— Нужно поддержать его, отец у него на войне, понимаешь, и лошадь была хорошая, тоже взяли. Он одних лет с нами, подумай, а живет здесь в городе совсем один, чтобы заработать. Дома у него «семь ртов», как он говорит, понимаешь, и он самый старший и должен заботится обо всех. И не виноват же он, что лошадь плохая, ту — хорошую — на войну взяли, а над ним смеются, мучают его насмешками. И никто не хочет ездить…
Раз как-то Валя услышал, что один из извозчиков сказал ему вслед, когда он ехал с Петей:
— Полюбились барчуку дурачок да слепая кобыла!
Валя повернулся к нему, багровый, и проговорил срывающимся голосом:
— Сам дурак, если ничего не понимаешь! Злость в тебе одна! Но вот санный путь в городе окончательно испортился, остатки льда скалывали с улиц дворники.
Апрельское солнце грело уже порядочно, но проталин было еще мало. В далекой синеве неба заливались жаворонки, воробьи чирикали по-весеннему. По дороге в Осинники шажком плелась белая, пожелтевшая от старости лошадь. В санях сидел Петя, веселый и радостный. Он снял отцовский армяк, сложил его под сиденье, заломил шапку набекрень и весело посвистывал. Наконец-то кончилась жизнь в городе! От одной этой мысли у мальчика становилось весело на душе. Он не думал вовсе о том, что его ждет впереди, лишь бы жить у себя в деревне, а там все наладится. Пахать, сеять, косить — эка невидаль какая! Правда, до сих пор он помогал только отцу, ну да ничего, справятся они и вдвоем с Беляной за милую душу. В деревне все наладится, и смеяться над ними никто там не будет.
И вдруг Петю охватила такая радость, что он выпрыгнул из саней прямо в грязный талый снег и подбежал к самой морде лошади, дурашливо обхватил ее руками, крикнув:
— Слышь, Белян, а Белян, домой едем!
Беляна, обрадовавшись случаю, остановилась и фыркнула.
— Ишь, встала… Не веришь, что ли, что домой едем? Петя сел опять в сани, дернул вожжами и, крикнув: «Ну, тащися, Сивка!» — расхохотался.
Когда деревню уже стало видно, Петя вспомнил, что не решил еще, как быть с деньгами. Вез он домой целое богатство — восемь рублей с полтиной. Сапоги нужно бы купить, совсем износились, или хотя подошвы новые приделать. Ну, и ярмарка скоро в селе. Оставить себе деньги хочется, но стыдно как будто и мамку жалко.
Разве без сапог уж проходить лето и оставить полтинник себе на ярмарку?
— Ну, там виднее будет, — решил Петя.
Когда мальчик, вбежав в избу, бросился целовать близких, мать его зарыдала вдруг, причитая:
— Жив, сынок, жив, ну слава Тебе, Матерь Пресвятая Богородица, истосковалась я, чего, чего не передумала! И от тятьки вестей нет, и про тебя не слышно!
Посмотрел Петя на заплаканное и похудевшее лицо матери и вдруг, вспомнив деньги, выхватил из-за валеного сапога тряпку, в которую увязал свое богатство, и протянул ее матери.
— Мам, а мам, не плачь! Смотри, заработал я сколько!
Прошла весна, кончается лето. Уж и сено убрали, и хлеб свезли — остаются только в поле картофель да гречиха. С этим нетрудно уже управиться.
Работал Петя все лето весело, хотя и трудновато приходилось. В поле управлялись вдвоем с матерью, а с косьбой одному пришлось воевать. Да всё бы ничего, вот только от тятьки всё писем нет как нет. Уж жив ли? Господи, помилуй! Подумает об этом Петя, и жутко так станет, что старается и не вспоминать.
И еще есть одна вещь, о которой Петя старается не думать. Ходит он иногда в школу к своей бывшей учительнице поговорить о войне и домой с собой газету от нее приносит. Не видно, когда кончится война! Давала ему учительница и книжки, где написано про разоренные страны, как привольно там прежде жили и как теперь там с голоду помирают. Им-то здесь жаловаться стыдно!
И все же, как подумает Петя, что вот и осень на дворе, а там близко и зима…
Нет, об этом-то лучше пока не думать, все равно не придумаешь, как быть, чтобы в город больше не ездить!
Тоскливо сжимается сердце у Пети, но он глотает слезы и, почесав в затылке, решает:
— Ничего, может, еще как-нибудь пронесет, а теперь пахать под озиму надо, не до того!
Вовка делает страшные глаза, берет в руки палку и говорит:
— Няня, я иду на войну! Няня ворчит:
— На войну ему надо! Думаешь, так сладко на войне, весело? Не дай Бог! Кажется, большей страсти в мире и нет. Дай тебе Господи никогда этой войны не видеть.
У Вовки опускается рука с палкой.
— Отчего, няня?
— Вот оттого! По людям, по живым, из пушек палят, кому ногу бомба отрывает, кому — руку. Раненые так на земле и лежат! Сколько слепых, калек с войны приходит. А убивают-то сколько! Помилуй Бог от такого страха!
— Няня, а папа как же?
— Да вот так и папа. Что ж, думаешь, если он твой папа, так ему и лучше, чем всем?
— Значит, и его могут убить?
Няня вздохнула, молчит. Потом говорит:
— Конечно, и его могут. Только помилуй Бог от этого!
Но Вовка не понимает, что значит «убить». Убить можно комара, букашку какую-нибудь, таракана — это значит, взять да и раздавить. А папу кто ж давить станет? Вовка даже усмехнулся. Кладет палку на плечо, поворачивается к няне спиной и, скомандовав:
— Ась-два! Ась-два! — пристукивая по-солдатски ногами, уходит из детской.
Идет в столовую, гостиную. Пусто всюду и тихо. Дверь в спальню закрыта. Вовка подходит к ней и стучит кулаком.
— Мама, открой! К тебе солдат пришел!
Молчание, тишина, Вовка оглядывается: как пусто в доме, скучно, и в кабинете нет папы.
— Мама, к тебе солдат пришел! — повторяет Вовка, но голос его уже тише, не так настойчив, и слышится уже в нем робость.
Мама опять молчит. Потом Вовка слышит ее голос, какой-то новый, не такой, как всегда.
— Иди, детка, играй! Я скоро выйду!
Вовке кажется, что мама плачет. Он беспокойно бегает глазами по двери. Но стучаться еще раз не решается. Подходит к белому мраморному медведю, что стоит на столике, и молчаливо показывает кулак. Это означает: подожди, еще посчитаюсь с тобой, чтоб ты так зубы не скалил! Думаешь, в самом деле боюсь?
Медведь стоит по-прежнему тихо и продолжает скалить зубы. Вовка вдруг пугается его, но не хочет показать этого. Не поворачиваясь, отступает назад и шепчет:
— Дурак!
Потом думает: «Как только стану солдатом, сейчас же убью!» В детской няня разбирает белье. Невеселая такая.
— Няня, а когда папа на войне обедает? Няня усмехнулась.
— Глупыш ты! Когда придется! Когда пообедает, а когда и совсем не обедает. Думаешь, ему там как дома? Думаешь, обеды горячие? Дал бы Бог, чтоб холодное-то всегда было!