Сезон дождей подходил к концу — впрочем, в Афаре они в этом году были не такими продолжительными и более приятными, чем в других регионах. Наступала осень, близился эфиопский Новый Год и совсем рядом с ним был день рождения Айвара. Он никогда не считал остроумными шутки относительно «темной стороны» этого праздника, подразумевающей приближение к смерти, тем более что в Африке она и так ждала на каждом шагу. Но и сейчас, в своем физическом упадке и полусонном состоянии души, Айвар не желал омрачать этот в общем неплохой момент. Что же, сорок лет так сорок. И невозможно представить, что лишь десять лет, а не целую жизнь назад они с Налией и друзьями отмечали его праздник на любимом пляже, пахнущем соснами и илом, и были здоровыми и полными надежд…
К дню рождения Налия порадовала супруга особенным сюрпризом — действительно поменяла документы, в которых отныне называлась Корналией Хэйзел Теклай. В Эфиопии это было не так уж легко сделать, но она заявила, что не могла поступить иначе.
— Это что же получается? — улыбнулся тогда Айвар, — Теперь уже не я муж одной из самых просвещенных женщин Африки, новатора политики и здравоохранения, представительницы здорового феминизма, — а ты жена простого медбрата и бывшего проститута, который за всю жизнь сподобился заработать только на старую машину?
— Одно никогда не исключало другого, — спокойно ответила Налия, — Да, ты мой муж, ты главное, что у меня есть, и кто бы ни купил этот дом, ты сейчас его хозяин и хранитель.
Дом она после ухода родителей обновила и превратила в красивый и уютный уголок. По эфиопским меркам он был роскошным, хоть и старым, однако русским людям действительно напомнил бы обычную большую дачу у Финского залива — черепичная крыша, голубые стены, крыльцо с резными перилами. Даже колодец, из которого слуги таскали воду для сада, был словно из детства Айвара, а большие окна на веранде завешивались тем же нежным тюлем, которым украшали интерьер советские и российские дачники.
Вернувшись из своей загадочной поездки, Айвар узнал множество памятных ему вещей — посуду, ковры и циновки, фиолетовый абажур из России, чехлы и подушки, вышитые женой, подстаканник и ложечки, которые он берег с юности. Стены были выкрашены в нежно-золотистый цвет, на окна второго этажа Налия повесила легкие занавески из цветочного ситца. Простая, но изящная плетеная мебель и пергаментные причудливые панно на стенах тоже радовали глаз. Во всех комнатках она расставила стеклянные сосуды с засушенными цветами и целебными травами, которые все еще источали терпкий запах дикой природы. А в маленьком саду цвели удивительные розы. Слуги Кемаль и Эммебет, знающие толк в красоте и уюте, все это время ухаживали за цветником, укрывая его от непогоды.
Особенно Айвар обрадовался подарку Паши — модели улочки в Аликанте, над которой все еще зажигался фонарик. Налия поставила его на видном месте в старом кабинете отца, который Айвар обустроил под свою комнату.
— Подумать только, человеческая жизнь угасает, а этот фонарик до сих пор горит, — сказал Айвар, благодарно улыбнувшись, — И будет гореть после нас с тобой… Кому же он потом достанется, как и вся эта красота?
— Я об этом подумала, но решение, конечно, должно быть за тобой, — ответила жена, — За эти годы кое-кто из твоих родственников скончался, у них остались дети, и лучше, если они будут жить с нами. Здесь они пойдут в школу, а потом поступят в Семерский колледж. Это замечательные умные ребята, они не хотят и не должны жить так, как их предки, в позорной нищете. Когда мы состаримся, то сможем положиться на их помощь, а потом этот дом перейдет к ним, как и все ценности. Я уверена, что они сберегут и духовное, и материальное.
— По-моему, это будет прекрасно, — уверенно сказал Айвар и его усталые глаза просияли.
