Августовское солнце расплавило небо. До начала представления в дельфинарии — четверть часа. Трибуны полным-полнехоньки. А у входа все еще толчея, очередь.
Рядом с дельфинарием, за его оградой, высокое, в три этажа, круглое сооружение, «башня», в которой работают биологи. Динька, десятилетний малый, стоит на крыше башни и с ожиданием смотрит вдаль. У глаз бинокль. Случая не было, чтобы Фин — дикий, неприрученный дельфин из семейства Больших Океанических дельфинов опоздал к началу представления.
Дельфины заплыли в Черное море весной. Из Средиземного. А в него, наверное, из океана. Большие Океанские дельфины не чета черноморским маломеркам, афалинам. Стая переполошила рыбаков Одессы и Севастополя. В море заторопились биологи. Мама Дениса тоже биолог. Ее лаборатории, и на корабле, и в башне, с пола до потолков набиты приборами. Приборы молчат, «как рыбы». Но рыбы обманщицы. Они такие болтухи, такие болтухи, земля таких не видывала. Жаль, ухо человека устроено так, что их болтовни не слышит.
Один из дельфинов заплывшей стаи, молодой самец, увязался за кораблем биологов. Мама тогда, весной, включила приборы. В воду пошли дельфиньи звуки, вроде незнакомая стая переговаривается. Вот Фин и заплыл в Дельфинью бухту. Понял, что люди его облапошили. Но, веселый и сильный, отважный и великодушный, простил людям обман. У Фина славная морда. Когда он смеется, и человеку понятно: смеется.
Кто как, а Динька и Фин уже друзья.
Всей одежды на Денисе — выгоревшие плавки. За лето кожа прокалилась под солнцем до черноты пеклеванного хлеба. Динька смотрит вдаль, не отводя бинокля от глаз. Всполошенно бьет над ним упругими крыльями чайка, режет по косым линиям воздух. Кричит сердито:
— Кри-э!
С чайками всегда так, когда в рубке дельфинария врубают музыку. А орут динамики, в ушах звон! Их четыре. Над каждым углом дельфинария.
Фину все море — дом. Что у Севастополя, что у Дельфиньей бухты.
Небо грохнуло. Два истребителя пробили звуковой барьер. Сереброкрылые, шли ровно, четко держа заданное расстояние. Совсем не исключено, что в небе «двойка» папы. Папа Дениса летчик-истребитель. Он ведущий. Дядя Толя Супрунов — ведомый. Летом у летчиков горячая пора. Скалы над Дельфиньей бухтой расположены так хитро, что создают опасные для полетов потоки воздуха. У летчиков тут учебный лагерь. Они учатся летать в затрудненных условиях.
Самолеты удалялись, оставляя в небе чистейший, белокипенный инверсионный след. Глупые чайки совсем переполошились. Все, сколько есть, взмыли в небо, — с воды, со скал, с бочек, у которых корабли. Кружатся, режут воздух по косой, надрывают гортани.
Проводив взглядом самолеты, Динька взглянул на часы на руке. Время таяло, как мороженое в жару. У Фина, разумеется, часов нет. Но с ним — как в беспроигрышной лотерее. Бейся об заклад с кем угодно, не опоздает.
Динька оглянулся на дельфинарий. В глазах запестрело от разноцветья зонтиков, шляп, панамок, косынок с козырьками. Люди разговаривают друг с другом, покупают сладости, тянутся за бутылками с водой. И… да прости их, глухих олухов, умный Дельфиний народ!., даже не подозревают, что концерт для них уже идет. Лили, изящная самочка, грациозная и легкая, выплыла на середину бассейна. Если бы кто из тех глухарей на скамейках надел наушники гидрофона, такое бы услышал! Иногда Лили ныряла, зависала в толще воды, — ну точь-в-точь как замирает певица у рояля, истомленная сладко-высокой нотой, которую удалось взять. Если над дельфином трассируют пузырьки воздуха — это верный знак того, что издаются звуки.
Второй обитатель бассейна толстый, разъевшийся Карл, самец в два центнера весом, кружил вдоль стен, слушая Лили, понимая, что так хорошо, как у нее, у него никогда не получится.
Люди думают, что дельфины могут только «хрюкать». За что и называют их обидно «морскими свиньями».
Впрочем, люди и от «хрюканья» в восторге. Тренер дельфинария Григорий Иванович до ужаса много работает с Карлом. И теперь хрипы Карла чуть-чуть похожи на человечьи слова. Карл выдавит из своего горла хрип — Григорий Иванович ему рыбеху. Карл еще хрип — еще рыбеху. Вот и раскормил его. Тот — прямо бочка на плаву. Григорий Иванович с ним до седьмого пота бьется. Как с каким-нибудь попугаем. И Карл теперь «выхрюкивает» две фразы: «Я — Карл» и «Гришу люблю».
