Ранним утром у поваленной грозой орешины на влажной дорожке встретились Ашот Свисток и Ашот Шаман. Каждый во главе своей спортгруппы. Оба Ашота издалека начали приветственно помахивать руками, кланяться и улыбаться, но пробежали мимо друг друга молча. Где-то рядом громко закричал петух. Остановившись, Ашоты посмотрели друг на друга. Физрук отрицательно повел головой, показывая, что кричал не он. Ашот Шаман протянул руку к палатке в саду.
—Там.
Ашот Свисток отстегнул полог и, из палатки, едва не сбив его с ног, вырвался ярко-красный петух. Презрительно глянув на Ашотов, петух кинулся бежать, словно метнулся огонь по сочной зеленой траве. Взлетев на лагерный забор, петух вытянул шею навстречу солнцу и пропел гимн свободе и свежему утру. Распустил пожарные крылья и дунул с забора прочь.
—Красивый петух!— растерянно сказал Ашот Свисток.— Дорогой петух, честное слово!
Апачи возвращались в лагерь с боевых учений. Шли длинной, молчаливой цепью.
Великий советник остановился, сделал у лба руку навесиком и стал всматриваться в поле. Все встали.
—Костры, что ли жгут? — высказали предположение.
Дыма в ярком свете дня не видно, но явственно ощущался запах гари. Перед желтой полосой колхозных полей шатался воздух, и полоса просматривалась будто сквозь колеблющийся пласт воды.
—Пожар?..
—Пожары в городах бывают.
Никто не засмеялся этой наивности.
Пахло тревогой.
Великий советник снял роскошный убор из перьев и повернул к ребятам побледневшее лицо.
—Красный Лис, бери свой род и бегом в лагерь! Скажите начальнику, чтобы прислал водовозку — полную! Остальные за мной!
Оставив на месте щит с нарисованным львом, луки и копья, одиннадцать индейских родов бросились по непаханной земле, по буйным травам — к полям. Однако Красный Лис не считал, что они должны всем родом бежать в лагерь. Ясно, что Великий советник хочет уберечь их от опасности. Но разве его маленькие апачи не апачи, не воины? В лагерь он послал одного Сломанного Томагавка, а с остальными побежал к пожару.
Горела сухая трава на диком поле. Между полем и колхозной пшеницей вилась только узкая пыльная дорога. Огонь подбирался к ней. Вдоль кромки огня металась нескладная фигура, размахивающая тлевшей рубашкой. Олег Гречко! Он изредка отбегал от огня, чтобы глотнуть свежего воздуха. Но и этот воздух был раскален и обжигал, как сам огонь.
Зарывшись в горячую пыль дороги, жалобно мяукал крошечный котенок. Никто не скажет, к кому он взывал, просто ему было страшно. Олегу тоже было страшно. Он сдерживал пламя лишь на том маленьком участке, на котором крутился, хлопая по траве остатками рубашки. Но волосы его уже потрескивали от жара обтекающего с обеих сторон огня.
Какая дрянь подожгла сухую траву? Не может же быть, чтобы это сделала позавчерашняя гроза. Кто бросил живого котеночка в поле? Не гроза же, а чья-то рука.
Ребята бежали, рассыпаясь цепью вдоль огня.
—Не задавите котенка!—закричал Олег, бросаясь на дорогу и подхватывая дрожащий комочек.
Ашот Шаман выплеснул на Олега остатки питьевой воды из ведерка. Гречко ошалело затряс головой. Котенок вцепился ему в грудь коготками: он не достался ни хищной птице, ни шакалу, ни огню, снова оказался с человеком — кошачье счастье.
Закон подлости — едва по всей линии огня заработали рубашки, майки — поднялся ветер. Взбодренный пожар дохнул на ребят, взлетели жалящие искры.
Улугбек размотал рубашку, привязанную у пояса, и успел хлопнуть три-четыре раза — она затлела.
