Сразу после уроков в день дежурства мы не пошли домой: надо было засветло напасти дров для долгой ночи. Как всегда, вместе с дежурными вызвались поработать добровольцы. Хоть и бегал теперь Лешка в седьмой класс, а, увидев, что мы с Верой несем пилу и топор из школьной кладовой, остановился - уж домой было направился - и присвистнул:
- Ага! Вот кто сегодня в часовых! А ну, Карпэй, беремся!
И они с Карпэем, да еще Степа наш, нарубили нам такую гору дров, что, наверное, все четыре печки нашей школы можно было бы топить два дня.
- Да вы что! - ужасались мы.
- А вот то! - поучали нас пацаны. - Еще скажете - мало! Мы ж дежурили, знаем!
- Правда, девчата! - подтвердили какие-то две семиклассницы, проходившие мимо нас после своего шестого урока.
Ну, раз правда… Мы тоже старались. Бегом бегали с охапками дров. Еще домой нужно успеть, пообедать, что-то теплое захватить.
Но мальчишки научили нас перенести сначала из классов в дежурку (тоже класс) три стола, натаскать карт, пока светло и еще видно немного.
- А карты-то зачем?
- Чтоб помягче было!
- А из дому захватите старые пальтушки под голову и чем-нибудь укрыться.
- Смеетесь над нами, что ли? - возмутилась Вера. - Пойдем как табор! Еще перины и подушки, скажете, тащить!
- Оно б неплохо! - серьезно заметил наш длинный Степа Садов.
- Ой, с вами тут только время терять! Пошли домой! - сказала Зульфия.
Но и дорогой ребята продолжали нас наставлять:
- Трубу лучше совсем не закрывайте, а то еще угорите!
- Винтовки к печке не прислоняйте! У Федьки в первый же раз штык затлел, к печке была одна макетина прислонена.
- Ну и силен сочинять! Чтоб от печной стенки винтовка затлела!
- Увидишь, какая будет печка! - пообещал Карпэй.
- А это в нашей воле! - сказала я. - Как хотим, так и истопим.
- Поглядим…
- …сказал слепой! Ты лучше скажи, Силантий к вам приходил?
- Не! Думаешь, ему охота на ночь глядя в школу тащиться!…
В начале шестого мы с Зульфией уже снова шагали в школу.
И кто бы поглядел, какие были мы гордые и счастливые! Но никто, наверное, не видел, разве что из окошек. И то вряд ли! Темно уже, как ночью. Только, может, и увидишь - идут двое, узелки несут. Зульфия несла отслужившую свое телогрейку, а я - какой-то старый ватный спорок с тети Ениного пальто. Прихватили мы и картошки, И соли. Сами над собой посмеиваемся: часовые! Как в ночное собрались! Посмеивались, а все же гордились. Я гляну сбоку на Зульфию - прямо счастливая шагает! - и смех меня берет.
В школе стало не до смеха: на улице темно, здесь же, как в самую полночь, мрак, тишина-а! Свет бы зажечь!
- Зульфия, где же фонарь?
- Какой?
- Как какой, «летучая мышь»! Помнишь, мы у Федьки и Вальки видели!
- Так это Федькин и был!
- Вот тебе и на тебе! Я думала, школьный…
- А я знала, что в школе нет.
- Чего ж не сказала-то?! Мы б у тети Ени попросили.
- Я думала… - медленно тянет Зульфия, - да побоялась. Не даст еще…
Это правда. Ей самой нужен фонарь, она поздно вечером ходит скотину проведывать. А может, и дала бы… На одну-то ночь. Да что уж теперь! Не побежишь домой: дежурство началось.
Мы тем временем затопили печку. Хорошо, что все засветло припасли. Спасибо ребятам - научили. Тут и береста, и сухие щепочки… С одной спички занялось! И притерпелись мы, глядя в топку, к тому, что за спиной у нас холодные к ночи, пустые классы - целых четыре больших комнаты. Да еще огромные сени, где все половицы ходят, как клавиши на пианино. Малыши в перемены качаются на половицах, как на гибких мосточках. Доски широкие, толстые и обшарканные ногами так, что сучки выступают округлыми лоснистыми бугорками.
