На мосту через Двину Зося остановилась.
— Давай посмотрим на реку, — предложила она.
— Давай… — Лешка любил особенно вечером смотреть на реку, когда зажигались бакены, плыли баржи и пароходы.
Они облокотились на перила и стали смотреть вниз. Там пенилась и бурлила вода. Впереди мелькали красные огоньки бакенов, они указывали дорогу судам.
— Куда она течет? — спросила Зося.
— В Ригу…
Зося недоуменно посмотрела на Лешку.
— Ну, в Балтийское море, а там город Рига, — объяснил Лешка.
— Ах да, — спохватилась Зося, — это же Западная Двина…
Лешка вдруг вспомнил плотогона дядю Костю. «Может быть, и он сейчас плывет туда с листовками к рабочим, как когда-то до революции? Там же еще буржуи…»
— А ты видела живого капиталиста? — спросил Лешка.
— Пожалуй, нет. Полицейских видела. Ворвались однажды в нашу квартиру ночью. Перевернули все в доме, распороли багнетами2 подушки. Забрали тату и ушли. Потом возле тюрьмы, когда мы принесли татке передачу, проезжал свадебный кортеж. В экипажах сидели богатые люди, но кто это был, помещики или капиталисты, не знаю. Говорили, буржуи…
— А они были толстые? Если толстые — значит, буржуи.
Зося пожала плечами.
— Кажется, нормальные. Даже один был очень худой, а люди говорили — буржуи…
На Замковой, возле четырехэтажного дома, в котором жила Зося, остановились.
— Зайдем к нам, — пригласила Зося. — Мой тата видел и капиталистов и помещиков. Они его запрятали в тюрьму. Он все расскажет…
Лешке очень хотелось увидеть отца Зоси. Он представлял его таким борцом, каких изображают на плакате. Тюремная решетка, за ней мужественное лицо человека, а внизу надпись: «МОПР — помоги!» Леша тоже не раз давал деньги на МОПР. Особенно в дни Первомая, когда с жестяными ящиками ходили комсомольцы и пионеры и собирали деньги на МОПР. Леша знал, что это международная организация помощи революционерам. Тому, кто опускал в ящик медяк, прикрепляли на груди красный бант. И Леше тоже.
Теперь он имел возможность увидеть живого революционера. Но Лешка растерялся: слишком неожиданным было это предложение.
— Нет, Зося. Сегодня поздно. Как-нибудь в другой раз… — ответил Леша.
Они расстались.
На Замковой было светло и людно. По древней улице города гуляла молодежь. На Гоголевской — уже затишнее, а на Покровской и Задулинской — только редкие фонари мерцали в темноте.
Страшновато было идти мимо кладбища. Хотя Лешка и не был из числа трусливых, все же озирался по сторонам. И чтобы подбодрить себя, запел «Взвейтесь кострами».
С этой песней он и дошел до самых ворот дома.
Во дворе Лешка вздохнул с облегчением. Зиська бросилась к нему под ноги, стала лизать руки. Окна дома были освещены. В одном из них Лешка увидел Янку. Он делал уроки. В другом — самовар на столе, за столом отец и Лачинский. Малышей мать, как она говорила, загнала на куросадню3.
По понедельникам, когда в театре был выходной, Лачинский приходил к Сенкевичам, чтобы поговорить о том, как жилось раньше и как теперь живется. Лешке не нравились рассуждения Лачинского. «Вот в те времена бывало: в театре богатая публика, туда повернешься, сюда — и в кармане звенит. А теперь — одна шантрапа. На лимонад не даст», — любил повторять он. Отец спорил с соседом, даже в глаза называл его «панским холуем». Лачинский вскакивал и, заявив, что ноги его тут больше не будет, со злостью хлопал дверью. А в следующий понедельник опять приходил, и повторялось все то же самое.
Уже в сенях Лешка услышал — за столом спорили. Говорил Лачинский:
— Ни сеялок, ни молотилок вы изготовлять не сумеете. Нет у вас на заводе головы.
— Господина фабриканта… Грюнберга.
— Вот, вот. Это была голова! Предприниматель. Немец, образованный, культурный. Подашь ему шубу — и в руке бумажка хрустит…
— Тебе он на чай давал, а рабочих обдирал как липку.
— А что твой Братков? — горячился Лачинский. — Придет в театр: «Здравствуйте, товарищи». Посмотрел спектакль: «Спасибо, товарищи». И пошел. Ешь сам свое «спасибо», товарищ директор. «Спасибо» в карман не положишь. И в рюмку не нальешь. Господин Грюнберг поил всех артистов. И нам, служивым, перепадало…
— С панского стола.
— Пусть, но перепадало…
— Гордости у тебя нет, Максим. Мать увела Лешку на кухню кормить.
— Садись, сынок, здесь поешь. Лачинский где-то взял чарку и по старому режиму плачет…
— Братков — рабочий, такой же как и мы, — доносился в кухню голос отца. Спорщики не унимались.
— Вижу сам, что рабочий, не граф. К тому же малограмотный. Говорят, секретарша Грюнберга помогает Браткову в чертежах разбираться. Как же он может заводом руководить! Это ж машины, техника…
— Технику и машины Братков как раз знает. Мозолями ее чувствует…
— Э-э… Что вы там чувствуете! Темные люди. Разрушать только можете. Такой завод разнесли по винтику…
Отец Лешки возмутился:
— Кто разнес?
— Вы, а то кто ж?
— Твой господин Грюнберг, вот кто. Которому ты шубку подавал. Он и разнес.
— Сам, своими белыми ручками? — хихикнул Лачинский.
— При помощи таких лизоблюдов, как ты! — вскипел Лешкин отец.
— Ну, все. Разговор, наконец, окончился, — сказала мать.
И действительно. Лачинский хлопнул дверями и, ругаясь еще во дворе, вышел на улицу.
А Лешка уже в кровати вспомнил человека с зонтиком, которого как-то встретил в сквере. От него первого он услыхал фамилию — Братков. Значит он и та женщина говорили о директоре завода «Металлист», — засыпая, думал Лешка.