Михаил
Лина повернула голову и уставилась на нас, оставляя позади машину своего парня и его самого, идущего к третьему корпусу. Тёмная фигура Бутча на фоне заснеженной улицы сегодня по особенному сильно раздражает органы зрения, вызывая желание просто взять ластик и, как в «Paint» удалить ненужный фрагмент, что портит весь рисунок.
— Рано я радовался, — говорит мне Антон. — Помирились.
— Тебе какое дело, — меня аж передёргивает.
— Так за тебя же волнуюсь.
— За себя волнуйся, а от меня отвали.
— Как отвалить? С чего это?
— С того, что ты здесь.
Беляева меняет траекторию своего движения, направляясь прямо к нам. Я вижу, на ней всё ещё моя шапка, и это обстоятельство делает меня на каплю счастливей. Девушка не выглядит по уши влюблённой после перемирия, но и несчастной назвать её не могу. При виде нас улыбается, здоровается, как обычно.
— Какая у нас сейчас пара? — спрашивает она.
— Любимая дисциплина Антона, — спешу ответить, — с его любимой женщиной во главе, которую отделяет от него деревянная трибуна для выступлений и их социальные роли.
— Вот идиот, — возмущается Хомяков, смешно скривив лицо.
— Понятно, — смеётся Лина, — философия значит.
Её смех всегда был заразителен для меня. От одной только улыбки девушки хотелось улыбнуться в ответ. Но не сейчас.
— Хомяк, — обращаюсь к другу, — иди без нас.
Он понимающе хмыкает и без какого-либо сопротивления оставляет нас одних, поскрипывая своими ботинками к корпусу. Беляева удивляется моей просьбе, но терпеливо ждёт пока я начну говорить. Когда огромный рюкзак Хомякова оказался на достаточном от нас расстоянии, я спрашиваю:
— Помирились?
Беляева как-то странно шарит глазами по сторонам, выдерживая паузу едва ли не в целую минуту.
— Вроде того, — отвечает, наконец.
— Как это понимать?
— Помирились мы, — вздыхает почти раздражённо.
— Почему сейчас врозь? Обычно, как пластилиновые слеплены в кучу.
— Это условие нашего перемирия.
— Чьё оно?
— Моё.
— Почему? — не отстаю, не обращая никакого внимания на прохожих, на ускользающие минуты до звонка на первую пару.
— Зачем так много вопросов? — вижу, как начинает нервничать, раззадоривая во мне ещё большее желание докопаться до сути.
— Надо так. Так почему ты поставила такое условие?
— Хочется больше личного пространства, — беспечно пожимает плечами, которые хочется обхватить руками и слегка тряхнуть, чтобы слова посыпались, как спелые яблоки с дерева.
— Он извинился за шапку?
— Да.
— А за остальное?
— Тоже.
— Сейчас снова не скажешь, что произошло у вас в понедельник?
— Может тебе ещё докладывать какого цвета трусы я ношу? — спросила и сама же сразу смутилась. Мне даже смешно стало от вида розовеющих щёк. Главное теперь не представлять подругу в белье. «Не представлять, Мих!», — одёргиваю себя, а образ так и просится в голову, дразня своим нечётким, туманным изображением.
— Я не против, — усмехаюсь, не сдерживая себя. Уж больно мило Беляева жуёт губу, пряча глаза куда-то в сторону. А ведь раньше шутили так и ничего… Что же изменилось?
Удовлетворяющих меня ответов я в итоге так и не получил, но это вовсе не значит, что я сдамся и не буду наблюдать за ними в оба глаза. Мы вместе направились к дверям корпуса в безмолвном согласии на временное прекращение темы. Уверен, Лина и сама понимает, что мы к этому вопросу ещё вернёмся. А пока погружаемся в учебный четверг. Конечно, в аудитории нас ждали всё те же приколы: непрестанная какофония голосов, хаотичные списывания домашки, секретные перешёптывания в самом дальнем углу, чьи-то дурацкие шутки и громкий хохот, подражающий гиенам. Антон как раз прямо сейчас среди этих «гиен», а Людмила в полном одиночестве сидит, уткнувшись в свой телефон, и загадочно улыбается. Переписывается с Андреем — не иначе.