А сейчас, видно, половицы в себя приходят после дневных трудов, распрямляются, потягиваются: то будто выстрелит в сенях, легонько так; то застонет скрипуче, протяжно; то словно чей-то шаг отдается…
Мы разговором, возней с дровами заглушали эти звуки, но чуть притихнем - слышим, как маются половицы в сенях.
Когда же печка хорошо разгорелась, пошли в обход. Открыв дверь в сени и распахнув дверцу печки, дали ход свету в холодную их темноту. Пригляделись - нет никого. И вот - тресь… скрип… и тишина. Точно, никого нет, а потрескивает. Перевели дух, пошли по классам. Там и вовсе темно. Лишь окна мутно светлеют - чуть-чуть. И рисуются черные кресты переплетов. Самое страшное в темной комнате - это окно: неподвижно подсматривает. А какая тишина… Такая глубокая, полная, что, видимо от напряжения поймать хоть какой-то звук, в ушах будто шипение. Потому, когда раздастся звук - самый тихий - он как взрыв.
Мы были уже в третьей классной комнате, когда раздались шаги. На дворе. Торопливые. Мы замерли и догадались: Верка. Бросились в сени. Мы так и договорились, чтоб она пришла прямо к шести, а мы - раньше. Ведь одной страшнее!
Это была она. Стояла на крыльце и боялась открыть дверь в сени.
- Вижу, вы здесь, дым валит из трубы. А думаю, как дурочка: вдруг кто чужой! И стою!
Ой, как хорошо втроем! Не знаю, чем это объяснить: вдвоем почти так же страшно, как одной. А трое - ну словно целая толпа или будто днем!
Притащили Верку в дежурную комнату, а здесь печка, огонь пляшет, весело!
- Видишь, огонь! - сказала Зульфия Вере с таким видом, будто это она была первым человеком, добывшим огонь.
- Прометей! - в тон ей ответила Вера и ткнула пальцем в плечо, чтоб не было ошибки, кто здесь Прометей.
- Сейчас угли нагорят, картошку испечем! - деловито сообщил «Прометей».
Мы сидели на корточках перед печкой, как перед костром, а ходить вокруг школы никому не хотелось.
- Я так боялась, девчонки, - созналась Вера, - просила сестру проводить меня хоть маленько, да она ж разве проводит…
Мы сочувственно закивали головами, и я, представив мгновенно насмешливый прищур красивых глаз Анастасии, вздохнула обреченно: ничего не поделаешь, нельзя поддаваться лени, нельзя проспорить Анастасии наш с ней спор - спор, о котором она и не подозревает.
- Ладно, девчонки, - сказала я как могла беспечнее. - Вы тут глядите за печкой, а я пойду пройдусь: вдруг да военрук нагрянет.
- Может, вместе? - встала и Зульфия, половина души моей.
- Нет, здесь страшней одной, - слукавила я: мне хотелось, мне надо было пойти одной. - И Силантий велел часовому одному ходить, - для верности добавила я.
И пошла в наш «арсенал», чтоб взять винтовку. Открыв дверь, я отшатнулась в ужасе: из темного угла светились чьи-то розовые зубы! Пасть светилась - узкая, хищно изогнутая.
- Девчата! - заорала я, уже понимая, что это не зверь, а трещина в печке, которую мы топили; задней стенкой она выходила сюда. Сейчас, когда печь разгорелась, щель светилась, налитая розовым огнем.
Девчата прибежали, заохали.
- Вон почему штык у винтовки затлел! - догадалась я.
Мы подбежали к длинной стойке, где в гнездах стояли наши стройные, белые винтовочки, я подержала руки у торца стойки, доходившего почти до печки: не сильно ли жарит? Но даже тепла не ощущалось.
- Ничего! Не прислонять бы только к печке никаких деревяшек.
Взяла я винтовку наперевес, как к штыковому бою, вышла на волю. Постояла на крыльце, привыкая ко тьме, вдыхая пронзительно-острый воздух. Как вкусно пахнет мороз, приправленный дымком топящейся березовыми дровами печки… Лицо, раскаленное перед открытой топкой, сначала даже не почувствовало прохлады. Мне казалось, что щеки мои, лоб и нос светятся в темноте, как та розовая пасть - раскаленная трещина в печи, - и меня можно издали увидеть. Когда до меня дошло, чего я опасаюсь, стало смешно и не страшно.
