— А мы как раз и пришли за ними, — сказала Женя, и Вере почудилось, что в ее глазах светятся недобрые огоньки.
— А почему это я должна их вам отдавать? — сразу приняв враждебный тон, сказала Вера. — Кто заказывал, тому и отдам. А то и вовсе не отдам. Вот повешу на стенку и буду глядеть.
— Да что ты, Вера. — Руфа засмеялась и подошла к ней. — Тот, кто заказывал, он-то и просил зайти к тебе и взять, Мы в клуб идем — захватим.
— Пускай сам придет.
— Да не придет он, Вера, некогда ему. Ну, и зачем он зря в такую даль пойдет, если мы уже здесь и можем их захватить? Ну, сама подумай.
Вера вздохнула. Нет, видно, с судьбой не поборешься. Она достала заветный сверток и, не глядя, отдала Руфе.
— Чего делать с ними будете?
— Григорий Владимирович будет лекции читать. Ну, не совсем лекции, а так, беседы. Про этих художников: как они жили, какие картины писали. Это очень интересно.
— Еще бы!
— А чего ты вздыхаешь? Приходи и ты. Оставь подежурить кого-нибудь. В самом деле!
— Ну что ты зря говоришь, Руфина? Вот сейчас машины придут, я сегодня начинаю уток сдавать. До ночи хватит дела. И завтра, прямо с зари. А ты говоришь — лекции, беседы. Ну, чего зря языком трепать.
Вера повернулась и, не простившись, пошла вдоль загона.
Женя задумчиво глядела ей вслед. Она уже казнила себя за злое чувство к Вере. Только что она чуть не обидела Веру, а может, и обидела, ведь та сразу почувствовала что-то недоброе. А кто такая она, Женя, что осмеливается подойти к Вере с недобрым лицом, с недобрым сердцем.
— Возьми, — сказала Руфа, подавая ей репродукции.
Женя отмахнулась:
— Неси сама.
— Да ты что? — Руфа искоса поглядела на нее.
— Если можешь, Руфа, иди молча. Мне надо одну думу додумать.
Но Руфа молчала недолго. Едва миновали березник, как она снова начала разговор:
— Я знаю, о чем ты думаешь. Поглядела сейчас на Веру и подумала: вот и я буду так на птичнике с утра до вечера — и в солнце и в дождь. Вот и я буду так в сапожищах в глине вязнуть. Да на что это мне нужно, когда я и без этого очень хорошо прожить могу? И действительно, можешь.
Женя резко повернулась к ней, глаза у нее загорелись.
— А вот и нет, а вот и нет! И вовсе не о себе я думаю. Я думаю: неужели все передовики так живут, как наша Вера? Разве это правильно? Если она передовая работница, то никакой личной жизни ей не надо? Нет, неверно это! Неправильно это! Это переделать нужно!
— А как?
— Вот и я думаю — как?
…К птичнику, колыхаясь на колеях, закатываясь на размытых поворотах, уже шли грузовики. Дождь прошел, тучи сгрудились за рощей, закат полыхал, и среди дороги лежали большие красные лужи.
— Эх, дороги! — бранились шоферы. — Как повезем уток? Закачаем их совсем, вес потеряют!
— Так уж тут аккуратней везти надо. Веру подводить не приходится — старается человек.
Покой в доме Каштановых нарушился.
— Нет, я ничего не понимаю! — восклицала Елизавета Дмитриевна, хватаясь за виски. — Как это можно? Как это могло прийти ей в голову? А все ты, Наталья. Ты знала, что она затевает, и не говорила.
— Да почему же я знала? Со мной не советовались, — возражала тетя Наташа. — Да и что страшного-то случилось? Ну и пусть поработает, если хочется.
— Вот оно! Вот! Я же говорю, это твое влияние. Зачем ей работать, когда ей учиться нужно?
Чашки и тарелки то и дело разбивались, котлеты пригорали. Савелий Петрович сверкал желтыми глазами, бранился, возмущался, негодовал.
Только одна Женя молчала. Молчала и делала по-своему.
— Я знаю, как поступить, — объявила однажды Елизавета Дмитриевна. — Надо поговорить с Пожаровым.
— Это идея, — согласился Савелий Петрович. — Я пришлю его к тебе. Со мной она уже просто не разговаривает, будто не слышит меня!
Пожаров пришел в тот же день.
— Голубчик! — встретила его Елизавета Дмитриевна. — Что же вас совсем не видно?
Пожаров криво улыбнулся.
— А вы думаете, приятно, Елизавета Дмитриевна, когда от вас через заднее крыльцо убегают?
Елизавета Дмитриевна усадила его на террасе в плетеное кресло, сама подала чаю, ничего не уронив и не опрокинув.
— Давайте бороться вместе, — сказала она, — давайте бороться за ваше личное счастье и за наше общее спокойствие. И что это она забрала себе в голову? Она, видите ли, хочет тоже «маяком» быть! «Маяки» — это все прекрасно. Но зачем нам с вами «маяки»? Пускай Вера будет «маяком», пускай Руфа! Да мало ли их? А нам с вами — на что?
— Я с вами согласен, Елизавета Дмитриевна. Никаких «маяков» мне лично не нужно. Да и не будет она никогда «маяком», Елизавета Дмитриевна, не сможет она.
— Что же, значит, она даже и «маяком» не будет? — Елизавета Дмитриевна чуть не уронила свою чашку. — А кем же она тогда будет? Утятницей? И все?
Пожаров пренебрежительно усмехнулся:
— А вы думали как? «Ути-ути» — и все. «Ути-ути» — это у нас так мальчишки утятниц дразнят.
— «Ути-ути»! И ради этого…
Елизавета Дмитриевна всхлипнула. Она думала, что хоть слава, хоть портреты в газетах, поездки в Кремль… А ведь, оказывается, ничего. Просто «ути-ути»! Нет, ее Женя сошла с ума.
— Так боритесь за свое счастье, Аркадий! — повторила Елизавета Дмитриевна. — Ваше будущее в опасности.
Пожаров не заставил себя долго просить.