Борька пошарил глазами по овсу слева направо, потом справа налево никого, и тихо спросил:
- Андрюш, а разговаривать пока можно?
- Можно. Еще не скоро солнце сядет.
- А как ты думаешь, видел Валерка, что мы на Стрелиху пошли?
- Наверно, видел.
- Обидится, что не позвали...
- Пусть обижается. Сам виноват.
- А в школе вы как? Ведь за одной партой. И не разговариваете?
- Мы теперь не вместе сидим.
- Правда? А я и не знал...
- Видишь ли, - задумчиво заговорил Андрюшка, - Валерка оказался не таким, как я думал. Он считает себя лучше других. Лучше тебя, например...
- Так ведь он лучше и есть! - искренне возразил Борька. - И учится лучше.
- Разве дело в учебе?
- Да и так, вообще... - Борька растерялся и замолчал.
- Что вообще?
- Ну, я не знаю... Над ним никто не смеется, и в учительскую его не таскают.
- Все это не главное. - Андрюшка вздохнул.
- А что главное?
В самом деле, что главное? Если не учеба, не поведение, что же тогда самое главное? После долгого раздумья Андрюшка по-взрослому ответил:
- Главное - душа человека.
- Ду-ша?! Как это?
- Душа как раз и есть самое-самое главное! - убежденно повторил Андрюшка. - Это - что внутри, понимаешь?
Борька не понимал. Андрюшка сам чувствовал, что объясняет свое понимание души бестолково. Он наморщил лоб.
- Я не знаю, как тебе сказать... Душа - это и есть сам человек и что он о других думает. Если душа хорошая, человек никому не желает худого, он вообще не желает ничего такого, что бы других сделало хуже.
- А если душа плохая, тогда как?
- Если плохая, то человек сам себе кажется очень хорошим. Он радуется, что остальные хуже его, а если кто не хуже, хочет, чтобы стали хуже, чтобы с ними случилось что-нибудь нехорошее.
На сей раз Борька что-то уразумел.
- Помнишь, ты спрашивал, за что Валерка тебя не любит?
- Помню.
- Так вот, какого зла ты ему пожелал за то, что он тебя не любит? Чтобы он свернул шею или ослеп?
- Да ты что? Я только спросил и ничего такого не думал!
- Правильно, не думал. Потому что душа у тебя... нормальная. Андрюшка хотел еще что-то сказать, но вдруг насторожился и шепнул: Смотри!
Борька вздрогнул, повернул голову. От опушки к центру овсяного поля летела большая стая тетеревов.
- Все. Молчим, - предупредил Андрюшка. - Теперь только смотреть и слушать! - И он замер, втянув голову в плечи.
Не меньше часу сидели тетерева на высокой березе посреди Стрелихи. Неподвижные, они чернели там, точно грачиные гнезда, и ребята не смели пошевелиться, чтобы не спугнуть осторожных птиц. Потом стая с шумом и хлопаньем крыльев снялась с дерева и, описав дугу, опустилась в овес.
- Двадцать три штуки! - шепнул Андрюшка.
- А я и не догадался посчитать, - с сожалением отозвался Борька.
Теперь, когда птицам из высокого овса не было видно ребят, можно было и расслабиться, переступить ногами, покрутить головой на занемевшей от неподвижности шее.
Внизу, под деревьями, россыпью лежали желтые и багряные листья. Свет низкого солнца не достигал их, но ребятам казалось, что сами листья излучают желто-розовый свет и оттого в лесу так светло и просторно.
Андрюшка непрерывно смотрел на широкие медвежьи коридоры, избороздившие овес, и силился понять, как, отчего они получились. Если предположить, что медведица ела, ползая на животе, то как она могла сдергивать колоски овса с высоких стеблей по краям этого коридора? Ведь шея у нее короткая да и неловко есть, лежа на брюхе и задирая голову кверху. Если же она кормилась, как в прошлый раз, то откуда взялись эти коридоры? Тогда ничего похожего на ее следы не оставалось.