А за школой верхушки высокого сухого бурьяна торчат из сугробов, и между стеной школы и стеной сугроба - узкий проулок. Тут хорошо сделать засаду, или красться за часовым, или на заборе с той стороны сугроба схорониться, а идет часовой мимо - прыг ему на плечи! И я подняла винтовку штыком вверх. Пусть-ка прыгнут на штык!
Как же громко шуршит и хрустит под ногами снег в узком коридорчике! Смотрят на меня загадочные глаза - школьные окна. Не видно, что за ними, а оттуда меня хорошо видно. Полно! Трусиха! Знаешь ведь - там никого нет. Вот и угол, а за углом уже окно нашей дежурки. Там печка топится, там друзья. И мне стало так тепло и уютно среди холода, тьмы и предательски скрипучего снега от одной только мысли о моих товарищах - о Вере и Зульфии. Ну-ка погляжу, что там у нас делается… Я уже завернула за угол, надо мной окно дежурки. Завалина, обшитая тесом, высока, но я вскарабкалась, опираясь на винтовку. Нижняя рама оказалась на уровне подбородка. Заранее улыбаясь, я прижалась носом к холодному стеклу. И тут же пригнулась: померещилось мне, что ли?! В комнате перед печкой сидели трое! Стоя пригнувшись, чтоб не торчала в окне голова, удерживаясь за наличник, а другой рукой опираясь о винтовку, я соображала: сидят мирно, глядят в огонь. Значит, свой! Но сердце мое скакало как бешеное, во рту было сухо, шершаво. От неожиданности. И я снова припала к краешку окна - понять, кто же там третий. В неясных, неровных отблесках огня из печки я узнала кудлатую голову Степки. Садов! Пришел проведать своих! И, не сдержавшись, я стукнула в окно. Они дружно вздрогнули и обернулись.
Когда я вбежала в дежурку, одним духом перелетев скрипучие сени, они уже все трое хохотали.
- Что, часовой? - заливалась Вера. - Враг-то не дремлет!
- Ты бы сама походила там, за школой! - начала я защищаться. - Знаешь, как снег трещит-шумит! Ничего больше не слышишь.
- Да уж! Хрустела ты там знатно! Я думал: да кто ж это? Теленок чей, что ли, остался да бродит? - рассказывал Степка. - А то еще собака! Я прямиком - шасть в двери! Девчонки голоса лишились со страху! Глядят на меня и ничего сказать не могут.
- Да-а, самому бы тебе! - всхлипывает Зульфия сквозь смех. - У нас часовой поставлен у ворот, а тут - топот, стук, человек ворвался!
- Запросто можно штаб немецкий захватить, если один часовой! - вдруг важно заявил Степан. - Прям тепленькими взять!
- Умный какой! Штаб - он тебе не сам по себе стоит! Рядом и казармы! Части стоят, солдат полно…- Это Вера Степана охлаждает.
- А то без тебя не знаю! - Степка прямо возмущен. - Я толкую про такой случай, как сегодня. Или - разведка. «Языка» нужно уволочь. Я про то, что одного часового на такой большой дом мало! Поняла?
Степка даже запыхался от возмущения, что Вера его в непонятливости заподозрила.
- Нашему бы теляти да волка съести! - не унималась Вера подзадоривать Степку, а он вдруг сам рассмеялся:
- И право: уж я тут и штаб захватил с тремя енералами! Один важнейше другого! Один другого больше!
А между тем печка все раскалялась. Не хотелось сидеть во тьме, и только начинал рассыпаться жар, теряя пламя, как новые полешки летели в топку и быстро занимались среди раскаленных россыпей золотых и алых угольев.
У самого края топки Степан нагреб кучку золы, смешанной с мелкими зернами жара, затолкал под золу штук семь картошек.
- Степ! А зачем ты пришел к нам? Ты ведь уже дежурил, - спросила я, глядя на его длинные темные пальцы, неловко, боязливо, короткими движениями подталкивающие картофелины поближе к жару - руки обжигало даже и на расстоянии от топки.
- Да так. Дома скучно. Дай-ка, думаю, попроведаю своих…
И я думала, что ведь правда, Степа, живущий на другом, чем мы, конце села, после уроков, наверное, совсем один. Раза два он приходил на карусель. А больше и не был. Мы и не звали.
