Как говорит моя бабушка, в большой беде тонет малая. Так и я, отправляясь назавтра в школу, думала лишь о том, как мне теперь на Марию Степановну смотреть. Я и не заметила, что всю дорогу за нами шел Лешка, один, без Карпэя. Об этом сказала мне Зульфия.
Мне очень хотелось вызвать Марию Степановну из учительской и попросить прощения за ложь. Но я не посмела.
Она пришла на второй урок. И сразу же лицо мое заполыхало. Что за несчастное у меня свойство - краснеть?! А Мария Стеановна заговорила:
- Ну что ж, у Садова мы были вчера с Закировой. Он еще болен, но поправляется. Скоро будет здоров. Больше никто не заболел? - И тут она поглядела на меня.
Я опустила голову и прошептала, что нет…
Поняла я, что она и прощает меня и делает мне выговор. И перевела дух. Я еще не знала, что главная моя казнь впереди. В перемену Вера мне сказала шепотом:
- Дашка, что было вчера! Мария сказала нашей (так она звала сестру), она на меня как вызвереет! «Я, - говорит, - знала, что этим кончится! Все вы, - говорит, - собрались там маменькины дочки да неженки!»
- Вера, - зашептала я, чувствуя, что губы мои мертвеют от позора, ясного только мне, - ведь все другие тоже спали, Вера!
Говоря так, я понимала, что еще больше унижаюсь, совсем позорюсь, цепляясь за чужую вину, как за свое оправдание. И все-таки я говорила!
- У нас-то хоть Степа не спал, потому мы и легли… Другие же подряд спали…
- Да-а, это мне ты говоришь! А ей бы сказала?!
- Нет, конечно! Что мы - ябеды?
- Ну вот, - успокоилась Вера, - оправдаться-то нельзя.
А тут перемена кончилась, и пришла на урок Анастасия Ивановна. И я сжалась в комок и горячо пожелала стать невидимкой. Вовсе пропасть.
У Анастасии на лице казнь и презрение. Если б это все произошло во Франции в эпоху буржуазной революции - нас бы гильотинировали. Как в книге «Девяносто третий» Виктора Гюго. И Анастасия была бы Маратом или Робеспьером.
Сейчас Анастасия Ивановна не обращала на наши парты никакого внимания. И, глядя на ее лицо, я понимала справедливость того, что высказала она своей сестренке. Ой как было мне нехорошо!… Тошнота подкатывала, когда я вспомнила свои разглагольствования в вечер сбора по цепочке, что все это нам для испытания воли и моральных качеств…
Только маленькая надежда слабым огоньком маячила передо мной: будь у нас настоящее дело - настоящий арсенал или там госпиталь с ранеными, - ни за что бы мы не уснули!…
Но крутись не крутись, правдашное дело, не правдашное - а все получалось так, что мы перед Анастасией опозорились и заврались. Досидеть бы урок, а то правда тошно.
«Нет-нет! Воля есть у меня, есть, - уверяла я себя, стиснув зубы. - И меня не стошнит. Кончится урок, и я выбегу на улицу. Подышу».
Звонок! Звонок! Анастасия Ивановна выходит из класса. Чуть выждав, иду за ней следом. И вот я среди снега и деревьев. И небо над головой. И мороз. И вороны на старых липах. Дышу глубоко… Холодный ток воздуха омывает, кажется, самое сердце. Иду по чьему-то следу между деревьями к церкви. Широко кто-то шагал - я еле дошагиваю от следа к следу.
Ходить лучше, чем стоять или сидеть. «Уйду я в поле, в снег и ночь, забьюсь под куст ракитовый! Там воля всех вольнее воль не приневолит вольного. И болей всех больнее боль вернет с пути окольного!» Эти слова я слышала от папы, все стихотворение не запомнила, а эти - про волю - сразу. Знаю, что это поэт Александр Блок. Папа из него многое читает. Сейчас понимаю - даже остановилась я! - вот что мне нужно, чтоб избавиться от этой тошноты и мучений совести! Уйду я в поле, в снег и ночь, забьюсь под куст ракитовый… Но я не знаю здешних мест. Где есть хороший ракитовый куст? На поле, через которое мы ходим, нет. Березы вдали. Но это не куст. И потом, все здешние места какие-то не свои, неуютно здесь. Это не дома.
В нашем совхозе есть как раз такой, какой нужно, круглый ракитовый, на поле неподалеку от околицы. Под него очень уютно забиться. Он тонет сейчас в таких снежных перинах. А на нем - целая папаха снега. Там, пожалуй, даже не замерзнешь насовсем. В теплом снегу под кустом. «Домой надо уйти, - подумала я. - Сегодня же и уйти». Я повернулась, приняв это решение, и отправилась назад, в класс.