У Шура в кармане камешек. Вынул, посмотрел, покатал на ладони. Обыкновенный серо-белый, облизанный волнами. И в то же время — необыкновенный.
Вещи хранят память о людях. О чувствах. Событиях. Шур поднял этот камешек с берега Волги на зелёной стоянке. Поднял, когда ему было так хорошо. Это Лилия ласково улыбнулась Шуру. Молча. Просто улыбнулась и всё. И мимо прошла.
А у него внутри взорвалось что-то. Как фейерверк! Разноцветный! Сверкающий! Всеми цветами, какие есть на свете!
И чтобы запомнить, как стоял у воды, как ощущал в себе эти огни, какие скворцы пели внутри, поднял камешек. Это было чуть ли не назавтра после его глупого купанья.
Камешек пригрелся на ладони. Лежит, молчит. Да нет, не молчит. Рассказывает ему о том блаженном состоянии, которое, к сожалению, быстро кончилось. А камешек запомнил и хранит его в себе. Опять спрятал в карман. Вздохнул.
Шур всё гонит и гонит от себя одно воспоминание. Но от него никуда не денешься. Оно всё время с ним. В нём.
Это было на дискотеке. Каждый вечер с десяти до одиннадцати на корме средней палубы устраивали для молодёжи дискотеку. Шур не ходил. Танцевать стеснялся. А тут вдруг пошёл.
Оська с Лилией стояли на палубе. В темноте. Он стал рядом. Лилия говорила громко и понятно:
— Скажи, ну зачем нам, молодым, всё это? До того надоело слышать одно и то же. В зубах навязло. Уши вянут.
Оська тихонечко трогал струны гитары. Чувствовалось, что аккорды поддакивали Лилии. А она продолжала:
— Да, они воевали. Они добывали нам нашу счастливую жизнь. Но сколько можно об этом талдычить?! Неужели они не понимают, что нам это не интересно? У нас своя жизнь. Свои заботы, наконец.
— Интересно, какие у тебя заботы? — съязвил Оська.
— Мало ли! — фыркнула Лилия.
— Вот именно мало. Но не в этом суть. Шпарь дальше. Развивай, так сказать, мыслительные способности.
Лилия, не почувствовав подковырки, закусила удила:
— Они своё отжили. И нечего нас учить. Мы будем жить так, как хочется нам, а не так, как они прикажут.
Гитара поддакнула.
— Доживали бы мирно, — не унималась Лилия. — Нет, не хотят. Им кажется, мы их не уважаем.
— А ты разве уважаешь?
— Да ну тебя, — Лилия улыбнулась.
Шур почувствовал это в темноте. Он думал: откуда у неё эти мысли, эти слова? Ведь не её личные они. Слышала где-нибудь от кого-нибудь. Но говорила очень искренне, очень убеждённо. Правдиво. Гитара поддакивала не зря.
— Им в их годы ничего не надо. Сиди и вяжи. Чего ещё? Так нет…
Гитара молчит. Почему Оська не спросит, откуда она знает, что им надо в их годы? Ведь она старой ещё не была. Но он молчит.
— Ты что, не согласен?
«Дзинь», — сказала гитара.
А что она подтвердила — согласен или нет? Но Оська уточнил словами.
— Да нет, не возражаю. В сущности, ты меня же перепевала. Только другими фразами.
Лилия замолчала.
— А твоя бабуленция — молоток. Не ценишь.
— Не прощу ей! — взвизгивает Лилия.
Топ-топ-топ… Это Шур со всех ног от них дальше, дальше, дальше, чтоб не слышать таких слов. Чтобы продолжать думать о ней так же, как раньше думал.
Он хочет забыть этот разговор. И не может. Неужели у неё нет на плечах головы? Где она? Куда делась? Фанера и та понимает. Может, выбросить камешек в Волгу? Но ладонь всё сильней и сильней сжимает его.
Сегодня рано утром прибыли домой. А сейчас уже вечер. Шур стоит у парапета и смотрит на Волгу. Весь день тянуло к ней, как никогда в жизни. Но было тысяча дел. Только сейчас вырвался.
— Здрасьте… Здрасьте… Здрасьте…
И тут и там новые знакомые с «Волжанина». Только утром расстались, а сейчас снова увиделись. Значит, и они тоже соскучились по Волге. Ходят, стоят, смотрят.
По волнам мимо Чебоксар скользит теплоход. Белый четырёхпалубный красавец. Идёт легко, будто это ему ничего не стоит, будто почти невесомый. Это издали так кажется. А Шур-то знает, сколько там работает людей, чтобы он двигался так легко. И ещё знает: сколько он на себе несёт всякого груза. Видимого и невидимого. Сколько любви и ненависти. Сколько радости и грусти. Сколько смеха и слёз. А кажется — ничего не весит.
Мысли бегут, бегут. Интересно, а ночью ходят люди на Мамаевом кургане или нет? Конечно, к «Родине-матери» можно пройти, а вот Зал Воинской славы открыт ли ночью? Мысли бегут, бегут…
Сегодня глянул на карту, которая висит у них дома на стене, а Волга тонкой голубой ниточкой вьётся по России. А сколько в этой голубой ниточке всего?! Разве может хватить одной ребячьей головы и одного сердца, чтобы это всё вместить?!
Вдруг вспомнилось: один раз утром вышел на палубу и остолбенел. Шуру показалось, что Волга… остановилась. Это было так странно… так страшно… Тут и там без движения стояли на ней суда. Оказалось, они пережидали туман. А он, белесовато-голубой, нежный, так и льнул к воде. Ему не хотелось от неё отрываться. А когда отрывался кусками, то Волга казалась мохеровой, будто её расчесали железным гребнем, каким расчёсывают вязаные шапочки, чтобы пушистее были.