С тех пор он стал привыкать к тихой жизни, полной благодарности за один наступивший день, за новую пламенно-терракотовую африканскую зарю, за прохладные и туманные ночи, за освежающий ветерок, доносящий издалека запахи вековых скал, студеных водопадов, страшных пустынь и звериных шкур. Все прочее осталось в былом, столь же далеком, как передающиеся от предков легенды.
Конечно, Айвар сознавал, что когда-то желал себе совсем другого будущего, другого мира, в котором сорокалетний мужчина живет движением, развитием и устремлениями, а не бесстрастным созерцанием. И где-то далеко его ровесники так и жили, ездили по миру, занимались спортом, делали успешную карьеру, бросались в омут новых чувств и увлечений или предпочитали стабильный семейный круг.
Но он больше не о чем не жалел и по сути не мыслил далее того светлого уголка, который у него остался. Ему было понятно, что подобное спокойствие говорит о морфиновой апатии, которая неизбежно наступает после пика эйфории, но он благодарил судьбу и за то, что у него это протекает в мирной и почти безболезненной форме (точнее боль стала привычной), и даже оставляет место для приятных эмоций.
Полностью избавить Айвара от зависимости в Эфиопии уже не могли, но старые товарищи и коллеги помогли замедлить ее разрушительное воздействие и улучшить качество жизни. «К сожалению, у Айви что-то необратимо сломалось и совсем прежним он не будет, — откровенно сказал Налии врач, — Этот винтик нельзя заменить, остается только рассчитывать, что другие детали механизма смогут работать за него. Но с этим вы наверняка справитесь вдвоем, Налия».
У Айвара такие новости не вызвали ни отчаяния, ни злости: годы общения с больными не прошли даром и приучили его быть стойким и благодарным. Во всяком случае он не позволил себе ни одной вспышки раздражения при жене и слугах, которые души в нем не чаяли. Работы у него пока не было, но к наступлению нового учебного года медицинский колледж в Семере обещал ему место преподавателя истории и теории сестринского дела. А летом студенты два-три раза в неделю приходили к нему домой, подтягивать знания по медицине и английскому языку. Айвар настоял, что обязан хоть что-то зарабатывать сам, и помимо этого, общение с молодыми будущими медиками очень скрашивало его монотонную жизнь. Заодно они приносили лекарства, которые присылал для Айвара госпиталь из Аддис-Абебы, и сами ставили ему капельницу. Это его основательно поддерживало. Молодые люди любили поговорить с ним — Айвар своим грубоватым юмором и прямым отношением к жизни вызывал у этих парней и девчонок доверие, которого часто не хватало в семье. А иногда после занятий кто-нибудь из них гулял с ним, держа под руку: на уроках Айвар предпочитал стоять, несмотря на боли в ногах, и под конец уставал.
У Налии здоровье тоже было не столь крепким, как в молодости, но она продолжала активно налаживать связи и основала в Семере небольшой общинный центр дли изучения русской культуры. Ей помогли люди, когда-то жившие в России и сохранившие о ней теплые воспоминания. Постепенно центр разрастался, стал местом приятного досуга, и горожане предложили Налии на следующий год избраться в местное самоуправление. В основном она работала в службе содействия трудоустройству выпускников медицинского колледжа и давала частные уроки.
Для Айвара дни, конечно, протекали более однообразно. Теперь они с Налией, по его настоянию, спали в разных комнатах — поначалу жена возражала, но Айвар убедил ее, что возраст и болезни обязывают к уединению. Правда, супружеские отношения, что было особенно трогательно, у них не прекратились: Айвар, к счастью, сохранил мужскую силу, а Налия с годами стала более мягкой, нежной и податливой. Пожилые слуги всегда с умилением замечали, как у супругов после уединения блестят глаза и как трепетно они держатся за руки.
