А вот и неправду вы подумали! Это я вам должен честно сказать: не ругает он ее и даже не бьет! В данном случае он вовсе перед геологами не выкомаривался.
Прокоп Алевтину действительно любит! Сильно любит, как только может любить человек свою собственную кровь. Единственное существо в целом свете любит Прокоп — дочь Алевтину, любит нежно и глубоко, как никогда никого не любил. Как не любил даже покойницу-жену. Жену он тоже любил, но и бил ее, в душе презирая, что за него — горького пьяницу — пошла. Часто бил. Оттого и померла она рано. Зато Алевтину он никогда пальцем не тронул: любил ее и совсем крошечную, грудную. Старый он уже был, когда Алевтина родилась. И удивительно ему было, что вот это маленькое существо, живой чистый комочек, пахнущий молоком и хлебом, с мягким пухом на хрупкой голове, — что это его дочь, его кровь. А позже он этот малюсенький живой комочек еще сильнее возлюбил, потому что чувствовал себя перед дочкой виноватым после одного случая на Илыче…
Об этом я вам тоже расскажу, только не сейчас, а когда момент подойдет… С того самого случая да еще после смерти жены примешались к Прокоповой любви еще виноватость и страх, что Алевтина вдруг тоже помрет и оставит его совсем одного на этом смутном свете: никем не любимого, пьяного, больного. Иногда он в пьяном бреду видел себя идущим на могилу Алевтины — и так ему тогда жалко было себя и Алевтину тоже, что он даже плакал. Но и сны эти свои Прокоп тоже любил.
Все в деревне знали любовь Прокопа, вернее, силу этой любви, как вообще в деревне все друг про друга знают. И если нужно было приструнить Прокопа — домой его с улицы прогнать или из гостей, когда он, упившись, стоял где-нибудь посреди избы — волосы на лоб, на очумевшие красные глаза — и орал: «Берегись, душа, оболью!» — и замахивался на всех недопитой бутылкой, — если нужно было его тогда приструнить, посылали за Алевтиной. При виде ее Прокоп сразу смирнел, жалко и приниженно улыбался, покорно шел за маленькой дочкой, безропотно ложился дома спать.
Душа Прокопа напоминала дикую, лишенную ухода лесную чащу, где все страсти живут и развиваются свободно. Вольно растущими найдете вы в этой душевной чаще и дикий, ядовитый лишайник, и волчьи ягоды, и цветущее ржавью гнилое болото, наполненное безобразными пресмыкающимися… Зато, пораженные, остановитесь вдруг перед красотой распустившейся в этой душе любви, как перед ярким диким цветком…
Так и люди вдруг поражались и удивлялись, глядя на Прокопа — пьяного или трезвого, как он смирялся в своей любви к Алевтине! Ей он разрешал все — даже дружбу с Володей, сыном своих врагов, отнявших у него Илыч и всю живность илычскую, — все, чем когда-то владел его отец. Ибо думал он, что это все вокруг — его. И когда Алевтина приказывала ему отпустить из сети пойманную в нерест семгу-икрянку, Прокоп отпускал, не сказав ни единого слова. И когда она велела ему, больному с похмелья, идти на работу, он шел, хотя, если бы это приказал ему председатель или сам Троицко-Печорский прокурор, не пошел бы Прокоп…
И с Мартемьяном и с его внуками — Иваном да Володей — не связывался пока: тоже из-за Алевтины. Родителей Володиных — Мартемьянова сына с женой — отправил он таки тихонько на тот свет. Безо всяких улик. Но то уж просто ему так повезло. Никто об этом ничего не знает и не узнает никогда. И слава богу! Отомстил хоть немного Прокоп за отца, погибшего в ссылке… Дурья он голова, — это уж я говорю, — разве один Мартемьян в этом виноват? Времена наступили такие — не Прокоповы времена! Понимать это надо было и не мстить никому, ибо всем не отомстишь, а тут все были замешаны в этом новом времени. Но душа Прокопа жаждала крови и радовалась каждой капле ее, что людской крови, что звериной, особенно весной, в тайге, когда запрещена всякая охота.
Если что еще сдерживало во всей этой сложной жизни Прокопа, так это Алевтина: его дочь, пионерка, подруга Володи…
Ну да ладно, хватит об этом, мы еще ко всему этому вернемся. А сейчас пойдем вместе с Володей далее…
Володя уже набил живот морошкой и опять шел по тропе. Виляла теперь она между сосен, по сухому песчанику. И опять вспоминал он историю, но уже другую, старую историю, о которой рассказывал ему дедушка Мартемьян. И связана эта история уже не с Прокопом, а с самим дедушкой Мартемьяном. И с геологами. Геологи ведь частые гости Запечорского края. Частые и давние.
