Слова деда Михалыча, словно «ногтем по стеклу», неприятно царапнули душу. Кира внимательнее присмотрелась к лошади. Хвост и грива были длинные, густые, но спутаны, в репьях и колючках, ноги и бока в грязи и навозных шлепяках, шея опущена, мускулы расслаблены, но, если отбросить внешнюю неухоженность и принять на веру год рождения… Лошадка была невысокая, квадратненькая, с тонкими ногами и головой со щучьим профилем.
— Кобылка то арабских кровей, — сделала Кира правильный вывод и повернулась к подошедшему деду. — За что же её, горемычную, из приличной конюшни списали? Ведь кобыла чистокровная.
Михалыч повздыхал, пошамкал губами, достал из штанов беломорину и закурил.
— Деток она мёртвых рожает, — как, то так сказал дед, что у Киры тут же на глаза навернулись слёзы. — Третий подряд жеребёночек мёртвый. Вот хозяин и осерчал. А того и не понял, супостат, что она сама этому не рада. Дюже переживает скотинка. Пять дён она у нас, а всё, как чужая: не ест, конюха к себе не подпускает — вот и стоит по колено в навозе. Галине Петровне не до неё, а то бы быстро порядок навела.
Жалея «скотинку», Кира подёргала задвижку и приоткрыла дверь.
Лошадь тут же преобразилась, подняла голову, всхрапнула, прижала уши и так сильно ударила задними ногами в открывшееся пространство, что Кира и Михалыч отскочили от денника и решили больше не экспериментировать с лошадиными чувствами.
— О, как! — проворчал дед, споро закрывая дверь на задвижку. — Пойдёмте, я лучше вам наших красавиц покажу, наших звёздочек ясных…
— Ну, уж нет!
Упрямством Бог Киру не обидел, но в равной степени оделил терпением и рассудительностью, надо было с чего-то начинать, и она заговорила, приучая лошадь к звуку человеческого голоса.
— «Важны не слова, а тон и звуковые ассоциации», — вспомнила она слова тренера и, пристроившись у решётки, задумалась. — Что бы тебе рассказать, милая… Мне запомнился рассказ о старом рысаке…
30
…Звёздной, морозной ночью по дороге через лес тащились дровни, запряженные старым тощим одром не понятно какой масти. Шерсть на бедолаге висела клочьями, слезящиеся глаза едва различали дорогу.
Пьяненький хозяин — на трезвую голову вряд ли кто решился бы трогаться в путь после захода солнца — громко распевал песни, прогоняя закрадывающийся в сердце страх.
Светила луна, скрипел под полозьями снег, мороз прихватывал ресницы пушистым инеем. Деревья возвышались по обе стороны дороги чёрными стенами, прикрытыми серебряным искрящимся покрывалом.
Неожиданно за деревьями раздался волчий вой, и, заслышав его, запоздалый путник поперхнулся разухабистой песней. Он стал пугливо оглядываться по сторонам и истово молиться всем святым.
Вой раздался ближе, громче, среди деревьев замелькали зелёные алчные огоньки волчьих глаз.
Человек подобрал вожжи, схватил кнут и огрел им по спине еле тащившегося полуслепого конягу. Одр вздрогнул от удара и прибавил шаг, но толку от этого было мало.
На дорогу из леса выскочили волки. Их было немного всего пять-шесть не больше, но там за деревьями, забегая с боков, двигались их сородичи.
Хозяин ударил лошадь ещё и ещё, теперь ему было уже не до песен. Коняга затрусил по дороге, но слишком стар он был, слишком немощен…
Волки, почуяв лёгкую добычу, пустились вскачь и скоро догнали дровни. Они бежали рядом, щёлкая зубами и примеряясь, как бы половчее вспрыгнуть на дровни или на спину обессиленному животному.
Человек пытался отпугнуть голодную стаю, хлестал волков хлыстом, бросал в них купленный на ярмарке товар, но всё было напрасно: всё ближе и ближе их злые, голодные глаза и оскаленные морды.
В отчаянии схватил мужик последний чугунок и что есть силы начал стучать по нему кнутом. Звонкие суматошные удары разносились в зловещей ночной тишине. Волки приотстали…
Коняга поднял голову и запрядал ушами. Ему послышался звон бубенчиков. Тех самых серебряных, переливчатых бубенчиков, что весело заливались под дугой в его далёкой, далёкой молодости, когда сильный и красивый он гордо вёз своего хозяина.
Какой у него был ход! Все глядели ему в след и восхищённо цокали языком.
Звонкое ржание раздалось в морозной тишине ночи. Старческая трусца доходяги сменилась размашистой рысью.
