Числа́ этак двенадцатого марта до меня наконец донесли первый авторский экземпляр журнала «Смена». Помечен он был непривычным номером «5», до этого я никогда журналов, выходящих дважды в месяц, не получала, и смотрелось это несколько странно. Порадовало извещение с красивой круглой суммой в сто рублей. А ещё я снова стала популярной у… как бы это сказать… у администрации школы, что ли?
Татьяна Геннадьевна зашла в мою пионерскую конурку, поздравила с выходом нового романа и предложила мне выступить перед классами.
— Отличная идея, Татьяна Геннадьевна, — похвалила я, глядя на неё снизу вверх. — Давайте проведём серию классных часов. Только если я буду ходить в каждый класс как лектор, через два дня я говорить не смогу.
Она посмотрела на меня округлившимися глазами.
— Связки слабые, — пожала плечами я. — Желательно организовать как-то по два-три класса, хотя бы. Посадить в актовый зал. А мне дать микрофон. Вот тогда я смогу и про книгу рассказать, и на вопросы из зала поотвечать. И выглядеть это будет очень достойно. В школе ведь есть подходящая аппаратура?
— Ну-у-у… — она как-то замялась.
— Хорошо, давайте так. Изначально я собиралась часть гонораров направить на повышение качества спортивно-оздоровительных мероприятий. Честно говоря, я рассчитывала, что мама будет мне в этом помогать, но видите, как всё получилось. Рождаемость повышать тоже надо.
С этим тезисом Татьяна Геннадьевна спорить не стала.
— Поэтому, давайте я помогу школе актовый зал оформить? — предложила я. — Чтобы хорошие шторы, с кулисами. И звуковоспроизводящую аппаратуру, усилители, микрофоны.
— Погоди, — Татьяна Геннадьевна подвинула себе стул и села напротив, — Оля, ты представляешь себе, сколько это денег?
— Честно — не очень. Но, наверное, найдётся кто-то, кто сможет составить смету? Золотые шторы нам не надо, надо качественные, но бюджетные. Рублей в шестьсот уложимся? — Татьяна Геннадьевна смотрела на меня странно. — В тысячу? — предположила я.
— А мама вообще знает про это?
Я поняла. Татьяна Геннадьевна решила, что я сошла с ума.
— Знает, конечно. Это же заработанные мной деньги, моё решение. Изначально я предполагала, что часть денег переведу в фонд мира. А сейчас я думаю, что это всё как-то абстрактно звучит. Далёкие дяди и тёти будут что-то решать, непонятно куда распределять, — Татьяна Геннадьевна несколько нервно оглянулась на дверь, ведущую в коридор, — поэтому я решила, что для фонда мира будет достаточно ста рублей. Для обычной советской пионерки — огромные деньжищи, согласитесь?
— Да, конечно, — закивала она.
— Ну, вот. Мы — люди простые, в миллионеры не рвёмся. А своей родной школе помощь нужна. Полторы тысячи я могу дать. Давайте будем ориентироваться на этот бюджет.
Сумма прозвучала. Моя классная руководительница смотрела на меня долгим взглядом.
— Так. Пойдём-ка к Алевтине Ивановне, поговорим.
В директорском кабинете я не была с прошлогодней памятной беседы. Разговор продублировал диалог в пионерской комнате практически один в один, с мизерными вариациями. Мы сошлись на том, что сперва аппаратура (они находят — я плачу́ и передаю школе в дар с постановкой на баланс), а уж исходя из оставшейся суммы — занавес и прочее. И как только техника будет закуплена — сразу начнём серию «встреч с автором».
— У меня есть одно условие, — я чинно сложила руки на столе.
— Так? — хором спросили они и переглянулись.
— Мы сразу всех предупредим: те, кто не хочет слушать и общаться — идут на уборку территории. Ну, или классы генералить. Сами уж придумайте. Я терпеть не могу, когда на лекциях и выступлениях треплются не по теме. Вопросы — пожалуйста. Неуважение — нет. А если сказать, что можно просто уйти — уйдёт подавляющее большинство, потому что гулять и дурака валять куда интереснее, чем непонятного лектора слушать, согласитесь?
Согласиться сразу так они не могли — речь ведь идёт о сознательных советских детях! — и слегка замялись. Татьяна Геннадьевна была всё же ближе к народу и живых детей видела куда чаще Алевтины Ивановны. Врождённая честность и здравый смысл победили.
— Я думаю, мы сможем это организовать, — покосилась она на директрису.
