— Ну, что же ты?
— До завтра отложим. У Женьки дежурство ночное. Не придет — сама знаешь.
— Ну, до завтра так до завтра, — весело согласилась тетя Наташа, — уж раз дежурство, так ни за что не пойдет.
И она вышла в кухню, не чуя под собой ног.
Савелий Петрович встретил беспомощный взгляд жены.
— Ничего, ничего, — сказал он, подошел к ней и обнял за плечи, — ведь и в самом деле… если любит. Ну, а если бы твои родители тебя мне не отдали?
— Как так? — встрепенулась Елизавета Дмитриевна. — Да кто бы меня удержать мог?
— Ну вот, видишь. Не будем и мы удерживать. Тем более, что все равно удержать не сможем.
Меньше всего ожидал Каштанов, что этот человек может войти в его семью, и меньше всего он этого желал. Но что случилось — то случилось. И ничего поделать тут нельзя.
— Не будем расстраиваться, старушка, — с наигранной веселостью сказал Савелий Петрович жене. — Арсеньев парень неглупый, голова на плечах есть. Если им заняться да помочь, он на задворках не останется.
Последние слова он почти простонал. Он бы хотел сейчас только одного — никогда в жизни в глаза не видеть этого Арсеньева.
— Там у него бабка какая-то, — сделав гримасу, возразила Елизавета Дмитриевна, — говорят, ужасная злыдня.
Савелий Петрович только устало махнул рукой.
Давно не видели Арсеньева таким оживленным и остроумным, каким он явился в клуб сегодня. Будто болел человек, тяжело болел и вдруг стряхнул с себя болезнь, выздоровел. И все приятно удивились — оказывается, он гораздо моложе, чем думалось, он совсем молодой, и жизнь у него как будто только теперь начинается.
Лишь одна Руфа знала, что случилось с их заведующим клубом. Она только что пришла с птичника. Женя сменила ее. То же сияние, что и у Жени, подметила Руфа в его глазах и усмехнулась про себя. «И как это я раньше не видела? Как не догадалась? Ведь и догадаться-то было просто!»
Ей хотелось подойти к Арсеньеву, протянуть ему руку и сказать со всей добротой своего сердца: «Будьте счастливы всегда! Как я рада, что все так случилось, — и за вас, и за Женю».
Но Руфа не позволила себе этого. Если люди молчат — не надо ломиться к ним в душу.
…Репетиция кончилась поздно вечером. Молодежь с песнями разбрелась по домам. Арсеньев запер клуб и медленно сошел с крыльца. Наконец он снова один, нет, не один, с Женей. И снова он видит ее рядом, смотрит в ее влажные глаза, снова он слышит ее голос, слышит и отвечает ей… Как прекрасно устроен мир, какой запас счастья и радостей приготовлен для человека. Если бы все чувствовали и понимали это, — кому бы пришло в голову думать о войне, изобретать орудия смерти, мучить и уничтожать людей, разрушать их жилище, отнимать у детей отцов, разлучать любящих…
Арсеньев вздохнул, холодок прошел по его плечам, и он только сейчас заметил, что идет дождь и он шагает прямо по лужам. Но это был странный и красивый дождь, потому что туча не закрыла луны, и она, повиснув над лесом, словно любовалась этой причудой летней ночи. Дождь был редкий и крупный, и каждая капля сверкала в лунном свете, падая вниз тяжело и звонко.
— Дождь сквозь луну, — с улыбкой прошептал Арсеньев. — Оказывается, и так бывает тоже.
И тотчас подумал, что завтра на заре забежит к Жене на птичник и спросит — видела ли она этот удивительный лунный дождь?
И вдруг, неизвестно откуда, подкралось темное предчувствие. Арсеньеву стало страшно, счастье было слишком велико.
«Кто может нас разлучить? Ну, кто? — спрашивал он себя, стоя под густой елкой. — Ее отец? Ее мать? Не смогут. Не смогут. Если она любит — никто не сможет. Пожаров? Ну, это даже смешно…»
Дождь просыпался, проблистал и кончился. Умытая луна, словно улыбаясь, поднялась выше.