Вот подлиза!
Весь дельфиний народ смеется над Карлом, а ему хоть бы хны. Фин, вольная душа, никогда бы не унизил себя до жизни прилипалы и подлизы. К тому ж всего за снулую, дохлую рыбу.
Фин сам охотится.
Сам себя кормит.
Сам себе хозяин.
И, конечно, презирает Карла.
Крышу башни биологов Динька обжил лучше, чем моряк палубу. Он и называет ее палубой, не иначе. Сюда редко кто подымается. Профессор Анна Павловна предпочитает «батискаф», — лабораторию первого яруса, придонную; сквозь ее иллюминаторы можно вести наблюдения за дельфинами, когда они под водой. Мама — лабораторию акустики в третьем ярусе. А палуба Динькина. Хозяйство у него тут серьезное. Мачта с набором выдвигающихся реек и целой системой канатов. Обруч, выброшенный Григорием Ивановичем на свалку только потому, что в одном месте дал трещину. Тяжелый шкиперский рундук, намертво принайтованный к мачте, с набором цветных мячей разной величины и яркими кеглями. Есть тут и еще одна вещь, — бесценная. Наушники, подключенные к старому гидрофону. Гидрофон подлежал списанию. Но мама его не выбросила, а папа Дениса время от времени чинит его.
Динька надел наушники. Убедился: Лили поет. Да как! Не за подачку Григория Ивановича, не за дохлую тушку кефали. Поет для себя и для публики. Человек воспринимает звуки всего с частотой 20 000 герц. А дельфин воспринимает и воспроизводит с диапазоном аж 150 000! Динька слушал. Лили тянула высочайшую, чистейшую мелодию. Но вдруг начинала щелкать, вдруг рассыпалась дробью легкомысленных стаккато; и опять. переходила в голос. Завидуй, завидуй, жирный Карл! Кружи, кружи вдоль сетки.
Динька любил Лили, недолюбливал Карла. Но и обоих их вместе близко бы не поставил с Фином!
Вот кто талант!
Ему хватило двух месяцев дружбы с Денисом, чтобы научиться всему, что умеют Карл и Лили. Обручи, цветные мячи и кегли в шкиперском рундуке на палубе — для него.
Денис собрался было опять взглянуть на часы, как вдруг увидел: на тренерский мостик вышел Маслюков, сторож.
Это удивило Диньку. И не обрадовало.
А тот стоял уже у бадейки с рыбой для Карла и Лили, но смотрел на крышу башни, на Диньку. Маслюков толстый — как Карл. И ленивый — как Карл. И лапа у него, как у Карла задний плавник. Захочет «поучить» кого, сотрясение мозга обеспечено. Маслюкову тридцать лет. Ему бы на бомбардировщике летать. Ему бы тяжелый сухогруз по морю вести. А он от лени своей — на пустяковой стариковской должности сторожа дельфинария. Обычно Григорию Ивановичу надо двадцать раз позвать его, сорвать голосовые связки, крича: «Витька!.. Витька, пьяная морда, опять в похмелье?» — чтобы Маслюков наконец объявился со своей бадейкой, привычно огрызаясь: «Пью — так на свои», или «Пью — так не в рабочее время». Григорий Иванович поручил Маслюкову понаблюдать за тем, что делает Динька, когда к башне подплывает Фин, и разобраться, почему Фин слушает Диньку. Маслюков понял задание «наблюдать», как задание «учить». В понимании Маслюкова — это «давать по шеям». Он отваливает Диньке увесистые подзатыльники — если в спасительной близости не оказывается мама — и учит: «Не мешай представлению!»
Динька боль презирает. На Маслюкова не жалуется.
(Попробуй, пожалуйся! Дойдет жалоба до Анны Павловны, запретит подыматься на палубу.
Со взрослыми так.
Лучше перемолчать).
Но все-таки, когда после «уроков» голова гудит, как подстанция под высоким напряжением, не так уж приятно. Динька ухватился одной рукой за мачту, второй за стояк ограждения, перегнулся через леера, заглядывая в акустическую лабораторию. Во всей башне сегодня работала одна мама. Мама сидела в наушниках, глаза закрыты, слушала Лили. На ее загорелом красивом лице не было даже следа тревоги за сына, оберегать которого подсказывал ей сам природой данный инстинкт. Денис вздохнул, поняв, что увертываться от Маслюкова придется самому и рассчитывать предстоит только на себя.
Вдруг мама сбросила с головы наушники. Вихорьком крутанулась на стуле юбка ее сарафана, белого, с розовыми и голубыми цветочками. Хлопнула дверь. Легкие, взлетающие шаги по трапу. И вот она на палубе.