Дедушка об ту пору еще молодой был, и сын его еще жив был — Володин отец. Брат Иван тогда только родился, а Володи и вовсе на свете не было — вот как давно это было! Сказать точнее: тридцать лет тому назад, в 1942 году. Война тогда шла — Великая Отечественная, немец, фашист, на нашу страну напал, страшная была война, говорил дед Мартемьян. Немцы тогда здорово нашу страну потоптали, к Уралу они рвались, но на Волге их остановили. Дедушка Мартемьян два года на войне был, рассказывал… В сорок втором году вернулся он оттуда раненный.
А теперь… помните того геолога, бородатого, который, сидя у Прокопа в избе, сказал, что Мартемьян — прекрасный человек? Так вот! Тот геолог в войну на Урале работал, что-то здесь такое цепное искал, как всегда они, геологи, всюду разные ценные земные залежи ищут. Уж чего он на Урале искал, про то дедушка не знает, да и не в этом сейчас дело, а дело в том, что застрял тот бородатый со своими товарищами в тайге глубокой осенью, когда уже мороз выпал. Заблудиться-то они не заблудились — это с геологами редко случается, потому что всегда у них карты, и компас, и вооружены они, и вообще они люди бывалые. А дело получилось такое, что задержались они здорово в тайге, продукты у них кончились, и спешили они по Илычу, с верховьев на лодке в Усть-Печорск… Дед Мартемьян сказывал — трое, и среди них тот бородатый.
Лето холодное было, осень ранняя: схватило вдруг ихнюю лодку в Илыче льдом! Пришлось дальше пешком идти по замерзшей реке, голодным. Шли они несколько дней и стали окончательно замерзать от голода и пронзительного ветра. Пошел мокрый снег с дождем, а потом вдруг ударил мороз. Покрылись они ледяным панцирем, погибать стали… Тут и нашел их дед Мартемьян. Неподалеку от своей избушки. Нашел он их и спас. Отходил их у себя.
Пожили у него тогда геологи, поправились и уехали к себе — во фронтовую Москву. И стал тот самый бородатый геолог из Москвы Мартемьяну продукты присылать! Подарок за жизнь свою спасенную! Время ведь было голодное, говорил дед Мартемьян, на карточках люди жили, хлеб, крупу, масло, сахар — все получали по карточкам. Дедушка Володе кусочек тех карточек показывал — удивительное дело! На серенькой такой, разрисованной узорами бумаге, в разных квадратиках, написано, допустим, слово «крупа», а пониже проставлено «500 грам.», а еще ниже, мелко — месяц и год. Дед Мартемьян кусочек таких неотоваренных карточек дома, в сундуке, в старом кожаном бумажнике бережет. Очень это интересно Володе — подумать только: все в магазинах по норме выдавалось! Не то что сейчас — бери сколько чего хочешь, хоть мешок муки, например, никто ничего не скажет… Но на то она и война! Всю войну бородатый геолог Мартемьяну продукты слал. Не нравилось это деду, конечно. Запрещал он это геологу делать, даже назад ему карточки отсылал, но геолог не отступался… Поразительно! Хотя, если подумать, и не поразительно это, а нормально, как говорит брат Иван. Дедушка ведь геологу тоже большой подарок сделал: жизнь подарил. Уж как тот в Москве питался, неизвестно, говорит дедушка, может, еще какие пайки получал, ведь ученый был человек, да и семейные его, конечно, тоже карточки получали. Хотя им, видать, было не сладко…
Володя видел того геолога, приезжал он после войны несколько раз сюда работать. Подарки разные и дедушке, и брату Ивану, и Володе привозил… Последний раз, когда Володя его видел, очень уж старый стал геолог — высокий, плечистый старик с двумя орденами на груди… и с большой седой бородой…
Это он тогда кинжал Прокопу-то не оставил…
Так задумался Володя обо всей этой истории, что вдруг заметил, что идет без тропы — по тайге просто… Как это он не заметил, что идет без тропы!
Володя остановился и посмотрел вокруг: он стоял в окружении высоких сосен, уходивших стволами в небо. Корни стволов утопали в узорных зонтиках папоротников, как в зеленом ковре, накрывшем землю, а верхушки обнимались в вечереющем небе кудрявыми кронами. Кроны еле заметно двигались. Володя прислушался — в вышине шумел ветер.
А здесь, внизу, было тихо. Над зонтиками тесно стоящих папоротников плясали неунывающие комары. Они опять стали кусать Володю. Намазываясь диметилфтолатом, он смотрел вокруг: искал тропу. Это в папоротниках он ее потерял, они ее спрятали, хитрые, прикрыли ее своими зонтиками, попутали Володю! Далеко она не могла быть. Видал же он ее только что! Где она — левей или правей, если стоять лицом к востоку? На востоке небо в просветах тайги посерело, а на западе, за Володиной спиной, разгоралось желтым — там садилось солнце, бросая в тайгу косые лучи.