Впрочем, в их отношениях вообще появилась какая-то особая сентиментальность в лучшем смысле этого слова, словно пара уже отметила серебряную свадьбу, а не чуть более десяти лет брака. Они постоянно обменивались ласковыми словами или просто взглядами и мудрой улыбкой, будто им двоим были ведомы некие интересные тайны. Больше всего им нравилось делать друг для друга что-нибудь приятное, даже если это были сущие пустяки. Когда Айвар выходил на прогулку, он непременно покупал для жены фрукты или сладости, и к завтраку они всегда приходили вместе. С утра он перво-наперво освежал сухую кожу лица, принимал глазные капли, чтобы убрать красноту, чистил зубы и одевался, немного скучая по прежнему пренебрежению к семейной этике. Когда-то он, встав с постели, натягивал только джинсы и шел завтракать босиком, а Налия в одной ночной рубашке мельком глядела в зеркало, но теперь с привычками молодости приходилось расстаться. Слуга брил его опасным лезвием, подстригал волосы, а со всем остальным он справлялся сам.
Жена тоже всегда садилась за стол ухоженная и нарядная. Служанка, пожилая добродушная эфиопка, которую Налия привыкла звать тетей Эммебет, с удовольствием заботилась о них обоих. После интоксикации у Айвара понемногу слабела печень и все чаще приходилось питаться диетической едой, но служанка всегда готовила вкусно и удивительно красиво. Айвар и Налия успели познать все вкусы мира, от суровой еды африканских бедняков до деликатесов в лучших западных ресторанах, но теперь домашняя пища казалась им лучшей. К тому же, Налия не забывала о любимой посуде и скатертях, хранящих много светлых воспоминаний.
Провожая супругу по утрам, Айвар всегда наблюдал вокруг одно и то же — проезжал школьный автобус, издалека голосила домашняя птица, потягивало ароматом свежего хлеба и творога с привозных прилавков, из соседнего дома выходила старенькая хозяйка, о которую терлась ленивая пушистая кошка, служанки таскали из колодцев воду. То и дело слышались сердечные африканские приветствия и пожелания доброго дня.
Если у Айвара не было учеников, Налия всегда просила его к ее приходу перевести на амхарский язык выдержки из русской литературы или перепечатать какие-то редкие рукописные материалы для общинного центра. Этим он обычно занимался до обеда, потом ел в компании Кемаля, Эммебет и их племянницы Руфаро, горбатой девушки, которая служила в доме горничной. Слуги очень любили это время: с Налией они все-таки держали некоторую субординацию, а Айвар был для них близким другом, с которым можно было поговорить о городских сплетнях, о родне, о том, что показывают в маленьком местном кинотеатре и пишут в газетах.
Потом он чаще всего дремал, читал газеты и книги, наводил порядок в семейной библиотеке. В ней обнаружилось много ценных изданий, а главное, забытых и утерянных реликвий вроде фотографий, открыток, театральных программ какого-нибудь далекого года.
В остальное время Айвар в ожидании приезда жены просто подолгу сидел в саду — наблюдал за порхающими меж цветов бабочками, слушал птичий щебет. И вспоминал, что когда-то давно, на другой земле, было нечто похожее — долгожданное северное солнце прогревало влажную, болотистую почву, подсвечивало полупрозрачные сиреневые лепестки иван-чая и играло с причудливыми тенями на асфальте.
Потом возвращалась Налия, и после ужина супруги немного гуляли, а потом любили посидеть на крыльце дома и обсудить минувший день. В эти моменты они, несмотря на седые волосы Айвара, казались обычной молодой парой, как много лет назад, когда любовались Аддис-Абебой с крыши. Правда, Айвар постепенно уставал говорить из-за сухости во рту и горле, но Налия всегда это замечала вовремя и сразу спрашивала:
— Ну что, принести попить? Или мороженого?
Он не любил доставлять жене хлопот, зная, что она устает на работе, и старался ни о чем не просить, однако Налия оказывалась на шаг впереди и безошибочно угадывала, когда у него что-то болело или беспокоило. Иногда Айвару сразу после прогулки хотелось прилечь, и она заваривала ему чай, подолгу читала вслух или ставила диски с какими-нибудь фильмами на стареньком проигрывателе.