— Денис! Ты слышал! Ты, конечно, слышал! Ты слышал: Лили одновременно издавала щелчки и тянула долгий-предолгий звук. Динька, с этими дельфинами не соскучишься! Это ведь так же удивительно, как если бы Алла Пугачева в одно и то же время пела «Все могут короли» и еще бы насвистывала «Старинные часы». Понимаешь, что это значит?.. У дельфинов не один, а два звукоиздающих органа! Что я и доказывала всем! Денис! Меня не трогать! Меня нет, нет и нет! Ни на земле, ни на море, ни в космосе. Я работаю!
Подтверждались самые мрачные из всех мрачнейших прогнозов Диньки. С Маслюковым надо будет сходиться один на один. Разумнее, конечно, отогнать Фина, когда он появится. Махнуть ему рукой: «Уплывай, Фин, уплывай». Легче легкого лечь пузом на горячую, прогретую солнцем палубу и прикрыть голову руками: меня нет, нет и нет! Ни на земле, ни в море, ни в космосе. Подзатыльников у Маслюкова много, а затылок-то у Диньки один.
Расстроенный, Денис отвернулся от Маслюкова. Бросил взгляд вдаль. И о чудо, не раз виденное, но так и оставшееся чудом, предстало его глазам. Узкая, пенящаяся струя, которую моряки назвали бы кильватерной, возникни она за бортом судна, неслась прямо на него, — быстро и неуклонно. Так могла прорезать толщу воды торпеда, уже выпущенная, но не спешащая всплыть. Сердце Диньки обмерло, сбилось с ритма, зачастило радостно. Фин — бродяга, мореход, хозяин глубин — летел на крейсерской скорости к дельфинарию. Подвсплыл. Набрал в легкие воздуха. Опять поднырнул. И вот уже видны лишь серые треугольные плавники.
Музыку — как оборвало.
— Представление-е-е начина-а-а-ем…мм…мм!.. — трубно, в мегафон, провозгласил Григорий Иванович: — Карл и Лили приветствуют наших дорогих гостей. Карл, Лили, покажитесь!
Динька развернулся. Встал так, чтобы и Фина из глаз не выпустить, и видеть асе, что происходит в бассейне.
Карл и Лили выплыли на середину, пустили высокие фонтаны. Просвеченные солнцем, брызги опали бриллиантовым дождем. Григорий Иванович и Маслюков бросили артистам по рыбьей тушке.
В это мгновение в наушниках Диньки возникли толчки: тук-тук-тук-тук… Звуки шли со стороны моря. Пауза. И опять… словно кто застучал ключом аппарата Морзе. Быстро. Точно. Коротко. Это Фин возвещал: «Иду-у-у». Карл и Лили услышали. Лили, с непроглоченной рыбиной в зубах, вынырнула до половины туши, развернулась всем телом к морю. Обрадовалась. Спохватилась. И предусмотрительно ринулась в угол дельфинария, подальше от Карла. Карл Фина не любил, радости Лили не разделил. Рассерженный, скорехонько догнал подругу, долбанул рылом в бок. Дельфины на расправу быстры. Григорий Иванович был без наушников. Ничего не услышал и ничего не понял. Стоял с мегафоном у губ, надрывался:
— Карл, в обруч! Карл, в обруч!
Карл нехотя оставил Лили, всплыл на стартовую позицию. Ленивый, толстый, с расстройства прыгнул так высоко, что спинным плавником коснулся верхнего полукружья обруча.
— Молодец, Карлуша! — заорал Григорий Иванович. Взялся за тали, поднял обруч еще на пол метра.
Карл взял и эту высоту. Правда, его тяжелое брюхо все проползло по нижнему полукружью.
— Молодец! Аи да Карл! — ликовал Григорий Иванович. — Дорогие зрители! Ради вас Карл побил свой собственный рекорд. Он взял высоту три метра. Карл никогда такую высоту не брал! Динька свесился через леера. Фин подвсплыл. Его славная морда улыбалась недвижной дельфиньей улыбкой. Поблескивали конусообразные зубы, мощные и частые. Взглянешь на эти зубы и сразу с опасением подумаешь: «Какой же ты небезопасный, Фин!» Динька махнул Фину рукой. Босоногий, в одних синих плавках, выпрямился. Подошел к мачте. «Посмотрим, посмотрим, про держится ли хоть десяток секунд твой рекорд, ленивый Карл». Заработал талями. Он поднял свой обруч, подлатанный на месте разлома изоляци онной лентой, сразу на отметку четырех метров. Фин, яви себя зрителям! У меня нет нетолько мегафона, у меня простого рупора нет. Меня никто кроме тебя не слышит. И не надо. Пусть люди не слышат, а видят нас!