В чистом лунном пруду над поляной показались первые звезды, замигали Володе: «Куда идти на ночь глядя? Отдыхай уж тут!»
— Тропу завтра найду! — громко ответил им Володя, тряхнув головой. — Сейчас все равно не найдешь… Разведу костер да лягу.
Он быстро натаскал хвороста, притащил сухих сосновых стволов, положил на кучу хвороста, чиркнул спичкой. Поляна озарилась пляшущим кругом теней.
Володя развязал сумку, достал малосольную тушку хариуса, луковицу, горбушку хлеба. Он отрезал от горбушки толстый ломоть, очистил и нарезал кусочками луковицу и стал есть.
— Воды, жалко, нет! — сказал он с набитым ртом. — Чайку бы попить! Может, и есть где рядом вода, да ночью ее разве найдешь!
Жевал Володя деловито. И говорил деловито и громко, будто лесной какой дух, гость этой поляны, недовольный ею.
А от костра стало тепло. Холод испуганно отодвинулся в черную чащу. Треск огня был веселый, он смешивался с задумчивым шумом ветра.
Поев, Володя аккуратно спрятал в сумку остатки рыбы, хлеб и лук, сунул в рот кусочек сахару — пососать перед сном, поправил костер, чтобы огонь долго горел, не особенно разгораясь, и лег, положив сумку под голову.
Он лежал на боку, спиной к огню, глядя на освещаемый костром курган в середине поляны. Свет плясал по кургану и тени — и оттого казалось, что курган шевелится. И Володя почему-то вспомнил отца и мать.
Вообще-то он их плохо помнил. Не так, конечно, чтобы очень плохо, но и не очень хорошо… как-то смутно. Володя вспомнил то время, когда они еще хорошо вспоминались — лет пять тому назад. Тогда Володя их помнил четко, ясно, а потом время все сглаживало их образы, сглаживало — делало их все более бесплотными, немыми. Пока они совсем не замолчали в его сновидениях, то есть они еще иногда приходили, но молча. И вот что еще странно: Володя о них почти уже не думал. Ведь он любил их очень, до боли в сердце любил, до слез, а вот поди ж ты — уже не думал почти о них! Они стали далекими, чужими… Но тут Володя вдруг вспомнил родителей.
Даже не вспомнил, а увидел рядом. Словно живут они опять вместе в избе: и дед, и отец, и мать, и Володя с братом. Только Володя с братом и дед Мартемьян веселые, а отец с матерью тихие какие-то, пришибленные. Исчезают где-то по целым дням, а вернутся — ходят молча, слова от них не услышишь. Словно камень у них на сердце лежит, о котором они сказать боятся, не имеют права. Словно у них рядом другой мир или семья другая, в которую они иногда уходят… Тот самый мир, в котором они долго были. И о котором молчат.
И вот один раз, когда пришли они откуда-то в избу и стали молча прибираться, а потом легли, подошел Володя к отцу. Вид у отца плохой, небритый, глаза грустные, как у собаки. Лицо темное. Лежит он на кровати и молча в потолок смотрит. Волосы на подушке спутанные, седые. Не совсем белые, а серые, грязного цвета. А Володю изнутри подняло: подошел он к отцу, руку свою маленькую ему на лоб положил, гладит.
— Ну что ты? — спросил нежно Володя. — Что ты все молчишь да молчишь… Скажи хоть слово-то!
А отец молчит. Так печально и сурово молчит, что сердце у Володи сжалось.
— Ну скажи хоть слово-то мне! — просит Володя. — Ведь жалею я тебя! А ты как чужой! Расскажи, как вас с матерью убили? Кто убил — Прокоп? Больно вам было? Ведь я должен все о тебе знать! И к кому вы все теперь ходите? Расскажи, легче тебе станет! Ведь я сын ваш, я могу за вас отомстить!
Задрожал отец, как зверь затравленный. Взглянул он на Володю свинцовыми глазами и говорит глухим голосом:
— Не могу я тебе ничего сказать! Лучше не спрашивай! Уйди отсюдова! — и вдруг заплакал.
Страшно стало Володе, что отец его плачет! Проснулся он от страха, сел в траве…
Костер потрескивает, шевелятся в нем языки огня, ползают по бревнам, поляна отступила в тень, и курган отступил — голубое стало все вокруг, туманное. Это луна светит где-то за деревьями… С тихим, тревожным шумом раскачивает деревья ветер, и опять Володя один.
— Нагонит этот ветер какую-нибудь беду! — громко сказал Володя. И тут же сам отогнал от себя эту мысль.