Потом подходила ночь и Налия помогала ему подняться на второй этаж, но после этого он, приняв таблетки, настаивал, чтобы она позвала к нему Кемаля и шла отдыхать. Она со временем привыкла к этому порядку и была безмерно благодарна за него мужу: возможность хотя бы немного полежать в ванне, почитать книжку и просто поразмыслить перед сном очень укрепляла душевное состояние. Тревога за Айвара никогда ее не оставляла, но наедине с собой все-таки становилось чуть легче.
В канун новогоднего торжества Энкутаташ, когда в центре Аддис-Абебы шли шумные гуляния, а глава государства зажигал огромный костер, Айвар с Налией поехали на праздник в деревенскую церковь, которая уже была им почти родной. Селяне, одетые в народные костюмы и накрывающие на свежем воздухе столы с тушеным мясом, инджерой и медовым вином, встретили их с радостью, особенно дети, которые по традиции украсили себя веночками из желтых цветов и распевали задорные песни.
Возвратившись с праздника домой, Айвар был в приподнятом настроении, и Налия заметила в его глазах давно не виденный блеск. Он посмотрел на свое отражение в большом зеркале. Одной из самых трогательных просьб родителей Налии было сохранить их любимые личные вещи, и теперь супруги нарядились в их парадную одежду старой, но благородной моды. Правда, ее пришлось чуть подгонять: Айвар, хоть он и был всегда ширококостным, все же уступал в габаритах грузному тестю, а Налия была выше и крупнее в плечах, чем ее изящная мать.
И сейчас Айвар был одет в бежевый костюм и светло-сиреневый жилет поверх белой рубашки, в который был заправлен шейный платок из элегантного серого шелка. Волосы у него поседели еще больше, к тому же впервые в жизни он стал носить усы, придавшие лицу умудренный и бесстрастный вид. И хотя в нем почти ничего не осталось от прежнего хулиганского облика, сейчас он вспомнил о детстве, когда их с закадычным другом Даниэлем считали похожими на героев индийского фильма «Сангам».
«Интересно, помнит ли его сейчас кто-нибудь в России?» — подумал Айвар. Странный, путаный, алогичный и печальный фильм, совсем не похожий на другие индийские мелодрамы. Его, возможно, нельзя понять, не пережив такого же переплетения судеб, чувств и мировоззрений.
Сейчас он с удивлением понял, что стал еще больше похож на обаятельного, порывистого и слегка сумасшедшего Сундара Кханну, любившего самолеты и одну-единственную женщину. Его сыграл великий Радж Капур, который в этом фильме выглядел зрелым и усталым, хоть и не утратил своего редкого благородства. Правда, у него, в отличие от Айвара, была светлая кожа и серые глаза, но сейчас, при обнаружении какой-то мистической общности с героем, это уже не казалось очень существенным.
«Должно быть, и Даниэль за эти годы стал еще ближе к преуспевающему и благоразумному Гопалу Верме» — сказал себе Айвар и улыбнулся собственному отражению.
Налия стояла в дверях, со строгой прической, серьгами из бледного жемчуга, в атласном светло-голубом костюме матери. Поверх него был накинут серый кашмирский платок с серебряной вышивкой. Она смотрела на него с такой же загадочной улыбкой.
— О чем ты думаешь весь день? Мне показалось или ты снова начал о чем-то мечтать? — лукаво поинтересовалась женщина, — Только боже упаси, не говори, что это как-то связано с эфиопским здравоохранением.
— Что ты, что ты! И меня боже упаси! — шутливо отозвался Айвар, — Нет уж, этого с меня хватит, надо дать дорогу молодым. И только им решать, пойдут ли они по моим стопам, захотят изменить жизнь на родине, или выберут успешную карьеру и цивилизованный мир. А я сейчас наконец могу думать совсем о другом. Ты права, у меня действительно появилось одно новогоднее желание.
— Ну так поделись со мной, — сказала Налия, глянув в зеркало через плечо мужа.