«Сегодня сказать бабушке, — думал Арсеньев, подходя к своему дому, — или потом?»
Бабушка Софья ждала его. Она никогда не ложилась, прежде чем Григорий не вернется из клуба. Ужин, накрытый суровым полотенцем, стоял в кухне на столе. На плитке тихонько пошумливал голубой чайник.
— Бабушка, ты представь себе — дождь! — Григорий со смехом стряхивал за дверью пиджак. — И месяц и дождь. Видала ты когда-нибудь?
Бабушка Софья, невысокая, сухонькая, с горбоносым лицом и зоркими глазами, внимательно поглядела на него.
— Вишь ты! Значит, это дождик тебя развеселил?
— Да нет, просто смешно. — Григорий уселся за стол, снял полотенце с хлебницы. — Тут месяц светит, а тут дождь идет.
— Со смеху помереть можно, — согласилась бабушка Софья, наливая ему чаю, — особенно когда человеку без малого тридцать.
Арсеньев понял, что одним дождем сквозь луну никак не отделаешься. Бабушка ни о чем не спросит, но она будет ждать его рассказа о том, как прошел день и что было сегодня в клубе, и — непременно! — будет ждать, чтобы он рассказал о своей радости. По ее взгляду он уже знал, что бабушка эту радость подметила и скрыть от нее уже ничего нельзя.
Григорий поужинал, прошелся по кухне. Кухня у них была большая, чистая, теплая, это был самый жилой угол в их старом, слегка покосившемся доме.
Сегодня Григорий по-новому взглянул на потемневшие стены этой бревенчатой кухни, на большую русскую печь, на широкие половицы с темными щелями и чечевицами сучков… Как-то понравится все это Жене, когда она войдет сюда, захочет ли она остаться в бабушкиной избе? Ведь она привыкла, чтобы в ее окне светило солнце и чтобы розы цвели у террасы!
«Если любит — все понравится», — решил он.
Да и почему бы его дом мог ей не понравиться? Арсеньев прошел в горницу, где на окнах цвели герани, стояли книги на полках и вдоль половиц лежали веселые полосатые — желтые с голубым — дорожки. Может, его спальня покажется ей душной и тесной — узенькая комнатка за печкой, где стоит раскладушка с лампочкой у изголовья!
Да и бабушкин уголок не лучше: кровать под лоскутным одеялом да табуретка. Раньше еще висели над ее кроватью иконы. Григорий, как во сне, помнит тихое, дремотное сияние синей лампадки, озаряющей темный лик бога. А потом, когда отца убили на войне, а мать умерла от нервной горячки и, как говорили люди, от горя, бабушка тут же, при нем, сняла эту икону и расколола ее в щепки большим косарем, которым щиплют лучину…
Григорий ходил по избе — и слышал рядом шаги, легкие Женины шаги… Неужели это все-таки правда, что Женя войдет в его дом? Войдет и останется здесь. И где бы ни была она целый день, куда бы ни ходила, какие бы дела ни делала — вечером она непременно снова придет сюда… Григорию стало нечем дышать — так огромно было его счастье.
Бабушка Софья, убрав со стола, сидела, сложив руки, и следила за ним острыми, внимательными глазами. Она ждала.
Григорий подошел и сел против нее к столу.
— Бабушка, я решил жениться. Что ты скажешь на это?
У бабушки дрогнула нижняя губа, как перед плачем, но лицо осветилось радостью.
— Давно бы… Давно бы пора. Я уж и ждать перестала. Неужто, думаешь, легко на тебя глядеть, на бобыля?
Бабушка утерлась концом фартука и подняла на него влажные, сразу подобревшие глаза.
— Кого же?.. — спросила она, а в голосе ее слышалось: «Разглядел ли на этот раз, что за человек она? Не станется ли, как уже было?»
— Нет, бабушка, не бойся. Это совсем другой человек. Я с первого дня знаю ее, как тут живу. Это, бабушка, Женя Каштанова.
Бабушка глядела, словно не понимая, что он сказал.
— Да, да, Женя Каштанова! — торжествуя, повторил он. — Нашего директора дочь, бабушка.
У бабушки потемнело лицо.