В стелющемся огне было что-то общее с корчащимся лицом Манито в ту грозовую ночь. Тогда, наутро после грозы, Улугбек пришел к тотемному столбу. Кто-то уже укрыл его накидкой, и у Улугбека не хватило духа отвернуть ее, посмотреть на Манито. «Спокойно! Протяни руку, потрогай,— сквозь плотную ткань ощущалось шершавое дерево.— Чувствуешь, дерево? И ничего больше!».
Огонь корчился, иногда обманчиво отступал и выбрасывал длинный красный язык, пытаясь достать зазевавшегося. Его растаптывали, обливаясь потом, задыхаясь, и все больше отступали к дороге.
Ашот Шаман приподнялся на цыпочки, вытягиваясь и стараясь стать больше ростом, чем был на самом деле, и издал боевой клич:
- Апачи! Не сдадимся!
- Нет!— закричали и захрипели в ответ, и подхватили клич, с новыми силами бросаясь в бой с пожаром.
Но было сомнительно, что удастся сдержать огонь на узкой пыльной полосе, не допустить к пшенице. А там бы пошло полыхать!..
Ашот Шаман вынырнул из огня, хлопая себя по бокам, гася искры. Закричал Красному Лису, свирепо поводя глазами:
- Уводи своих! Туда!
- Куда? Везде огонь.
Черно-бурое облако показалось вдали и стало быстро приближаться. По сгоревшей степи в клубах гари неслась лагерная водовозка. В кабине Диваныч держал на коленях Сломанного Томагавка. Верхом на цистерне сидел, держась за люк, Ашот Свисток. Машина с ходу выпустила сверкающие водяные «усы», проскочила огонь и развернулась по дороге. Мальчишки отбегали в сторону. Перед машиной летело плотное шипящее облако, мокрые хлопья.
—Детей хотите сжечь?..— кричал с машины физрук, пролетая мимо Баярда или Ашота Шамана, грозя им кулаком и не имея возможности слезть.— Думаете, игрушки... Уводите детей!
На него, впрочем, мало обращали внимания.
—Мы не дети, мы апачи,— крикнул кто-то тоненьким голосом, но и его не слышали.
Пожар задыхался в клубах пара. Где-то еще тлело, но туда бросалось сразу несколько человек. И скоро пожар задохнулся, умер.
Первым из остановившейся машины выпрыгнул Сломанный Томагавк и кинулся затаптывать какой-то уголек. Выскочил Диваныч.
—Все целы? Ожогов нет?
Как же не быть ожогам в борьбе с огнем?
Остатками своего богатства водовозка окатила ребят. Гречко открыл рот, ловя струи. Начальник быстро наладил всех в медпункт. Но прежде апачи отнесли, оружие, оставили его в саду и только потом возбужденной толпой заполнили чистенький медкабинет.
На вечерней линейке присутствовал председатель колхоза. Есть на свете три святых слова — Родина, Мать, Хлеб,— говорил он. И трижды славен тот, кто не только понимает это, но и защищает от пожаров. Он, председатель, рад, что видит перед собой мужественных ребят, настоящих людей. Не беда, что кое у кого руки покрыты мазью, это заживет. «Была бы беда, если бы вы прошли мимо, посчитав, что это не ваше дело. Совесть мазью не излечишь».
Мальчишки в младших отрядах взволновались. Живем с апачами в одних палатках, ходим на одну линейку — у них подвиги, советы вождей, костры, а у нас что? Мы — рыжие? Отверженные?
И группами, и по одному приходили в изокружок. Там стучали десятки молоточков — шла выколотка по меди, чеканка — похоже на кузницу гномов. Баярд в кожаном фартуке, с карандашом за ухом, ходил между столиками.
- Запишите нас в апачи!
- Здесь никаких апачей нет,— разводил Баярд руками.— Бумага есть, краски, кисти... Хотите в изокружок?
