оснащая их твердыми шипами акации. Изредка выползал к арыку, ложился в него, и вода обтекала его с журчанием, словно корягу. Вечерами, выбравшись из зарослей, он смотрел на звезды, слушал далекие собачьи голоса, и ему начинало казаться, что он понимает их язык.
Был бы у Олега ковер-самолет! Он бы стартовал немедленно, не взяв с собой ничего, кроме яростного стремления, и летел бы, летел, гася ладонью на ворсе ковра звездные искры. И поднимался ввысь, пока не уткнулся бы в бок Большой Медведицы: «Здравствуй, это я!».
Только что побывал Алька, сообщил о приезде Красного Лиса. И снова раздался условный свист. Олег крикнул в ответ кукушкой.
И в вигваме появился Улугбек.
—Улуг!—простонал Гречко, роняя нож.— Ты?!—
Обхватил его длинными руками и закружил, едва не опрокинув вигвам.— Садись!
Улугбек присел, критически рассматривая Олега в лохмотьях, прелые листья в углу, раскиданные по вигваму стружки и объедки.
—Ничего житуха!—бодро сказал Олег, перехватив его взгляд.
Улугбек взял одну стрелу, повертел в руках. Страшная, с зазубринами на коричневом шипе, кривая. Такой стрелой можно поразить и друга, стоящего рядом.
- Куда такую поленницу настрогал?
- Найдется куда.
- А зачем взял вигвам рода?
- Затем, что я остался апачем!—Олег помрачнел.—Ты уехал, всех нас бросил, а теперь прибыл — почему да зачем!
- Как же ты ушел из лагеря?
- А кому я там нужен! Алька сказал, что я уехал домой.
- Вдруг мать приедет в родительский день?
- Слушай, ты как сюда попал? И для чего? Для нотаций? Они мне не нужны!
- Я уйду,— грустно сказал Улугбек.— Но предупреждаю, что расскажу начальнику.
- Говори! Ты всегда был пай-человеком!
- А ты остался одиноким медведем. Даже хуже стал: злой одинокий медведь.
- Говорить больше было не о чем. Улугбек попятился к выходу. Олег затосковал.
- Погоди! Что там в городе, какая жизнь?
- Разная,— сказал Улугбек.— И в городе есть гуроны. У меня девять воинов... Поехали в город, Олег!
Олег посмотрел вокруг себя, пнул кучу кривых стрел, раскидывая их по вигваму.
—Едем!
Они разобрали вигвам, перенесли в лагерь и установили в саду.
Гречко вел себя так, будто ненадолго приехал сюда с Улугбеком и возвращается домой. Как раз была оказия. Увозили в город Гроша, шмякнувшегося с садовой лестницы. Он постанывал в машине, облизывал уголки разбитых губ, заклеенные полосками пластыря. Улугбек и Гречко примостились рядом, на откидном сиденье.
«Скорая» мчалась, изредка завывая на поворотах пустынной предгорной дороги.
Так же пустынно было в сердце Улугбека после посещения лагеря. Он чувствовал себя как человек, долго добиравшийся до родного дома трудными тропами, и когда добрался, го увидел, что дом пуст, что в нем уже никто не живет.
—Ще приещали?— прошамкал Грош.
Оба отвернулись от него. Правильно шмякнуло Гроша. За все в жизни надо платить, а за гуронство — особо.
Улугбек подумал, что легко судить других и труднее всего — себя. И — «Легко любить всех, трудно любить одного физрука!»— вспомнились слова Великого советника.
Он раскрыл коробку на коленях, погладил тугую кожу чехла. И от этого прикосновения ему стало легче, словно бредущий по раскаленной тропе путник увидел впереди зеленое дерево.
Машина шла в ночи, неся на крыше красный крест. Впереди замелькали огни. И так же посветлело в душе Улугбека, как на улице от фонарей. Его ждет вигвам во дворе, сшитый из старых простыней. Ждут девять воинов, нет, уже десять... Они продолжат дело апачей, не дадут умереть Великим законам (Даже в мыслях Улугбек не называл это игрой).
- А где сейчас Великий советник?—спросил Олег.
- Не знаю,— ответил он.
- Однажды мы к нему придем,— полувопросительно сказал Олег.
Улугбек кивнул. Ему вспомнился звон оборванной струны...
- «В лагере я был во многом неправ. Что ж, начнем все сначала!»— сказал себе вождь Красный Лис.