Потом она ушла, а я сказала, что немного задержусь. Я прикрыла дверь, подошла вплотную к директорскому столу и сдвинула телефонную трубку с рычажков. Оттуда запищало на одной ноте.
— Алевтина Ивановна, по́мните, я говорила вам… об одном человеке из Москвы? — негромко начала я. — Что я примерно знаю дату его смерти?
Она кивнула и ответила едва слышно:
— Да.
— Я попыталась предупредить его… через знакомых… об опасности. И, судя по тому, что уже март, и он ещё жив, мы можем отодвинуть такие… события. Не совсем пока понятно, на сколько, но… Хоть на сколько-то.
Она закусила губу и снова стала похожа на простую, обыкновенную женщину.
Двадцать четвёртого марта я проснулась и узнала, что ночью маму отправили в роддом. Вот, что значит здоровый детский сон! Женя увёз её и ушёл на дневную смену, а мы с бабушкой к обеду поехали до Волжской (потому что, хоть первый корпус Областной больницы как бы и сдали, но роддом, как и бо́льшая часть комплекса, достроятся и начнут функционировать года через два-три). Рядом с окошком справочного стола обнаружился список, из которого мы узнали, что в семь часов пятнадцать минут Тимшина Г. Н. родила мальчика, рост пятьдесят один сантиметр, вес три пятьсот.
— Отлично! — сказала я. — Поехали на рынок, яблок посмотрим, что ли.
— Орех грецких надо, — сурово насупилась бабушка, — чтоб молоко пожирнее было.
— Вот, и орехи заодно…
Восемь последующих дней мы ездили навещать маму, передавая ей понемногу разрешённые вкусняшки (так, чтоб к вечеру ничего не оставалось, а то холодильников нет и хранить негде). К передачкам прибавляли записки, мама в ответ маячила нам из окна. Открывать, чтоб поговорить, было слишком по иркутской погоде рано. Иногда (если медперсонал не бдел) удавалось выбросить в форточку ответную записочку. Свидания с роженицами были не предусмотрены в принципе (видать, чтоб в больницу заразы не натащить). И вообще, в роддоме был почти армейский режим. Дети лежали в отдельном детском боксе, приносили к мамам их строго по расписанию. Зато с мамами со второго дня занимался врач-инструктор, проводил специальные зарядки, целый комплекс упражнений для скорейшего возвращения в бодрую форму.
Когда у Жени не было дневной смены, мы ехали с ним. В другие дни — на автобусе.
В один из дней после свидания мы поехали покупать коляску. Без коляски было никак нельзя. Ребёнку нужен свежий воздух! Все гуляли в обязательном порядке, и не так, чтоб на балкон пупсика вынести, а надо было именно по улице ходить. Я представила себе все эти процедуры с тасканием коляски вверх-вниз на третий этаж… Даша вон таскается. У неё ещё и коляска широкая, двойная. Хотя, справедливости ради, чаще всего честь занести-вынести в будни достаётся Жене, а по выходным — Наилю. Теперь грузоподъёмных работ будет в два раза больше. Да-а… Зато, как говорила моя подружка, мать четверых детей: «Я буду сильная и выносливая!» Вот и мы тоже будем. Коллективно.
Заодно купили кроватку.
— Жень, ты имя-то придумал? — спросила я.
— Желательно, чтоб не повторяющееся, — подсказала бабушка. Имеется в виду, чтоб не повторялось в родне, а то вон, с двумя Ирами вечная путаница.
И ка-а-ак начали мы перебирать. То «есть уже», то звучит с отчеством нескладно. То не нравится кому-то. В конце концов остановились на вариантах Фёдор, Семён и Тихон. Таких у нас точно не было. Теперь осталось, чтобы мама какой-нибудь вариант одобрила.
Некоторое время ехали молча.
— Стол, наверно, разобрать надо будет? — вслух подумала бабушка.
Или сервант отдать кому-нибудь. Эх, жалко мне этот сервант, если честно…
Дома мы начали крутить так и сяк, прикидывать. С нашей любовью к застольям обеденный стол разбирать — мы только и будем делать, что каждые две недели снова его собирать.
— Да давайте детский столик лучше пока разберём? — предложила я. — В кухню на антресоли запихаем его.
В кухне, над дверью, проектом дома был предусмотрен такой ящик-ниша с дверцами, который все называли изысканным словом «антресоли». Ну, а как его ещё назвать? Там пылились запасные банки, большая шинковка для капусты (востребованная ровно раз в год, во время засолки), и разобранный столик мог вполне войти.