Володя приметил себе высокую толстую сосну с обломанным, торчащим над землей суком и пошел от нее влево, все время останавливаясь, шаря глазами по зеленой крыше папоротников. На тропе они вообще-то не должны расти, должна тропа быть видна на зеленом ковре темной полосой. Он шел некоторое время медленно, все влево и влево, но ничего не нашел и вернулся назад, к примеченной сосне. Потом пошел от нее вправо. Опять ничего не было. Тогда он вернулся к сосне, посидел под ней, скрестив ноги. Он думал. «Лучше идти по реке», — думал он.
Косые лучи в чаще всё удлинялись — параллельно земле, пока вдруг не погасли: это солнце село за невидимый горизонт. Пустое небо светилось перламутром, и деревья на фоне неба стали совсем черными, плоскими.
Володя опять пошел влево — все дальше и дальше, намного дальше, чем в первый раз. Все шел и шел в густом ковре папоротников, доходивших ему почти до колен, и вдруг они кончились: пошла голая земля, усыпанная лесным хламом, проросшая редкой травой с темными, старыми елками промеж сосен и даже — как ни странно! — с крапивой и иван-чаем. В глубине вечереющей чащи, на поляне, что-то темнело.
Володя прошел еще несколько шагов и остановился: на широкой, под открывшимся лунным небом поляне высился стройный курган, усыпанный старыми, пепельными сучьями, рыжими гнилушечными стволами, какими-то палками, камнями, ворохом из шишек…
Володя долго стоял и смотрел на высокий лесной курган. «Раскопать бы его надо, — думал Володя. — Непременно в нем что-нибудь зарыто!»
Уж очень правильной формы был курган. Не может быть, чтобы он сам такой родился. Не иначе, это человеческих рук дело. «Каких-нибудь древних зырян». Володя сел на гнилой пенек и задумался.
Дед Мартемьян рассказывал когда-то об этом кургане, вечером, в избушке… Володя услышал надтреснутый голос деда:
«Есть, Володечка, такое лесное место — «Морт-Юр» по-зырянски. В переводе это значит: «Человечья голова». Место высокое, сухое, поросшее могучими соснами да елями. («Вот как здесь», — подумал Володя.) Там возле одной из тропинок курган стоит. Весь он зарос травой да хламом лесным усыпан. («В точности!» — опять подумал Володя.) Всяк проходящий мимо должен плюнуть через левое плечо или бросить в курган палкой. Или же камнем. Страшный это курган, Володечка!»
— Почему страшный? — громко сказал Володя. — И не страшный он совсем! — Володя будто разговаривал с дедом.
«Не говори, Володечка! — качает головой дед. — Этот курган — чум Яг-Морта! По-зырянски «Яг-Морт» — «Лесной человек»…»
— Какой же это чум, если курган? — опять громко говорит Володя. — Земляной холм, и все!
«Не знаю! — усмехается дед. — Так старики зыряне сказывают. Ты слушай! Сказывают, что осенью в темные ночи курган синим пламенем обнимается! И дверь в нем светится! И песни оттуда слышны!»
— В сказке все может быть! — говорит храбрым голосом Володя.
Он внимательно изучал взглядом заваленный палыми сучьями курган и прислушивался к явственному голосу деда.
«Сказка не сказка, а есть такое предание, — продолжает дед. — В давние времена жили в Заполярье полудикие зырянские племена. Поклонялись они каменным и деревянным божкам, которых сами же и выделывали. В те времена и появился на берегах Илыча необыкновенный человек: глаза кровяные, лицо волосами заросло, одет в медвежью шкуру. Звали его Яг-Морт. Никто так и не дознался, откуда он пришел.
Говорили, вырос он вместе с лесами запечорскими и что ему столько же лет, сколько этим лесам. Жил он один за непроходимыми болотами и только изредка приходил в зырянские селенья. Все его боялись. Зырянки даже пугали детей песней о нем. «Яг-Морт ыджыд, кыз бур коз! — запел дедушка. — Яг-Морт высок, как большая ель! Яг-Морт черен, как печной уголь! Не плачь, замолчи! Яг-Морт придет! Станешь плакать — съест…»
Володя оглянулся: странно близко пел дедушка, как будто рядом сидел. В чаще что-то тихо потрескивало, вздыхало. Володя поежился. Из-под кургана тянуло гнилушками, сыростью грибной…
«И вот один раз так случилось, — продолжал дедушка, — что подружился Яг-Морт с одним зырянином. Уж не знаю, как они там познакомились. На охоте, наверное… Потому что был тот зырянин замечательный охотник!»