- А ты приходи к нам когда после уроков, а?
- Не знаю… Может, когда и приду, - неопределенно, стеснительно ответил Степка. И добавил, усмехнувшись: - Опасаюсь! У вас там свои ухажеры, еще прибьют!
- Ты что! - закричали мы с Зульфией в один голос. - Как не стыдно тебе-то!
- Или ты не видишь, мы с ними и знаться не хотим! - гневно, слишком гневно заявила я. Сама почувствовала: слишком!
Но ребята не обратили внимания, и Вера нас поддержала:
- От таких ухажеров бегом побежишь! Двоечники. Только и знают кривляться.
И с покаянием в душе почувствовала я, насколько Вера правильней меня. Уж она бы не стала огорчаться, что один из «ухажеров»-двоечников стал пропадать в седьмом классе. Действительно, что в нем? Правильно она сказала - одно кривлянье. Правда, сегодня дров нам напилили и накололи. Да вот не пришли, как Степа…
Я встряхнула головой, чуть вслух не сказав: «И слава богу, что не пришли!» А Степа, будто продолжая мои мысли, и говорит:
- И того, правда, опасался, как бы к вам не пожаловали. Разговоров много было у нас на «Камчатке», пугать вас собирались.
- Ага-а! - злорадно протянула Зульфия. - А ты - ухажеры!
Мы стали просить Степу, чтоб он рассказал, как собирались они нас пугать. Но он отмахнулся:
- А! Ерунда! Стучать да мяукать страшными голосами. Тыкву хотели достать, да ни у кого нет тыквы-то…
Посмеялись мы. Теперь нам никакие пугальщики не страшны.
А картошка оказалась на диво вкусной! Будто с маслом, сдобная.
Но, как водится, после еды потянуло нас в сон. Вялыми голосами рассказали мы Вере и Степе, какую сочинили постановку с пением и танцами про Шамиля. Но как Степка ни просил, плясать не стали.
Казалось, от жары темнота в комнате стала гуще. Рассеянная светом огня перед самой печью, она густела под высоким потолком, наплывала из всех углов, из-под столов, составленных нами еще засветло. Мне казалось, что от этой темноты отделяются крупные теплые хлопья, мохнатые, щекотные, и оседают на ресницах. И веки тяжелеют - не поднять. Зульфия, сидя рядом со мной на полешках, прислонила к моему плечу голову, и я чувствовала, как изредка она вздрагивала всем телом. Так бывает, когда засыпаешь. И тишина, как и темнота, стала глуше, глубже. Все замерло, остановилось. Время стало черного цвета, как непроглядная темь. Черное время велело нам забыться, уйти, ничего не видеть, ничего не чувствовать.
- Эй, девчата! - окликнул негромко Степа. - Ложитесь маленько. - А я еще посижу, погляжу за печкой.
И мы покорно поплелись устраиваться. Карты под бок, старую ветошь под голову, сверху свое пальтишко. Только голова припала к изголовью, все вокруг перестало быть. Сон меня одолел. Наверное, и других. Проснулась я от холода. Долго не могла понять, где я, отчего так жестко, что больно ребрам. Крутилась, стараясь спиной прижаться к Зульфии. И она крутилась. Наконец я вспомнила. Сразу села. Смотрю, а Степка, как-то странно семеня, перебирая ногами и тихонько мыча, уткнулся лбом и обеими руками в посветлевшее уже слегка оконное стекло и тоже елозит по нему, передвигаясь то вправо, то влево, то выше, то ниже, будто хочет, как муха, по окну поползти. Мне стало страшно: чего это он?
- Степа! - окликнула.
Он вздрогнул, повернулся ко мне и немо проговорил сквозь зубы:
- Обжегся я…
Я подбежала к нему, чиркнула спичку. При недолгом ее свете успела разглядеть на смуглом лбу Степки слева багровую опухоль, широко расползшуюся красным, - его левое веко припухло, сжало глаз. Лицо искажено гримасой боли.
- Ой, Степа-а! - У меня даже зубы заломило, сердце зашлось.
- Задремал я…- сказал Степа. - Да и того… Тюкнулся головой вперед… Хорошо хоть, дверцу… раньше прикрыл… А то б в печку… И вон…- Он протянул ко мне свои длинные кисти, и я увидела волдыри на всей левой ладони и пальцах, и слитный длинный волдырь шел по большому пальцу правой.