Поправил в костре поленья, отчего они снова вспыхнули, рассыпав искры, опять лег поудобнее…
Давно, когда Володя еще маленький был, ушли его мать и отец зимой на охоту в тайгу, в верховья Илыча, и как в вечность канули! Искали их всю зиму — дед Мартемьян искал, брат Иван и милиция. А нашли только весной, когда снег в тайге стаял. Пять месяцев пропадали они под глубоким снегом, и странная обнаружилась картина весной: сиротливо обнявшись, лежали они без лыж и без вещмешков. Лыжи и мешки из-под продуктов нашли далеко от них, выше по Илычу, — были мешки и лыжи сильно порубаны топором… В высшей степени странно! И топор валялся рядом, совсем новый, неизвестно чей, где-то в иных краях незадолго до того купленный. Очень странно все это было! Как будто Володины мать и отец сами лыжи и вещмешки порубили и пошли дальше пешком по глубокому снегу… Не могло же такого быть! Ездила на то место милиция с дедом Мартемьяном, но и милиция ничего понять не могла. Опознали родителей по остаткам одежды — и все. Причину смерти определить нельзя было — весна сильно попортила трупы, да и зверь лапу приложил. Так и осталась эта лесная смерть загадкой для всех. Только не для деда Мартемьяна.
— Прокоп в ту пору тоже там в тайге охотился, — говорит Мартемьян, — не иначе это его рук дело!
— А почему его тогда в тюрьму не посадят? — спрашивает Володя.
— Так доказательства-то нету, сынок! — отвечает Мартемьян.
Дед Мартемьян иногда Володю не «внучком», а «сынком» называет. И правильно. Потому что давно уже дед ему не дед, а отец, даром что старый.
— Забирали его, Прокопа, допрашивали: «Не я, говорит, я, говорит, в другой стороне был», — и все. Никаких улик на него нету.
— А что это такое — улики? — спрашивает Володя.
— Улики-то? Мелочи такие разные, которые на человека указывают, что он это сделал…
И видит Володя: стоит Прокоп, а вокруг него улики маленькие бегают, хлопотливые такие, серьезные, как трясогузки, и все на Прокопа пальчиками показывают. «Он это сделал! — кричат. — Он! Он их убил, и боле никто!»
А дед Мартемьян смеется:
— Улики, Володечка, они неживые! Улики — это следы или вещь какая, оброненная. Следы ног на земле, или лыжня, или следы пальцев на топорище… это и есть улики. Но таких улик на Прокопа нету!
Володя опять видит: бегут следы по земле! Много следов — сами бегут! Просто прыгают, как от сапог подошвы! Бегут из тайги в избу Прокопа и все кричат: «Эвона он! Он убил!»
— Нету на него никаких уликов, — качает Мартемьян седой головой. — Только я это знаю да тайга… А нам никто не поверит без уликов…
…Смотрит Володя на огонь, на курган, на тайгу.
— Скажи, тайга, кто отца с матерью порешил? — спрашивает тихо Володя.
Огонь сипит в ответ что-то невразумительное, кашляет: ничего не поймешь!
А ветер умнее. «У-у-л-и-к-о-о-ов н-е-е-т-у-у! — шумит ветер. — Не-ту-у-у ули-ко-ов!»
Тревожно спал Володя во всю эту ночь. То и дело просыпался, когда притухал костер, и, осмелев, подкрадывалась по земле холодная сырость.
Луна недолго скиталась между звезд — быстро легла спать, и под утро стало темно, хоть глаз выколи. В эти часы и загорелся курган синими огоньками гнилушек. Но никакое окно в нем не засветилось, никакая дверь не открылась, никаких песен из него не послышалось, хотя Володя уж было и вправду подумал, что оживет курган…
Чепуха все это! Сказки!
Только ветер шумел всю ночь, и Володе казалось, что приносит он издалека успокоительный голос Илыча: «Не трусь, Володя! Утром найдешь тропу! Потерпи до утра!»
И муравьев вспомнил Володя, которых видел во сне в начале пути. Главного Муравья вспомнил. Но Володя гнал его от себя. Гнал прочь — в темноту, от яркого костра…
На самом рассвете Володя опять проснулся — от странного крика: «У-о-о!» — кричал кто-то в тайге низким голосом.
«Что такое?» — подумал Володя спросонья, а потом понял: лось это кричит. Крик его был похож на стон, и на жалобу, и на призыв.
Стон кружил вокруг поляны, подходил ближе, а потом опять удалялся… Это бык лосевый — сохатый — искал себе в тайге невесту. Потому что — знал Володя — подошло время лосевых свадеб.
Бродит сохатый в это время по тайге злобный, с налившимися кровью глазами, трясет бородой, громко нюхает храпом землю — ищет следы своей суженой — и стонет густым басом: зовет скорей повенчаться.
Самка тоже ищет его, но она скромна — не бежит на зов жениха сломя голову, застенчиво прячется в чаще, только иногда нежным фырканьем выдает себя — мол, подходи, вот я!
Бывает, что отыщут ее сразу два жениха. И если один из них не струсит, не убежит позорно от более сильного, то начинается между ними бой… Страшные это бои! Дедушка видел.