— Лучше тебя? — громко спросил Володя, покосившись на чащу.
«Лучше не лучше, а презамечательный! Давно промышлял он птицу и разного зверя, старый был охотник! И счастливило ему необыкновенно! Много убил он рябчиков, и куниц, и белок, много соболей хранилось у него за своими метками в ночлежном чуме. Все ему вокруг завидовали. Даже Яг-Морт, даром что лесной Человек. Стал он просить зырянина, чтоб тот научил его охотничьему ремеслу. Уж как они там поладили, не знаю, но стал Яг-Морт вместе с зырянином на охоту ходить. Жили они оба-два в кочевом чуме, в тайге. Стали их часто вместе на охоте встречать.
Не нравилось это всем, кто зырянина знал. Ругали его. Зачем он, мол, с Яг-Мортом дружит! А зырянин отмахивался: «Не ваше, говорит, дело! Яг-Морт тоже человек, хоть и шерстью зарос. Отчего ему не помочь?» — «Смотри, — отвечали другие зыряне, — погубит тебя Яг-Морт!» На том и отстали. Как завидят — за версту обходят. И того и другого. Некоторые говорили, что не зырянин Яг-Морту помогает, а наоборот: Яг-Морт зырянину, потому что Яг-Морт — колдун, нечистый человек…»
— Откуда ты знаешь? — спрашивает у темной чащи Володя. — Откуда ты все это так хорошо знаешь?
«Да уж знаю! — смеется дедушкин хриплый голос. — Все это потом и открылось. Но сначала Яг-Морт и зырянин тихо жили в своем чуме, в тайге, и никто не знал, как они там живут. А жили они все хуже. Хотя вроде бы, казалось, и неплохо. Вместе с утра на охоту ходили. Обед готовили. Рядом спали. И зырянин все учил Яг-Морта разным охотничьим приемам да секретам: как волков отваживать да как зайцев в одно место собирать…»
«А как это, дедушка, собирают зайцев?» — всегда спрашивал в этом месте Володя.
«Известно, как, — говорит дед Мартемьян. — Траву гермодактилон с заячьей кровью смешивают, в заячью шкуру зашивают да подвешивают на дереве… А волков отогнать — надо волчьи хвост да лапы на костре сжечь, на этом же самом месте… Вот так они и поступали и всегда с зайчатиной были… Да что там с зайчатиной! Всего у них хватало! Особенно много они набили соболей! Замечательных темно-коричневых соболей! Но все дело в том, что почти всех этих соболей один зырянин набил. Счастливило ему!
А Яг-Морту и вовсе не везло. Усталый, постоянно с пустыми руками возвращался он вечером в чум. Ну убьет кого-чего, но редко. Все больше зайцев бил, да и то не всегда. Сколько его зырянин ни учил, сколько ни открывал ему своих секретов, не шла Яг-Морту наука впрок. Такой уж он был бесталанный! Злой да бесталанный. А может, потому и бесталанный, что злой. Не шел к нему зверь! Ни белка, ни куница, ни соболь… Дичь его тоже сторонилась. Все больше он духом падал, озлоблялся на своего счастливого напарника. Все сильнее ему завидовал. Ну так все и кончилось, как старики зыряне предсказывали: погубил Яг-Морт своего товарища!
Один раз вечером после охоты, когда зырянин особенно много соболей настрелял, а Яг-Морт и вовсе пустой пришел, решил он своего товарища убить. Когда они поужинали, пошел зырянин к реке умыться. Сел у берега на корточки, наклонился воды зачерпнуть, а Яг-Морт, бесшумно подкравшись сзади, отрубил ему топором голову! Забросил он ее далеко в чащу, а труп ногой в воду столкнул…
С тех пор, — таинственно шепчет дедушка, — бродит по берегу Илыча зырянин: в темные осенние ночи ищет он в тайге свою голову… А Яг-Морт вовсе пропал из этих мест. Когда родственники зырянина пришли к чуму, увидели они, что вместо чума стоит высокий курган, светится в темноте синим пламенем… Плюнули они да пошли обратно… Вот, Володечка, какая история!»
— Все это сказки! — громко говорит Володя. — Не может человек свою собственную голову искать, когда она отрублена была…
«Да дело-то вовсе не в этом! — серьезно отвечает дед Мартемьян. — И не в колдовстве дело! Колдовство, может, и сказка. Побывай зырянщине-то в разных местах, у них везде Яг-Мортов найдешь… Был, знать, какой-нибудь великан, сильный человек, напугал их порядком, вот оно им и памятно. И сплели сказку о колдуне! Дело здесь все в том, ради чего эта сказка сплетена! Ради зависти человеческой она сплетена, вот что! Страшная это вещь, человеческая зависть! Больше всего в жизни бойся, Володечка, человеческой зависти!..»