Елизавета Дмитриевна вошла в кладовую.
— Женя, вставай, — потребовала она, трогая Женю за плечо, — вставай и живо — домой!
Она кричала, не обращая внимания на то, что разбудила и Руфу.
Женя села на мешке, встряхнула кудрями и еле раскрыла глаза. В них еще проплывали сонные видения.
— Мама, ты что?
— Ничего! Вставай — и домой сейчас же! Посмотри, на кого ты похожа, позор один!
Женя окончательно проснулась.
— Это ты, мама, иди домой, — сказала она жестко, — а я никуда не пойду. Попроси тетю Наташу — пускай принесет завтрак. А если некогда ей, то и не надо.
Руфа уже вскочила и торопливо расчесывала свои густые русые косы.
— Мне скоро молока принесут, — сказала она, — хватит и тебе.
— А ты, Руфина, мою дочь не опекай! — набросилась на Руфу Елизавета Дмитриевна. — Еще что выдумала. Женя, ты сейчас же, немедленно отправишься домой!
Но Женя, будто не слыша, прошла мимо нее в открытую дверь и побежала к озеру.
По сырой отмели четко печатались ее лиловые на розовом песке следы.
— Да куда же ты, куда? — Елизавета Дмитриевна чуть не заплакала.
— Умываться! — не оборачиваясь, крикнула Женя.
— Умываться… — упавшим голосом повторила Елизавета Дмитриевна.
Руфа, наскоро повязавшись своим голубым шарфиком, быстрым шагом направилась в птичник — решила посмотреть, все ли там благополучно, не случилось ли чего за те три часа, что она спала.
— Что ж это — так и будете здесь жить? — крикнула ей вслед Елизавета Дмитриевна.
— Так и будем, — ответила Руфа.
— Но до каких же пор?
— А пока утята на ноги не станут. С недельку, не меньше.
— О боже, пошли мне терпенья! Они совсем одичают. — Елизавета Дмитриевна запрокинула к небу свое блекло-розовое, с желтыми бровями лицо. — Впрочем, что поделаешь? Пусть отец говорит. Пусть Наталья, в конце концов…
Она вздохнула, пожала плечами и, зябко кутаясь в белый шелковый платок, медленно вышла из калитки.
Прошла неделя. Девчонки из Руфиной бригады совсем измучились. И больше всех замучилась сама Руфа. Она никому не поверяла своих чувств, своих тревог, страхов и опасений. Она каждый день ждала, что бригада взбунтуется и бросит утят — девушки уж очень уставали, до того уставали, что и браниться друг с другом начали. Чуть что не так — кричат друг на друга: «Это ты недоглядела, это ты не сделала!»
Правда, сердились недолго, а все-таки нехорошо. Работать с бранью и с досадой нельзя, работать надо с лаской, с добротой. Даже земля, поле — и то это чувствуют. А здесь — живьё! Утиные детки, птенчики. А деткам, всем детишкам на свете, всегда нужна забота и ласка.
Иногда Руфа украдкой поглядывала то на одну, то на другую подругу — не думает ли бросить все да сбежать? Особенно тревожила ее Женя — ей-то всех труднее, она не привыкла работать, она не умеет не спать, когда нужно, Засыпает, и все, и ничего с ней не поделаешь. Вот и Клава тоже. Лицо у нее унылое, недовольное.
Каждый день Руфа ждала, что Клава подойдет к ней и скажет:
«Ну, хватит с меня, Посмотрела, попробовала. А теперь в Москву, к тетке».
Но Клава молчала. А сдалась как раз та, о ком Руфа и не беспокоилась, — крепкая, плечистая, румяная Катя.
— Не могу, что хочешь делай, не могу. Поясница болит, руки болят, голова болит и спать хочу до смерти.
— Что ты, Катя, — жалобно просила Руфа, — и пяти дней не прошло. Дальше-то легче будет.
— Отосплюсь — приду. А сейчас не могу.
Повернулась и ушла, убежала, чтобы не видеть никого из бригады и не слышать упреков.
Руфа проводила ее мрачным взглядом, сжала свои крупные розовые губы, помолчала, подумала. Справилась, как всегда, в одиночку, с горькой обидой, согнала морщинки со лба и пошла к утятам, будто ничего не случилось.
— Катя отсыпаться домой побежала, — сказала она девушкам, — не выстояла, подкосилась.
— Тоже мне, — презрительно отозвалась Клава Сухарева, — кисейная барышня! А еще комсомолка.
Руфа засмеялась от радости, что именно Клава так сказала. Значит, она-то бежать не собирается…
— Если бы Каштанова ушла, я бы не удивилась, — пожала круглыми плечиками Аня.
Женя, которая возилась с утятами, гневно подняла голову, глаза ее стали злыми.
— А я что — давала повод так думать обо мне? Говори — давала?
— Да я потому, что ты, ну все-таки не как мы… — начала что-то лепетать Аня, — ты все-таки…
— Значит, я хуже вас?!
— Девочки, перестаньте! — Руфа встала между ними. — Ой, глядите, утята водой заливаются.
Пока они спорили, утята набились в поилку и некоторые уже лежали в воде кверху лапами. Все бросились вытаскивать их, принялись обтирать; сушить. Просто глаз нельзя отвести от этих маленьких негодников!
Но хоть и погашена была ссора, у Жени в душе все-таки саднило от обиды: как ни работай, как ни будь стойка и самоотверженна, все равно «ты не как мы»! А о том никто и не подумает, что делается у нее дома, какой раздор у нее с матерью и с отцом — особенно с отцом. Как тяжело у нее из-за этого на душе и насколько ей труднее сейчас, чем им всем! А для чего, все это? Для того, чтобы быть такой, как все, — комсомолкой, а не «директорской дочкой».
«Сами не понимают, так я объяснять не буду, не жалости же у них просить!»
День прошел трудно. Девчата нервничали, сердились. Все устали, хотели спать, хотели вернуться к нормальной человеческой жизни, хотели жить так, как жили до сих пор: на ночь ложиться в постель, днем работать, а вечером принарядиться и отправиться в клуб. Уже бродили неясные разговоры — вон, Катя собралась да и ушла, не мучается, как мы… Ну, и не выстояла, ну, и подкосилась — а что, из комсомола исключат, что ли?
И кто знает, что сталось бы с бригадой, если бы не Руфа.
— Девочки, еще немного потерпеть! — уговаривала она. — Еще денька два-три, смотрите, они уже на ножках крепко стоят. А растут-то как заметно. А хорошенькие-то какие!