Притвора! Как будто мальчишки не знают, что он Великий советник племени и у него власть над индейцами.
В соседней мастерской заправлял Ашот Шаман. Здесь занимались резьбой по дереву: пахло опилками, столярным клеем, на верстаках лежали груды теплой, похожей на шкурки лимона, стружки. Ашот Шаман, насвистывая, увлеченно рисовал, а потом вырезал на вв-рокой березовой пластине степь. Под скальпелем до— лялась тяжелая клонящаяся трава, видимо, недавно прошел дождь. Бежала по траве тень облака, из норы выглядывала настороженная усатая мордочка — нет лн поблизости врагов?
—Ашот Иванович, возьмите нас в индейцы! Вы же там главный.
Он поманил мальчишек, и когда те, трепеща, приблизились, сморщил лицо и прошептал:
—Маленькие дети! Ни за что на свете не ходите в Африку, в Африку гулять! В Африке гориллы!.. Ух!., Ух!..
Тоже!.. Распрыгался. Бегали за вождями. Те говорили:
- Когда всех звали в апачи, вы где были? «У меня нога болит! В гробу я видел эти испытания!..» Ну и живите. Никого не берем!
- Никого и никогда, что ли?
— Ты сначала заслужи, потом посмотрим.
Кто-то распространял в младших отрядах слух — якобы один апач произнес угрожающую фразу: «Подождите еще немного, вот пропоет наш петух, тогда все в лагере запляшут!»
Почему петух? Как пропоет? Отчего все должны заплясать?
Наутро петух пропел. Это мягко сказано, на самом деле петух орал и тряс изнутри палатку Великого советника.
Улугбек к этому времени проснулся. Солнце только всходило, еще и роса не загорелась. Добравшись до палатки, Улугбек распахнул ее. Вылетел одноглазый петух, светло-синее оперение которого переливалось, как расписной сервиз «Пахта». С маху синий петух попытался взлететь на деревянного орла, но промахнулся и угодил в кусты. Возмущенно прокричав, он добежал до лагерного забора, а с забора махнул по едва заметной полевой дорожке.
Улугбек удивленно смотрел ему вслед. .Что бы это значило?
Радист лагеря Тимоша, по произвищу Черный Фармацевт, маялся бездельем и забавлял себя, как мог. Часами он валялся на диване, то листал журналы, то просто смотрел в белый потолок радиорубки. День тянется, тя-я-я-я-я-я-я-я-я-янется. Иногда, выключив музыку, льющуюся из лагерных динамиков, Тимоша подносил микрофон к губам и откашливался.
—Делавары, кх... занимают западную часть. Гуроны крадутся по восточному лесу. Апачи сидят в Скалистых горах. Тамы-тамы,— бейте! Томагавки — из ножен! К бою!—Абракадабру Тимоша заканчивал воплем:— Банзай!
В рубке раздался телефонный звонок. Опережая девочку дежурную, радист схватил трубку — все развлечение.
Але, сумасшедший дом слушает.
Сидишь один и скучаешь, дорогой, как орел на снежной вершине, да?! От безделья тараканы в голове заведутся. Приходи, дорогой, поговорить надо,— услышал он голос физрука.
- Гречко, убери котенка!
- Куда я уберу?
— Где взял, туда и убери!
- А где я взял?
- Не придуряйся, Гречко! В палате нельзя держать кошку.
- Это котенок, не кошка.
- Не пререкайся, я тебе не друг.
- Это я знаю.
В палате вокруг вожатого Маломёда и Олега Гречко столпились ребята.
- Чемодан держать можно, ботинки можно,— принялся рассуждать Олег,— котеночка нельзя?
- Нельзя, я сказал!
Маломёд закусил губу. Если он не сломит сейчас Гречко, какой может быть у него авторитет в отряде?
- Дрянь тут разводить!
- Еще неизвестно...— процедил Олег.
