"Дети знают кое-что поважнее, чем грамматика", - писал я 28 января 1961 года в статье, опубликованной газетой "Паэзе Сера". Статья была посвящена "несовершенному прошедшему времени", которое они употребляют, "входя в воображаемую роль, вступая в сказку; происходит это на самом пороге, покуда идут последние приготовления к игре". Это "несовершенное прошедшее время", законное дитя формулы "жил-был когда-то", с которой начинаются сказки, в действительности - настоящее время, но особенное, придуманное: это - глагол для игры, с точки зрения грамматики "историческое настоящее время". Однако словари и грамматики этот особый случай употребления "имперфетто" явно игнорируют. Чеппеллини в своем практическом "Грамматическом словаре" перечисляет целых пять случаев употребления "имперфетто", причем пятый случай сформулирован как "наиболее классический, применяемый при описании и в сказках", но насчет применения "имперфетто" в игре - ни слова. Панцини и Вичинелли (см. словарные статьи "parola" (слово) и "vita" (жизнь) чуть не сделали решающий шаг - сказали, что "имперфетто" описывает волнующие моменты реминисценций и поэтических воспоминаний, и подошли к открытию почти вплотную, когда напомнили, что "fabula", откуда произошло слово "favola" (сказка), ведет свое начало от латинского "fari", то есть разговаривать, "сказывать": сказка - это "то, что сказано"... Но дать определение "имперфетто фабулативо" ("имперфетто, употребляемого в сказках") не смогли.
Джакомо Леопарди, у которого на глаголы слух был поистине сказочный, выискал у Петрарки "имперфетто", употребленное вместо условного наклонения прошедшего времени: "Ch'ogni altra sua voglia era a me morte, e a lei infamia rea" (вместо "для меня это было бы смерти подобно" - "для меня это была смерть"); но на употребление глаголов детьми он, видимо, не обращал внимания, даже когда смотрел, как они резвятся и прыгают "на площади гурьбой", и радовался, добрая душа, когда слышал их "радостные вопли". А ведь один из "радостных воплей" вполне мог принадлежать мальчишке, предложившему сыграть в недобрую игру: "Я еще тогда был горбуном, ну, этим, горбатым молодым графом..."
Тодди в своей "Революционной грамматике" создает, будто по заказу, следующий удачнейший образ: "Имперфетто часто употребляется наподобие сценического задника, на фоне которого протекает весь разговор..." Когда ребенок говорит "я был", он и в самом деле как бы навешивает задник, меняет декорации. Но учебники по грамматике ребенка не замечают, они знают одно допекают его в школе.
Истории с математикой
Наряду с "математикой историй" (см. главу 37) существуют также "истории с математикой". Тот, кто читает раздел "Математических игр" Мартина Гарднера в журнале "Шиенце" (итальянском издании "Scientific American"), уже понял, что я имею в виду. "Игры", которые математики придумывают, чтобы осваивать свои территории или открывать новые, часто приобретают характер "fictions" (англ. - вымыслы), от которых до повествовательного жанра - один шаг. Вот, к примеру, игра под названием "Жизнь"; создал ее Джон Нортон Конуэй, математик из Кембриджа ("Шиенце", 1971). Игра заключается в том, чтобы воспроизводить на электронно-счетной машине появление на свет, трансформацию и упадок сообщества живых организмов. По ходу игры конфигурации, которые сначала были асимметричными, имеют тенденцию превращаться в симметричные. Профессор Конуэй дает им такие названия: "улей", "светофор", "пруд", "змея", "баржа", "лодка", "планер", "часы", "жаба"... И уверяет, что на экране электронно-счетной машины они являют собой увлекательнейшее зрелище, наблюдая которое воображение в конечном итоге любуется самим собой и своими построениями.
В защиту "Кота в сапогах"
Относительно ребенка, слушающего сказки (см. главу 38), и предполагаемого содержания этого его "слушания" можно почитать (в "Газете для родителей", XII. 1971) статью Сары Мелаури Черрини о "морали" сказки "Кот в сапогах", где говорится:
"Детские сказки нередко начинаются с того, что кто-нибудь
умирает и оставляет в наследство детям имущество, из коего самый
неприметный предмет обладает волшебными свойствами. Чаще всего
наследники-братья недолюбливают друг друга; самый везучий забирает
все себе, предоставляя остальным устраиваться, кто как может; то
же происходит и в нашей истории: младший брат, самый несчастливый,
остался один с котом и не знает, как прокормиться. По счастью,
кот, сразу назвав мальчика "Хозяином", добровольно идет к нему в
услужение и обещает помощь. Кот - продувная бестия; он знает, что
прежде всего надо позаботиться о внешнем виде; поэтому, выпросив у
хозяина единственный имевшийся у него маренго, покупает себе
красивый костюм, сапоги и шляпу; облачившись во все новое и
запасшись броским подарком, кот отправляется к королю, на которого
у него есть свои виды; итак, малышам преподан проверенный на опыте
урок - что надо сделать, чтобы тебя заметили, чтобы получить
доступ к власть имущим и преуспеть: принарядитесь с расчетом на
то, что предстоит выполнить важную миссию; преподнесите, кому
надо, подарок; того, кто встанет вам поперек дороги, с властным
видом припугните; явитесь не просто так, с улицы, а от имени
важного лица, и перед вами распахнутся все двери..."
Пересказав в таком плане всю сказку, автор заключает:
"Вот какова мораль сей сказки: благодаря хитрости и обману
можно стать всесильным, как король. Поскольку в семье разлад,
братья друг другу не помогают, надо, чтобы тебе помог тот, кто
этой механикой владеет, то есть такой политик, как кот, - чтобы
ты, тюфяк, тоже стал могущественным".
Я выступил с комментариями по поводу такого прочтения старой сказки: я не оспаривал его аргументированности, но призывал соблюдать осторожность. "Демистифицировать" ничего не стоит, но как бы не ошибиться... Спору нет, в сказке "Кот в сапогах" быт и нравы - средневековые, в ней нашла свое отражение тема хитрости как оборонительного и наступательного оружия слабого в борьбе против деспота, тема эта отражает рабскую идеологию, идеологию крепостных, способных разве что на круговую поруку (все помогают обманывать короля), но не на подлинную солидарность; однако сам кот - это совсем другое дело.
"Нельзя не вспомнить, - продолжал я, защищая "Кота в
сапогах", - страницы, посвященные Проппом в его работе
"Исторические корни волшебной сказки" "волшебным помощникам" и
"волшебным дарам", одной из центральных тем народных сказок. По
мнению Проппа (и других исследователей), животное, выступающее в
сказках как благодетель человека (оно помогает ему совершать
трудные дела, вознаграждает сверх всякой меры за то, что человек
не убивал его на охоте), правда уже в "цивильном" виде, как
персонаж сказки, - это потомок того животного-тотема, которое
первобытные охотничьи племена чтили и с которым имели нечто вроде
сговора религиозного типа. С переходом к оседлому образу жизни и к
земледелию люди расстались со старыми тотемическими верованиями,
сохранив, однако, к дружбе между людьми и животными совершенно
особое, пристрастное отношение.
Согласно древнему обряду инициации, к юноше приставляли