— Так там в углу шкаф встроенный? — засомневался Женя, имея в виду межкомнатный встроенный шкаф, который неизбежно должен был напрочь перегородиться детской кроваткой.
— Да из него всё равно редко что берём. Надо будет — проще кроватку подвинуть, чем стол собирать-разбирать.
Одним словом, прибавлялись мы, как в теремке. Приехала из роддома мама, пацана оформили Федькой, и стало нас в квартирке девятеро. Мы, конечно, сходили во все очереди, в которых стояли на расширение жилплощади, и предъявили новые данные, но везде только руками разводили: пока — ничего.
Однажды, ярким весенним днём, когда солнце начало активно плавить залежи снега на крыше школы и капли звонко долбили по подоконнику пионерской комнаты, я задумалась про бабосики. Как ни крути, а школа выживания девяностых (более лютого по своей циничности капитализма мне не приходилось наблюдать) давала совершенно иной взгляд на деньги, нежели у среднестатистических советских граждан. Здесь к деньгам относились аристократическо-интеллигентски. Вопросы о доходах не то что бы считались неприличными, но… Я в принципе никогда не слышала, чтоб в СССР такое спрашивали. Мужики выпивши могли похвастаться, разве что. Труд был почётен, а деньги — побочным продуктом труда, необходимым, но не очень достойным, чтобы об этом особо распространяться. И вообще, это демонстрировало склонность к меркантилизму у интересующегося — пережиток буржуазного строя и всё такое.
К тем, кто умел «крутиться» и что-нибудь перепродавать, относились с натуральной брезгливостью. Даже словечко было для таких людей специальное негативное: «купи-продай». К тем, у кого получалось зарабатывать честным трудом (особенно если стахановским) — с уважением.
А вот к писателям?
Родня, конечно, страшно мной гордилась — но не за деньги! Тем более, что я нос не задирала, вела себя скромно и прилично, гонорарами не козыряла. Гордились, что вот, я, из их среды, смогла совершить нечто экстраординарное, и это некоторым ореолом отголоска славы ложилось и на них тоже.
Но это родня. А как в массе общество будет относиться к подобной деятельности, я спрогнозировать не могла. Вроде бы — такие деньжищи! Хотя, я ведь никому не говорила, сколько конкретно я заработала. И говорить не собираюсь. Вот ещё! Незачем нам такое.
А писателей так-то уважали, приглашали их на всякие культмассовые мероприятия, литературные встречи и вечера. Профсоюзные работники с помощью таких выступлений в том числе закрывали план по просветительско-воспитательной работе. Сильнее всего котировались, конечно, лекторы, у которых была специальная членская книжечка от Союза писателей. Отдельные граждане прибивались к этому высокому кругу и становились частью как бы интеллигентской элиты.
Авторские гонорары, когда я с ними столкнулась, меня, по правде говоря, несколько даже шокировали своей щедростью.
Понятное дело, что если ты не просто на досуге книжку наваял, а занимаешься этим планомерно, тебе всё время сочинительства надо на что-то жить. Не уверена, что Союз писателей подкидывал своим членам какие-то деньги на содержание — по-моему, я как-то читала в воспоминаниях (не помню чьих), что как раз-таки нет. Но! Из моего личного опыта мы видим, что оплата за литературные произведения (при условии, что вам повезло опубликоваться) была весьма неплоха.
Опубликовал заметку — уже месяц перекантоваться можно! Издал средних размеров книжку — можешь позволить себе год-полтора вполне спокойно жить и даже содержать семью, сочиняя новый шедевр. А если уж автор был именитым, то всё то же самое он мог проделывать где-нибудь в Крыму, снимая круглогодичную дачу, прохаживаясь по веранде в полосатой пижаме и, возможно, попивая вечером виноградное вино в компании подобных себе творцов.
Я так понимаю, на это и расчёт был, ибо сочинительствовали граждане литераторы медленно, вдумчиво. Почему-то считалось, что это должно повысить качество произведения.
Хотя, вот, допустим, Стивен Кинг… он же, кажись, довольно старый, в восьмидесятых уже должен творить?.. Так вот, Кинг утверждал, что писал ежедневно, в любые праздники и дни рождения по две тысячи слов, что в английском эквивалентно десяти страницам печатного текста. Бо́льшая часть им написанного вполне ничего себе, откровенного фуфла очень мало, только под конец жизни начало что-то невнятное вылазить. Это я к вопросу об объёмах. Если грубо пересчитать на русский и перевести в привычные мне символы, то получится двенадцать-пятнадцать тысяч (в зависимости от стилистики и диалогов). Именно та норма, в границе которой ещё можно уследить за качеством (на мой сугубо личный взгляд).