— Люди в общинном центре говорили мне, что мечтают украсить его какими-нибудь живописными фресками, вот я и хочу этим заняться, благо руки еще хорошо работают, да и голова ясная. Даже знаю, что хотел бы там изобразить. Когда Николай Гумилев стремился исследовать Африку, опередив этнографов, он написал такие слова, — тут Айвар заговорил по-русски, — «У меня есть мечта, живучая при всей трудности ее выполнения. Пройти с юга на север Данакильскую пустыню, лежащую между Абиссинией и Красным морем, исследовать нижнее течение реки Гаваша, узнать рассеянные там неизвестные загадочные племена». Мы с тобой не раз были там по долгу службы, бегом, все в делах, но я все-таки запомнил Данакильскую пустыню, с ее древними тайнами, солеными озерами, дымящимися горами и удивительными племенами. Представляешь, как такие картины понравятся эфиопам?
— Это здорово, — улыбнулась Налия, — Но тебе по силам будет эта работа?
Айвар удивленно посмотрел на жену, по старой привычке трогая себя за мочку уха, хотя сережек давно не носил.
— Да неужели это будет тяжелее, чем жить в той деревне, милая? А я ведь и там каким-то образом уцелел, так что меня еще рано списывать со счетов.
— Уж не в пустыню ли ты ездил, когда исчез почти без объяснений? — вдруг спросила она.
— А почему ты хочешь это знать? — мягко произнес Айвар.
Налия немного помолчала и ответила:
— Не знаю почему, но мне кажется, что однажды ты снова уедешь. Что ты давно уже так решил — сесть в свою родную машину, податься туда, где никто не увидит, выкурить последнюю сигарету и…
— А какая разница, что будет потом, если никто не увидит? — сказал Айвар с прежней решительностью и даже строгостью, — Я еще жив, и это дает не только радости, но и некоторые тяготы, чему я всегда и учил других. Но если я и принял такое решение, то не сейчас, а действительно, как ты заметила, давным-давно. Пока я думаю не о том, сколько мне осталось, а о об этих фресках, о том, есть ли в библиотеке колледжа нужные книги для ребят, о перебоях с интернетом, о ревматизме у Кемаля, о том, что надо еще успеть купить подарки для родственников перед тем, как мы поедем за детьми. Видишь, сколько насущных вопросов? А остальное — к этому просто не надо относиться как к неожиданной катастрофе, сетовать на судьбу, что мы, мол, так не договаривались.
— Спасибо, любимый, — ответила Налия тихо и твердо, — Ты все верно сказал, и я тебе обещаю, что ни в чем не буду мешать.
— Я жалею только об одном, — добавил Айвар и как-то хитро улыбнулся, — что не дал тебе хоть немного побыть слабой женщиной, прячущейся за крепкое мужское плечо.
— Ты смеешься, Айвар? — изумленно спросила жена, заметно повеселев, — Не забывай, что мне, в отличие от многих, не пришлось превращаться в сильную женщину, чтобы выжить, я уже родилась такой! Так что меня никогда не жалели, мне завидовали.
— Вот и хорошо, милая, что ты стала улыбаться, — спокойно сказал муж, присаживаясь у стола и жестом предлагая ей сесть рядом, — Хватит на сегодня тяжелых мыслей. Не забывай, какой сейчас праздник: мы с тобой идем дальше, в следующий год, а это уже многое значит. Так что давай-ка позовем сюда слуг, накроем стол и посидим все вместе, как в старые времена. А там привезем сюда нашу молодежь, и я надеюсь, что они нас не бросят, что мы еще порадуемся с ними.
— Ну что ты, Айвар! — сказала Налия, — Ты им нужен не меньше, чем они нужны нам, ведь они тобой гордятся.
— Да ну? — усмехнулся Айвар, опираясь подбородком на трость, — Я сам под конец запутался и уже не знаю, могу ли чем-то гордиться в минувшем. Но если такое и было, то сейчас от этого остались одни обломки.
— Они тобой гордятся, — непреклонно заявила Налия.