Во время пары с почти азартным энтузиазмом подкалываю Антона, доводя его почти до бешенства. «Хороша, но не твоя, да?» — незаметно толкаю его, когда влюблённый взгляд Хомякова зависает на молодой преподавательнице, старательно объясняющей нам суть стоицизма. «Какая жалость, что вы не вместе», — шепчу, с каким-то садистским удовольствием, за что получаю кулаком в колено. Да, я несправедлив. Не знаю откуда столько агрессии во мне и почему так сложно её удержать, не расплёскивая на другого. Я ещё пожалею о своём издевательстве над другом. «Будет знать, как ко мне лезть!» — тут же защищается мой внутренний голос, и та сторона меня, которая всё это затеяла. А над Хомяковым ли я сейчас издеваюсь? Все эти слова, произносимые мной сейчас, применимы и в мой собственный адрес…
Но есть и один хороший момент. В течение всего учебного дня я совсем не наблюдаю Бутча. Просто райское наслаждение — по-прежнему не видеть котяру. Лина всё время проводит с нами и даже в буфет мы сейчас пришли все вместе. Позволив себе чуть больше свободы, не сдерживаюсь в своём желании сидеть рядом, ближе, с тихой радостью отмечая, как стул подруги и сам будто специально оказывается в каких-то жалких немногочисленных сантиметрах от моего. Снова. Ведь так происходит весь сегодняшний день.
— В понедельник зачёт у Аркадия Евгеньевича, — пользуюсь моментом, пока мы одни за столиком в ожидании Хомякова с Ажиновой, что ещё стоят в очереди за своим обедом. — Завтра у меня тренировка, а вот сегодня я свободен. Как ты смотришь на то, чтобы я сегодня приехал к вам?
— А суббота? — Беляева отвлекается от потрошения любимой булочки, удивлённая моим вопросом.
— И в субботу тоже. Подстрахуемся, так сказать. Хотя я за тебя больше не переживаю в этом плане — зачёт уже у тебя в кармане.
— А хотелось бы в зачётке, — улыбается.
— Будет и там, — рефлекторно, не задумываясь, тяну руку к её тонкому запястью и тихо сжимаю его на пару секунд в поддерживающем жесте.
— Хорошо, — Лина провожает немигающим взглядом мою исчезающую под стол руку. — Только… — Она вдруг нахмурилась, став задумчивой, и я немного напрягся.
— У тебя сегодня свидание? — аж зубы заломило от того, как сильно я их сжал. Показалось, что даже бумажные снежинки, украшающие окна буфета, заколыхались от волны возникшего напряжения в моём теле.
— Нет, насколько мне известно, — улыбка подруги выходит какой-то саркастичной. — Но давай я сама к тебе приеду?
Сердце пропускает удар, и я из последних сил сдерживаю глупую улыбку. Я серьёзный взрослый мужчина — никаких глупых улыбок!
— Да, конечно, — отвечаю максимально ровно, нейтрально.
Итак, Лина Беляева сегодня снова приедет ко мне в гости. Эта мысль не даёт мне покоя весь оставшийся день. Тысячу раз прокрутил в голове, как именно я отворю ей дверь, что скажу при новой встрече, как буду одет при этом. Обдумал и множество вариантов того, чем буду угощать свою гостью: каким чаем, каким десертом. Конечно, заранее вдохновенно представил, как буду провожать её, сидя в автобусе. Не менее сильно меня волновал такой вопрос: бок о бок мы будем при этом сидеть или напротив друг друга, как в прошлый раз? Будут ли вечерние огни от уличных праздничных гирлянд отбрасывать свои блики в светлых глазах Беляевой? Будет ли улыбка украшать её лицо? Буду ли улыбаться я сам или меня ожидает жёсткое приземление после своих возвышенных фантазий непонятно о чём?
Так или иначе, но в магазин после окончания пар я ворвался по-прежнему вдохновлённый с чётким намерением купить что-нибудь этакое к чаю. Очередь на кассе, состоящая в основном из пожилых тучных женщин и семей с шумными детьми, показалась бесконечной; мне не терпелось скорей вырваться на свежий воздух, а затем к себе домой, чтобы убедиться, что мне не нужно наводить срочный порядок перед приездом подруги.
Вскоре оказываюсь дома, и далее время вдруг начинает лететь с огромной скоростью. Связано это с моей нервозностью и хаотичными попытками начистить своё логово дочиста? Возможно. В любом случае, оно бежит, приближая тот самый час всё ближе до тех пор, пока не раздаётся заветная трель домофона.
Когда я отворяю Лине дверь, сразу, в ту же секунду, понимаю: поцелуй неизбежен. Я не могу не поцеловать её сегодня. Слишком красивая. Слишком желанная. Не настолько я наивен, чтобы верить в то, что смогу быть паинькой весь вечер, не смея коснуться, поддаться влечению. А что до Бутча… Отобью, переманю девушку на свою сторону.
— Привет, — освещает пространство прихожей тёплый голос Лины.
— Привет, — и всё же глупо улыбаюсь.