Ещё вспомнилось, как нынче утром сходили с теплохода. Шур был прав. Магазина запрягла и Кима, и Веснушку. Они таскали её рыбу, семечки, синенькие перчики и ещё неизвестно что. Они по несколько раз возвращались на судно, чтобы всё перетаскать.
И ещё вспомнилось, как дружной парой ушли в город Лия с Оськой. А Лилии Оська только издали махнул рукой. А та ему не ответила. Отвернулась даже.
Послезавтра в школу. Значит, ещё целый длинный завтрашний день и ночь и сегодняшний вечер и ночь он не увидит… Лилии. Только… послезавтра… Ну и что?.. Увидит и… что? А… ничего… За Шуровой спиной знакомо шумят родные Чебоксары.
И вдруг Шур оборачивается. Неизвестно зачем и почему оборачивается. И видит — Лилию. В новом голубом костюме. Да, да, именно её. И смотрит она — на него! На Шура! Этого не может быть. Но… на него же! В упор. Он, наверно, и обернулся на этот взгляд. И идёт она — к нему! К Шуру! Неужели правда?
— Привет! — говорит Лилия знакомым до ужаса голосом. И глаза её улыбаются, и губы вот-вот улыбнутся.
— Здравствуй… Хотя… утром же…
И оба молчат.
— Скажи что-нибудь… Целый день не виделись, — губы её уже растянулись, но пока не до ушей.
А Шур молчит. Ромка бы сразу нашёлся и сто слов выпалил. А Шур не умеет их, нужных, быстро собрать, чтобы произнести.
— Ты не рад меня видеть?
— Рад.
— Тогда почему молчишь?
А что может Шур ей сказать? И он опять не произносит ни звука. А ей это начинает нравиться.
— Ну, ладно, молчун. Прощаю тебе твоё молчание, — говорит кокетливо и улыбчиво. И вдруг: — Идём в Дом молодёжи?! Там сегодня поздний концерт. Рок-группа приехала. У меня лишний билет.
— Что? — от волнения Шур не всё понимает, что она говорит.
— Оторвись от своей Волги ненаглядной. Никуда не денется. Айда на концерт, а то опоздаем.
Лилия энергично берёт Шура под руку.
«Что это она? Отчего? Зачем? Почему? Разве можно так? Не надо!» — и Шур стоит неподвижно, как каменный. Лилия не может сдвинуть его с места.
«Наверно, она собиралась с кем-то, а тот не пришёл. Вот она ко мне и подошла, чтоб вечер не пропал… А может…»
— А откуда ты узнала, что я здесь?
— Никитич сказал, — и всё держит Шура под руку.
— Я се… я сегодня за-занят… Извини.
— Занят? Чем это? На Волгу смотреть? Давно не видел? Не ожидала от тебя! Очкарик!
Она отрывисто швыряет ему в лицо эти слова. Одно за другим, как острые камешки. Потом передёргивает голубыми плечами, по которым рассыпаны шикарные золотые волны, и резко, нервно поворачивается к Шуру спиной.
«Она же сейчас уйдёт. Уйдёт навсегда, хоть мы и будем каждый день встречаться в классе. А её не станет навечно… Сейчас ещё можно сказать, что он пошутил… Вот уже почти ушла… Уже не почти… Не догнать…»
Окаменевший Шур не двигается с места. Не догоняет. Не просит прощения. А за что? Не за что…
Лилия идёт и не оборачивается. Она, конечно, думала, что Шур бросится за ней. Бегом. Догонять. Но… никто не бежит сзади.
Шур смотрит, не отрываясь, на её лёгкую уходящую фигурку, и ему начинает казаться, что внутри у неё ничего нет. Вот сейчас, наверно, сквозь неё начнёт просвечивать улица Константина Иванова… Как страшно… Как пусто…
Она машет рукой какой-то незнакомой ему девчонке, и они вдвоём бегут со всех ног в Дом молодёжи.
Шуру становится так грустно, так тяжело, что он поднимает лицо к небу и смотрит на далёкие звёзды. Долго-долго. (Так ему кажется). Ночь ещё не наступила, и звёзды еле видны. Кое-где. Будто небо тут и вон там и там укололи острой булавочкой, которая оставила после себя эти тоненькие следы от уколов.
— Опять в небо уставился?! Ну что ты там не видел?
Это Ромка. Как вовремя появился, иначе Шур умер бы от грусти.
— А я догадался, что ты тут торчишь. Дома тебя нет, значит, на Волге.
И, видя шевелящиеся Ромкины веснушки, Шур вдруг успокаивается. Всё как-то становится на свои места. Всё правильно. Всё так и должно быть. И неожиданно ему делается легко-легко. А Ромка выпаливает:
— Слушай, а если из Чебоксар цветы взять, то они до Волгограда не завянут?
— Не знаю. А зачем тебе?
— У нас на даче цветут и цветут. Я сегодня был. Я раньше их и не замечал. Вот бы их все туда… А? Ведь ещё больше посадить можно.
— Да… Здорово бы…
Шур не переспрашивает, куда это «туда». И так понятно.
— Ой, смотри, вон судно какое-то… Раньше не интересно было, а теперь интересно, — болтает Ромка. — А куда идёт? К нам или от нас?
— К нам.
— Почему? Далеко ведь, не видно.
— Видно. У него на правом борту зелёный огонь, на левом — красный.
— Почему я не могу запомнить, — искренне возмущается Ромка.
— Я же тебе говорил, как запомнить. Зелёный справа, красный слева. Не забывай: красный там, где сердце.