И вот через лес по снежной сверкающей дороге нёсся красивый и сильный конь, далеко выбрасывая вперёд точёные копыта. По ветру стелились длинный хвост и волнистая грива, чёткий ритм по мёрзлой земле отбивали мускулистые лошадиные ноги, весело звенели бубенчики под дугой…
Далеко позади остались волки.
Кончился дремучий лес.
А конь всё бежал и бежал навстречу своей далёкой и прекрасной молодости…
Но вдруг конь споткнулся, со всего маха ткнулся головой в снег, глаза его закрылись, сердце остановилось, и он умер…
31
Кира всхлипнула и смахнула набежавшие слёзы.
— Красиво помер! — услышала она старческий голос и резко обернулась. — Так и надо помирать: быстро и красиво.
Дед сидел на мешке с овсом у стены, задумчиво комкал в узловатых пальцах непонятного цвета платок и шумно сморкался.
— Оно может, конечно, всё это неправда, но за душу берёт…
Кира и сама не очень, то верила в рассказанную историю, хотя в жизни и не такое бывает. Она немного постояла, помолчала, повздыхала вместе со сторожем, а потом «занялась делами».
Переодевшись в тренерской в Галины потёртые бриджи и клетчатую рубаху, она сунула ноги в стоптанные кроссовки и, покопавшись в длинном деревянном ящике со старой упряжью, отгородила два последних денника от остальной конюшни наброшенным на натянутые верёвки брезентом. Во всю ширь распахнула дверь денника и повалилась на тюки с сеном, прижимая к груди принесённую из кабинета «начальства» початую пачку сахара, предназначавшуюся для подслащивания горькой хозяйской доли, а отнюдь не для угощения четвероногих подопечных.
Так же как в прошлый раз лошадь заржала от злости и ударила копытами ненавистное пространство, но пространство не исчезло, и ей пришлось ударить снова. Потом ещё и ещё…
От усталости злость прошла, и лошадь начала воспринимать действительность. Она услышала недовольное ржание встревоженных её поведением лошадей, лай собак за дверями конюшни, спокойный человеческий голос и громкий хруст сахара на зубах. Когда-то давно она любила грызть сладкие белые кусочки и прикрывала глаза от удовольствия…
— Ты думаешь, что ты одна такая несчастная, — говорила Кира в пространство, причмокивая сахаром. — У каждого своё горе-злосчастье, только одни умеют загонять его внутрь и живут дальше, а другие, как ты, например, пытаются выместить его на окружающих. Ну, вот скажи, чем я перед тобой виновата? Я тебя, вообще, не знаю. Или чем виноват Михалыч в том, что жизнь твоя складывается не очень удачно? Не думаю, что ты такая эгоистичная скотинка и будешь радоваться, доставленным другим неприятностям: ему могут за тебя выговор объявить, зарплаты лишить…
Лошадь прислушалась и осторожно сунула голову в распахнутую дверь. Там, в этом ненавистном свободном пространстве так вкусно грызли сахар, так громко чавкали сахарными крошками, что рот невольно наполнялся сладкой слюной. Она сделала маленький шажок, прислушалась, потом сделала другой и шумно потянула носом воздух: пряно пахло сеном, человеком и сладостью.
— Если бы все поступали как ты, то люди ходили бы с синяками и разбитыми физиономиями. У тебя трагедия? Не спорю, но может твоё предназначение совсем в другом: не рожать жеребят, а выигрывать скачки или просто приносить радость людям одним своим видом, а может излечивать больных церебральным параличом детишек…
Лошадь подошла совсем близко, ткнулась бархатными губами во вкусно пахнущую ладонь и, получив сахар, громко захрумала им.
— У меня тоже не всё в жизни гладко, однако, я же справляюсь, — продолжала говорить Кира, протягивая лошади очередной кусок сахара.
— Уболтала! Вот бабы! — стоя в дверях конюшни и потягивая папироску, бубнил дед. И не понятно было, то ли он осуждает всех женщин, то ли ворчит по-стариковски, боясь показать своё восхищение. — Все они одинаковые — что кобылы, что бабы — всё бы им языками чесать!
После нескольких часов разговоров и уговоров, а потом основательной чистки и мытья, в леваде резвилась невысокая серая «в яблоко» кобылка. Она грациозно вскидывала голову, взбрыкивала точёными ногами и, раздувая трепетные ноздри, заливисто ржала. Полуденное солнце погружало лучи в белоснежные гриву и хвост лошади, искрилось на длинных шёлковых волосах, отливало золотом на шерсти, подчёркивая волшебное превращение.
Галина и Кира стояли у забора левады и зачарованно смотрели на ожившую сказку.
— Отличная кобыла! Поздравляю! Везёт тебе, Чичерина, — с сожалением произнесла «начальница», закуривая сигарету. — И как это я её просмотрела? Всё дела…
— Чудо, как хороша! — восхитилась Кира, щурясь от едкого дыма.