- Я сам выброшу эту заразу! Вместе с тобой!— Маломёд, забываясь, схватил его за плечо.
Гречко высвободился и погладил котенка, выглядывающего из-под майки.
- Не бойся, маленький, руки коротки у тех, кто нас захочет выбросить!
- Выйди вон из палатки!— крикнул Маломёд.— Вон!
- Подумаешь!— сказал Гречко презрительно и вышел.
Нет, Маломёд не был злым человеком. Больше всего на свете он любил поесть. Второе любимое занятие— поговорить о еде. С чего бы ни начинался разговор, рано или поздно Маломёд приводил его к обеду, ужину или просто к закуске. И начинался высокий слог — баллады и оды вкусной пище.
Сидя у Черного Фармацевта в комнате, после инцидента с Гречко, он говорил:
- Какие у нас помидоры, старина! Супер!— Живот Маломёда округлился, рука сделала ласкательное движение.— Возьмешь в руку—овощ! Придешь домой: «А что мне мамуля приготовила? Салатик? Давай сюда!» Умнешь миску салатика, а сверху арбузиком придавишь, килограммов на восемь...
- А потом чайку душистого!— подхватил Черный Фармацевт.— Мы сейчас заварим, с мятой, со зверобоем...
- Салатик бы нарезать. Как ты, старина, насчет салатика?
- Хорошо.
- Супер.
Маленький, беловолосый Тимоша стал Черным Фармацевтом за необузданную любовь к цветам и травам. Не ко всем — к лекарственным. Стены в его комнате были увешаны связками, сухими желтыми снопиками. На полу валялась, шуршала сенная труха,
Закипел чайник. Маломёд резал тугие помидоры. В тарелке вымачивались кружочки лука.
—Все в этом мире супер, кроме одного. Нет гарантий безопасности человека. Если ты помидор, ясно, тебя должны съесть.— Маломёд осмотрел половину алого, как вечерняя заря, помидора и медленно, вкусно сжевал.— Но если ты человек, зачем тебя съедать, спрашивается?
Черному Фармацевту такие повороты в рассуждениях были не по силам. Он разлил чай по стаканам и принялся вдыхать душистый пар. По комнате плыли запахи осенней ночной степи.
- С сахаром такой чай не пьют,— сказал он.— Его надо вливать в себя маленькими глотками, чтобы в желудке желтые цветы распускались. Хорошо-о!
- Супер!— подтвердил Маломёд без энтузиазма, он был сторонником более сытной пищи.— Я говорю, человека беречь надо, любить. А что у нас происходит? Апа-чество! Апачи учатся войне, раз! Им хочется драк, два! Орут, три! У меня в отряде 35 мальчишек и только один не апач, да и тот хуже всякого дикаря.
Голос Ашота Свистка, живущего в этом домике за тонкой дощатой стенкой, раздался так же ясно, как если бы физрук сидел с ними за столом.
- Кто такие апачи? Мелкий народ, из-за пригорка не видно. А кто такой товарищ Маломёд? Могучий человек, слушай!..
- Приходи к нам, Ашот,— не повышая голоса, пригласил Черный Фармацевт.— Чаю нальем. Целебного!
- Физрук пришел и сел за стол.
- Кто тебя обижает, дорогой?
- Он просто свихнутый, этот Гречко,— сказал Маломёд.— Я ко всем отношусь хорошо, но этого дылду видеть не могу.
- К каждой болезни есть своя травка,— назидательно произнес Черный Фармацевт, разливая чай.— К каждому сердцу свой ключик.
- О мудрый травник, осталось узнать, где растет эта травка?— спросил Маломёд.— И где лежит ключик?
—Не ругайтесь, да,— попросил физрук.— Важный разговор есть. Кто такие апачи, почему ходят гордые, как верблюды, плюют на всех? Почему сами играют, больше никому нельзя?,.