- Аа-а… Ты руками уперся, когда упал, - догадалась я. - Ой, Степа, что ж делать… Что ж ты тут стоишь… Надо бежать, надо содой, марганцовкой!
- Где она, марганцовка! Сода! - мрачно отозвался Степа.
- Ой, у тети Ени есть сода, есть! Я знаю!
Девчата проснулись от наших голосов. Разглядев Степино лицо, Зульфия обеими руками зажала себе рот, только глаза ее, расширенные ужасом, кричали над стиснутыми ладошками.
- Девчонки! Мы со Степкой побежим к тете Ене, вы додежуривайте. Да не говорите ничего! Скажите, что, мол, я угорела…
И мы побежали по темной еще улице. Лишь кое-где окна были озарены, будто за ними бушевал пожар. Это топились русские печи, поставленные, как водится, челом против окна. Вот и кажется, что горит в окне. Ах, огонь, огонь! Милостив ты, пока за тобой глядишь. Чуть ослабь надзор, и ты мстишь.
Как мне было больно за Степку! Лихорадочно вспоминала я всякие средства от ожогов. Картофель - сырой, тертый. Ну, это когда только краснота. Мылом мылят - это тоже при небольшом ожоге… А Степка бежит, подняв руки, и помахивает кистями, словно в танце. Я знаю, хочется холодного на ожог, вот Степа и охлаждает свои горящие ладони.
Тетя Еня уже не спала, печь растапливала. Увидев нас, только руками всплеснула и крепче сжала губы. Пока я, захлебываясь словами, рассказывала, как и что, она из нижней тумбы своего узкого буфетика вынула стопку льняных полотенец, выбрала ветхое, в дырках, но белое как снег.
И вдруг велела мне:
- Воротись в школу, Даша. Додежуривай. Ты нам тут не нужна. Я помогу Степану. А ты помешаешь только. Ступай быстрей, не бойся. Хорошо ему сделаю. Приходи, как и должна, к завтраку, к полседьмому.
И она, повернув меня лицом к двери, подтолкнула легонько.
Побежала я. Тетя Еня так говорила, что и в голову бы не пришло ослушаться.
Убегая, успела заметить на наших ходиках - пять часов.
Девчата сидели в темном холодном классе, как два цыпленка, нахохлившись, зажав ладошки между колен, и дрожали ознобно. Винтовка - белый липовый макет - валялась у их ног. Они бросились ко мне:
- Чего прибегла? Где Степка?
Я сказала.
А Зульфия выразительно постучала себя кулачком по лбу, а потом по столу:
- Вот мы кто! Деревяшки!
Мы только головами покрутили.
- Надо было бы кому-то еще не спать. Разговаривать. - Это я такая догадливая стала - после драки кулаками махать. - И как раньше не подумала!
- Здоровы ж мы спать! Он летел, так, наверное, гремел - лбом об дверцу!
Никакое собрание, никакие выговоры не могли осудить нас строже, чем наша тройка. В дежурке было холодно, и следа не осталось от ночной жары, мирного разговора. Темно как ночью. Запах стоит, как на пожарище: жженым кирпичом, холодным дымом, известкой.
На столах, где мы преступно проспали Степкину беду, дыбятся карты, комками - старые пальтушки. А на совести нашей - и того противней. Мы бы и сказали в школе, повинились, да ведь, пожалуй, Степке только навредишь: он же своевольно пришел к нам.
- Да если хочешь знать, только Степка и виноват! - сказала Вера. - Если б я осталась у печки, так не беспокойся, не уснула бы сидя! Герой! Вызвался девчат караулить, а сам чуть в печку башкой не угодил! Тоже мне!
Понимала я умом, что права Вера, но просто корчило меня от мысли, как больно Степке, как горит его ожог, рвет ладони и лоб, и потому хочется и себе какую-то боль причинить.
- Никуда не денешься, Верочка: дежурные-то мы! Не он! А мы - спали…
- Ну ладно, девочки, - вздохнула Зульфия, - давайте приберемся.