А вот, к примеру, Джек Лондон. У него дневная норма была ровно в два раза меньше, чем у Кинга. Правда, говорят, всю дорогу пока шло сочинительство, пил он как не в себя и к обеду как раз становился совершенно остекленевши, а то, может, и повыше бы планку себе установил.
Хэмингуэй заморачивался ровно в два раза меньше, чем Лондон — пятьсот слов в день. Помогло ли это ему отшлифовать свои произведения до состояния бриллиантов? Возможно. Также возможно и то, что у него тупо кончилась фантазия.
Мне приходилось наблюдать сетевых авторов, которые лично (без привлечения лит-негров[25]) кропали по две-три книги параллельно, со скоростью до сорока тысяч знаков в сутки. Но там уж, товарищи, какой бы ты ни был гений, половина будет откровенным шлаком.
Но написать было мало. Меня тревожил вопрос: дадут ли мне публиковаться в таком количестве, как я могу произведения выдавать? А могу я пока на уровне Лондона (тока без бухла). Как комп появится и черновики пойдут сразу в текстовом редакторе — иногда могу и как Кинг, только не так равномерно.
Только вот при наличии монополии государства на издательскую деятельность напечататься исключительно по собственному желанию (даже за деньги) не получится никак. Чтобы опубликоваться, нужно было одобрение людей, стоящих у руля печатного процесса, а для этого — фантастическое везение или (это надёжнее) протекция.
С дедом и его друзьями мне, конечно, страшно повезло. Но сможет ли он всё время меня двигать? И, главное — захочет ли? Одно дело — книга о войне, да к тому же о его родной сестре, и совсем другое — развлекуха. А я собиралась попробовать в фантастику и почему-то была уверена, что этот вид литературы дед сочтёт баловством.
Пока что я закончила роман про своих бывших (в прошлом будущем) свёкра и свекровь. Книга вышла большая, тянула на двухтомник и получила рабочее название «Всем грозам вопреки», я отправила её деду Али на прочтение и с просьбой пролоббировать её продвижение в журнал, желательно в «Юность». Это издание считалось… более литературным, что ли?
А вот что у нас печатали под толстыми корочками отдельными книжками?
Из всех относительно современных писателей, публикующихся валом, я могла назвать Агнию Барто, Благинину, Михалкова и Маршака — все сильно детские. Носов ещё, тоже для младших школьников.
Зоя Воскресенская — о семье Ульяновых (это про Ленина, если кто вдруг не понял, и опять же — детям).
Пришвин, Бианки и Паустовский — про природу.
Зашибись темы… Все прям мои! Это сарказм, если что.
Из авторов крупных произведений, выдающих книги со скоростью пулемёта, я с разбега могла припомнить только Успенского с его дядей Фёдором и Булычёва с Алисой. Не означает ли это, что детским авторам проще пройти цензорский барьер?
Я крепко задумалась.
По всему получалось, что для продвижения фантастики, даже для детской, хорошо бы было заручиться поддержкой старших товарищей в лице, скажем, именитых литераторов.
Хочу ли я связываться с такой штукой как «Союз писателей»? Раньше (а я начала писательскую деятельность сильно после развала СССР) у меня цели проникнуть в этот союз как-то особо не было, да и вообще, в постсоветском периоде он трансформировался и стал совершенно иной по своей специфике и целям организацией.
Здесь я пока не очень поняла, сто́ит ли в эту контору ломиться. Видимо, сто́ит, уже хотя бы потому, что ставки оплаты сразу ощутимо выше. Какие ещё бонусы или, быть может, обязательства повлечёт за собой это членство, оставалось туманным. Также непонятно было, на каких условиях туда принимают, и вообще вся процедура. Если это хотя бы вполовину так сложно, как вступить, скажем, в комсомол (со всеми этими заучиваниями уставов и прочим), то я лучше сразу самоотвод возьму. Пусть будет меньше денег, а с ними и меньше моро́ки.
Слушайте, а, может, надёжнее заручиться поддержкой критиков, а не писателей? Хотя бы для того, чтобы мои опусы (мгновенно после публикации) не разносили в пух и прах в критиканских статьях?
Я покачалась на стуле. По подоконнику весело звенели капельки.
Ой, блин, в это вообще лезть не хочу. Уж простите меня, но тут «не тронь — вонять не будет». А писать что-то ради того, чтобы чьим-то личным вкусам угодить — увольте-с…
Литературные негры — люди, которые пишут вместо вас за смешные деньги.