Садовник Монахов, выходя из комнаты физрука, громко говорил:
- Вы, товарищ физрук, пустяки мне предлагаете. Я сам борюсь с ними...
- Зачем так кричишь, честное слово!—увещевал его Ашот Свисток, стоя в дверях.— Я не глухой, да!
За Монаховым таскался паренек из первого отряда по произвищу Грош.Он был не по годам толст, неповоротлив. Садовник кормил его сластями, держал при себе как оруженосца.
Грош обычно дремал в траве у лестницы, вяло прислушиваясь к рассказам садовника.
—Решил я в пастухи пойти. Давно это было. Свежее молоко, сметанка, думаю, почет от граждан села. Прихожу к старосте: так и так, решил помочь родной деревне. Он мне: «Ты, Монахов, знаешь, кто первый человек на деревне?» Не знаю, мол, просвети. «Я,— говорит,— а второй — пастух. Ты хочешь вторым стать?» Мне не до счета, говорю, просто пастухом хочу. «Э — э! Общество не может такую работу доверить первому встречному. Испытание пройди». Загон для свиней огородить. Я пошел. Жерди обтесываю, колья вбиваю. Пот льется. Полкилометра изгороди быстренько настряпал.
- Иду к старосте — готово. Он изгородь пошатал — держится. Потом разбегается, да ка-ак... Была в Деревне всего одна пара сапог, у него. Как он сапогом двинет по изгороди! Метров сто свалил, бугай человек был. «Нет, Монахов!— говорит.— Какой из тебя пастух! Ты кол не можешь по-человечески вбить!» Я толкую, свиньи-то босые, у них сапог нету. «Они своими пятачками каменные стены валят!» И не взял.
Грош слушал вполуха. Над травами с басовым гудением летали шмели. По травинке вверх ползла зеленая гусеница. Выше грелась яркая, как крошечный мухомор, божья коровка. Гусеница заметила ее и затаилась, будто она травинка.
- ...или взять комара,— рассуждал Монахов,— не разглядишь иного, а крови выпьет — пудом картошки не пополнишь... Или индейцев взять...
- Да грош им цена,— сказал Грош, зевнув.
- Замолчи!— раздался наверху кавалерийский голос.— Дурень ты, Санька! Ничего не понимаешь. «Грош цена!» Ох и дурень! Ты все исполняешь, что нужно?
- Про петуха-то? — оторопев от крика, спросил Грош.— В день по двадцать раз говорю малышам.
- Надо актив... акзи... тивироваться, вот!— строго сказал Монахов,— По сорок раз говорить. Пострашнее. Понял?
* * *
3ловещий слух о петухе, предвестнике каких-то ужасов, становился все упорнее.
В самом младшем, девятом отряде малыши по вечерам жались к своим вожатым: «А правда, апачи ночью нападут на нас и всех посадят в мешок?»
Ночью на лагерь напал тихий дождик. Повозился в листве и ушел шептаться с полями и озерами. Прощально громыхнуло, когда туча сваливалась за звездный горизонт. Омытая листва заблестела под лупой, будто миллиарды зеленых созвездий.
Утром в саду снова кричал петух.
Из палатки Баярда его выпустил Диваныч. Озадаченно смотрел вслед красному петуху, а тот время от времени оборачивался, вроде грозил начальнику острой шпорой: «Я тебе, только погонись!».
К входу палатки была приколота бумажка. «Краснокожие, мы скоро изведем" вас под ксгрень». Начальник покачал головой и сунул бумажку в карман.
Почему петухи? Где спит Баярд? Какая-то чертовщина завелась в лагере.
Красный Лис рано утром тщательно прочесал территорию лагеря и наконец нашел место, где спит Великий советник аначей. В глухом углу, за котельной, стоял стожок сена. В нем и свил Баярд себе гнездо.
То-то обрадуется корова лагерного сторожа, получив это сена. Уж она выдаст хозяину Душистого молочка.
Почему он там спит?