А Борька вообще не думал о медведях. Он сидел вполоборота к полю и смотрел только в лес, желая увидеть как можно больше. Но лес будто вымер. Правда, на короткое время показалась на стволе старой осины короткохвостая птичка величиной с воробья, с голубоватой спинкой и белым брюшком. Звонко цыкая, она юрко прыгала по щербатому стволу не только снизу вверх, но и сверху вниз, чем очень удивила Борьку. До сих пор он считал, что по стволам деревьев свободно лазают и прыгают только дятлы, а эта даже книзу головой может!..
Садилось солнце. Розовые блики заиграли на стволах берез, а желтые листья подрумянились и стали еще ярче, будто каждый листок был вырезан из тонкой красной меди.
А понизу уже подкрадывались сумерки. Они растекались из глубины леса, сочились из-под темно-зеленых, распластанных над землей еловых лап, мягко обволакивали пни и стволы деревьев, кусты и кочки, стирали пестроту покоящейся на земле листвы и отодвигали куда-то в синеватую глубь дальние деревья.
Андрюшка с удивлением замечал, как на глазах тают поглощаемые синими сумерками тонкие ветви, как сливаются воедино темные стволы осин, и лишь березы, уже утратившие алый румянец, тускло белеют среди сплошных теней. В вышине, на фоне синего неба, то тут, то там багрянцем светились верхушки осин, будто солнце, скатившееся за горизонт, на прощанье обдало их неувядаемой и нестираемой краской.
Жалобно пискнула мышь, потом испуганно заверещала тонюсеньким голоском, и вновь тихо, а листья все так же перешептываются между собой или - кто знает? - быть может, прощаются с деревьями, взрастившими их.
Чем больше сгущались сумерки, тем напряженнее вглядывался Андрюшка в доступный его глазу кусочек лесного пространства. И хотя этот кусочек неумолимо сужался, отдавая во власть сумерек все новые и новые деревья, кусты и кочки, Андрюшку не покидала надежда увидеть что-то таинственное. Он, конечно, и не предполагал, что летний день, проведенный в засидке, открыл бы ему несравненно больше тайн лесной жизни, чем десятки вот таких осенних вечеров: летом и жизнь леса несравненно богаче, да и днем видно далеко, не то что теперь.
Движение Борькиного локтя было почти неощутимым, но оно пронзило Андрюшку, как током. Он повернул голову и обмер: на краю поля, как раз напротив того места, куда в памятную ночь они тащили вершу в черном мешке, на задних лапах стоял огромный медведь. Держа на весу полусогнутые передние лапы, он не двигал головой, не озирался и не водил носом. Он стоял, как изваяние, пристально вглядываясь в одну точку, и Андрюшка мгновенно понял, что эта точка есть его, Андрюшкина, голова, которую он повернул недостаточно осторожно. Холодок, возникший где-то у затылка, медленно пополз по шее и ниже, между лопаток.
Медведь стоял не больше полуминуты, потом вдруг подогнул задние ноги и... сел, развалив задние ноги калачом и оставаясь в вертикальном положении. Андрюшка усмотрел в этом маневр зверя - устал стоять, вот и сел и теперь будет сидеть и смотреть до тех пор, пока кто-нибудь не выдержит напряжения и не шевельнется. Но все оказалось проще. Медведь с весьма деловым видом принялся за ужин. То одной передней лапой, то другой, а то и обеими вместе он лениво пригибал к себе стебли овса, захватывал метелки пастью, так же лениво дергал головой кверху и смачно жевал. При этом он не оставался на месте, а потихоньку двигался, оставляя позади себя широченный коридор вмятого в землю овса.
Смотреть так, до отказа повернув голову вправо, было невыносимо: шея быстро устала, ее начало сводить судорогой. Но принять более удобную позу Андрюшка боялся: медведь мог заметить малейшее движение. И тогда он стал медленно-медленно поворачивать голову влево, чтобы хоть немного отдохнула шея. Каково же было его изумление, когда он увидел в левом углу поля второго медведя, более светлого и заметно меньше. Этот медведь ел овес, как и в прошлый раз, стоя на всех четырех лапах, и энергично двигал головой сверху вниз, будто торопился. Сомнений не оставалось: тот медведь, увиденный первым, - новый гость на Стрелихе, а второй, посветлее, - уже знакомая медведица. Но медвежата, где медвежата?.. Андрюшка стал шарить глазами по овсу и скоро заметил одного медвежонка, который копошился в овсе за медведицей на самом краю поля.