И мы ощупью убирались. Развесили по классам оба земных полушария, Африку и обе Америки, Австралию и Азию с Европой, послужившие нам постелью; расставили столы, подмели пол. И только все успели - пришла тетя Глаша, уборщица и истопница начальной школы, очень тихая и молчаливая - наверное, добрая или несчастливая. Она никогда не кричала на ребят. А если балуются очень, просто за руки возьмет драчунов и разведет. Я видела на переменах.
Она пришла со своим фонарем и уже с охапкой дров. Мы взялись помочь ей - натаскали ко всем печкам и тогда уж только побрели по домам.
- Верка, молчи дома! - наказали мы еще раз Вере.
Как-то там Степа?
Но его у тети Ени уже не было.
На столе дымились наши чугунки с картошкой в мундире, уютно булькал-кипел самовар, затуманивая окна своим буйным паром.
Тетя Еня, сосредоточенная, строгая, с разрумяненным у печи лицом, толкла свою картошку, чтоб кормить кур. Нам совестно было взглянуть ей в глаза. Глядя в сторону, я спросила про Степку.
Она выпрямилась, став еще выше надо мной, и, вытирая руки фартуком, сказала:
- Услала его домой. Научила, что и как делать, чтоб быстрей прошло. Ничего! Через дни два-три и знатко не будет. А может, уже и послезавтра в школу пойдет.
Мы переглянулись с Зульфией: что же мы в классе-то скажем? Ведь нас, совхозных, спросят, где Садов. Придется врать: говорить, что заболел. Кашляет. Степка и так всегда кашляет. Ну, мол, очень кашляет, прямо сил нет, как.
- Давайте живей за стол, часовые! - усмехнулась тетя Еня. - Вон картошки стынут.
Сели мы. Стали лупить обжигающие горячие картошки. И, как всегда, я подавила желание попросить тетю Еню обменяться картошками: ее курам ведь все равно, какую клевать. И отчего это наш картофель был такой невкусный по сравнению с тети Ениным? Даже на вид ее был вкуснее! У нас - у Зульфии тоже - какие-то неправильно круглые, корявые картофелины, в глубоких глазках, шишках, ямках. И цвет у сваренных клубней часто желтоватый. А у тети Ени даже отобранная для кур и овечек мелкая картошка была как на подбор: ровненькая, гладенькая. Овальные, удлиненные клубни, даже самые мелкие, все такой же формы, розоватого цвета, а под кожурой - бледно-сливочная мякоть, она и без масла вкусная. Как-то раз у нас кончилась картошка, и два последних дня тетя Еня варила нам свою. И вот с тех пор каждое утро я испытываю муки зависти, глядя, как толкушка в руках тети Ени дробит и мнет чудесную картошку для куриного пропитания, а я давлюсь невкусной, порой даже с едким привкусом, и не смею попросить ее обменяться. Почему-то стыдно. Мне кажется, что тем самым я каким-то образом изменю совхозу, его земле и своей семье.
Я только спросила в тот раз, когда нам перепало от ее картошки, тчего она такая ровная и вкусная. И тетя Еня ответила:
- А оттого, что землицы немного, да она от порога. - И, глянув с улыбкой на мое недоумевающее лицо, объяснила: - Непонятно? А вот погляди весной на огород, какая земля.
- Видела уж! Черная, мягкая.
- Вот! А почему? Ни одна навозинка не пропадает. Все, что в хлевах, идет на огород. А сколько двор наш стоит? То-то и оно! Землица-то сдобная, вот и у картошки вкус. Ну, и семя чистое, непорченое. Картошка от картошки и родится.
Да, видно так и есть, как говорит тетя Еня, У нас в совхозе участки под картошку выделяются то на одном поле, то на другом. Чаще за оврагом, но там земля тяжелая, глинистая. Чтоб ее удобрить, ого сколько лет надо с наземом перемешивать!… Я промолчала, только про себя это все подумала. Почувствовала явное превосходство тети Ениного старого двора и земли. И не хотелось, чтоб она поняла мои чувства. Вот и промолчала. И ни разу не попросила поменять свою на ее картошку.
А сегодня завтрак мне и вовсе показался постылым. Или есть не хотелось. Еле-еле проглотила две маленькие картошины. Лучше напиться чаю с молоком. Чай был из сушеной моркови, желтенький. А с молоком - ничего, вкусно.